Глава 12.
Мамочка
Нам не читали в детстве книг. Наша мать умерла, когда Татьяне исполнилось три годика, а мне не было еще и пяти. Отец отдал нас в детский дом. До сих пор можно только предполагать, какими мотивами руководствовался этот человек. Я ненавидел его, но моя детская ненависть к Варфоломею Трубнику с годами сменилась другим странным чувством, назовем его черной благодарностью, ведь отец пропустил своих детей через мясорубку, за это трудно любить или ненавидеть. Другой вопрос: какими мы вышли из ада.
Наверное, я был очень умным мальчиком. Как-то в субботу вечером меня случайно заперли в классе. Окна были заклеены на зиму, на помощь не позовешь, и пришлось до утра понедельника просидеть за партой без воды. Тогда я сказал себе, сцепив зубы: «Моя внутренняя свобода прямо пропорциональна внешним ограничениям, наложенным жизнью». Я и сейчас возвращаюсь к этой пародоксальной мысли. Действительно, как мучительно и легко вырваться в космос из одиночной тюремной камеры, лишенной окон, и пусть это будет космос душевнобольного, все равно это лучше, чем таскаться по огромной комнате-тюрьме, общаясь с себе подобными инвалидами и не видеть стен только потому, что тебе твердо сказали: «Стен нет». Не увидеть бесконечной ограниченности, убогости всего пространства.
Татьяне было десять, когда она впервые попробовала наложить на себя руки. Это произошло в прачечной нашего детского дома после ужина. Как я оказался там? Чудом! Была такая повинность у нас перед отбоем: ходить по всем комнатам и проверять, погашен ли свет. Перед тем как встать на табуретку, Татьяна забыла погасить лампочку. Чудом я поймал ее скользящие мокрые ноги, приподнял и попросил, глядя снизу вверх: «Сними петлю сама. Видишь, мне не дотянуться».
Иногда я вспоминаю ту ночь. Мы сидели обнявшись посреди прачечной в большом металлическом чане с грязным бельем, и я уговаривал, уговаривал сестру:
- Мы самые сильные. - Удивительно, как я запомнил все это. - Самые сильные! - Запомнил до слова. Впрочем, может быть я придумал эти слова много позже. - Пойми, Танечка, только человек, полностью лишенный рук может мысленно дотянуться указательным пальцем до луны и нажать эту холодную кнопку так, чтобы звякнул сигнальный звоночек, только от рождения слепой свободен в выборе цветовой гаммы. Он крутит в пальцах серый пыльный камушек с острыми краями и видит сверкающий радугами бриллиант.
И ведь что интересно, я уговорил ее тогда. Наверное, просто заболтал.
В детском доме, в тюрьме для обездоленных детей, в сыром застенке, падая в голодные обмороки, тайно целуя маленькую фотографию матери, которая всегда лежит в кармане, и гуляя по кругу во дворе за двухметровым забором, мы верили в свою свободу, потому что нам каждый день, каждую минуту говорили о том, что мы свободные люди, живущие в свободной стране, и некоторые из нас действительно сделались свободными. Уже работая в газете, я поинтересовался статистикой, поднял материалы, и узнал: за тот период, что мы с сестрой провели в детском доме, по области было сто одиннадцать попыток детских самоубийств, из них двадцать семь успешных.
В архивах МВД нашлись фотографии. Возникла даже идея написать книгу о детских самоубийствах. Блестящая идея. На такой книге можно было и имя себе сделать, как автору, и деньги хорошие заработать. Эти двадцать семь удачных детских самоубийств были особенно интересны, ведь все они произошли фактически на моих глазах, а я их даже и не запомнил. Но как-то не случилась книга, скучно стало писать. Я сам никогда не пытался убить себя. На протяжении многих лет каждый раз перед сном я придумывал новый способ: как поинтереснее, пооригинальнее лишить себя жизни и воплощал его мысленно, после чего, счастливый, засыпал. Меня даже били, помнится, за то, что «гад» улыбался во сне.
Прожив вместе много лет, казалось бы, в совершенно равных условиях, я и моя сестра вышли из детдомовского застенка совершено разными людьми. Я обожаю женщин, а она панически боится мужчин, как ей только удалось произвести на свет ребенка. Чудо! Что там у нее произошло с мужем не знаю, ни крика ни шума, я запомнил, как несчастный малый выскочил из квартиры, закрывая окровавленное лицо ладонями, а потом месяц маячил у наших дверей, уговаривал сестру простить его. За что простить? Непонятно. Больше она экспериментов не ставила. Держала дистанцию. Впрочем, не удивительно, ведь у Татьяны не было отца, а меня все-таки сформировали женщины: мать, от которой в памяти остались только запах и голос, сестра, которая всегда рядом, мы бываем так близки, что она уколет иглой палец, а у меня потечет кровь, и мамочка, моя неофициальная мачеха. Формально Лидия Макаровна не была женой моего отца, но в течение нескольких лет имела над ним неограниченную власть. Это по ее требованию Варфоломей Трубник (мамочка называла его ласково Ворфи), брал меня из детского дома, и я иногда по нескольку дней жил у нее.
Кое-что теряется в памяти, но я хорошо запомнил первую нашу встречу. Мне было двенадцать. Она вошла в ванную. Голый, с намыленной головой я стоял в ярком свете, пытаясь прикрыть ладошками свои гениталии.
- Никогда не прикасайся без нужды к причинному месту, - приказала мамочка. - Убери руки.
Мне запомнился ее бежевый в золотую полоску длинный халат, ее распущенные волосы. От нее исходил какой-то запах, но запах этот ничем не напоминал ни запаха матери, ни запаха сестры. Мне запомнилось ее лицо. Никогда в жизни я не видел такого красивого женского лица.
- Красивый мальчик, - сказала она. - Будешь красивый мальчик, когда подрастешь.
У мамочки никогда не было собственных детей, и она, что называется, оттягивалась на мне, вылизывала, как старая бесплодная кошка слепого щенка.
Счастливые, веселые дни. Мы катались на чертовом колесе, сидели в кафе, ели мороженое. Мы гуляли в лесу. Мамочка водила меня на футбол, на самые яркие финальные матчи, и мы вместе с нею орали «Давай!», стоя в беснующейся толпе болельщиков, вместе с нею махали руками и подпрыгивали. Она водила меня на митинги, и там мы тоже вместе кричали «Долой!» Перед сном она читала мне вслух Марину Цветаеву и Мандельштама, она хорошо читала, так, что невозможно было не заболеть.
Рискуя тем, что я расколюсь и расскажу об этом своим педагогам в детском доме, она показывала мне порнофильмы и документальные хроники казней. Если я закрывал глаза, она приносила с кухни что-нибудь вкусненькое и вкладывала молча мне в рот.
Только очень хорошая, очень любящая мать способна на подобный цинизм, только очень умная женщина готова держаться на равных с ребенком. Именно мамочке я обязан тем, что попал на факультет журналистики, вообще-то я поступал на филологию в университет, и провалился. Ей я обязан своей страстью к поэзии серебряного века, тем, что обожаю женщин, и тем, что ненавижу фанатизм в любых формах его проявления.
rus 
deu 
вернуться к предыдущей
читать
следующую