Глава 3.
Черный ветер в голове
В тот момент, когда Варфоломей Трубник замолчал, когда его сердце сделало свой последний болезненный рывок и резиновым сгустком застряло в ребрах, я сидел на ковре со своим двухлетним племянником Иннокентием и показывал веселому младенцу язык. Я вместе с племянником, отчаянно гукая, складывал из разноцветных кубиков модель абстрактной финансовой пирамиды. Мне бы уложить ребенка спать, накрыть одеяльцем, пропеть песенку, собрать вещички и, оставив на белоснежной скатерти в гостиной записку для сестры, бежать из столицы, не оглядываясь и не снимая телефонную трубку. Но я ничего не знал о происходящем и не стал убегать.
В ту минуту, когда пирамида, наконец, достигла критической своей высоты (попробуйте-ка вы как-нибудь, поставьте один на другой вертикально сорок детских деревянных кубиков) пузырь на губах моего племянника лопнул, он призывно крикнул, и маленькая ручка Иннокентия обрушила все то, над чем высунув язык взрослый дядя трудился целый час.
Разноцветные кубики раскатились по ковру. В груди моей стало холодно от неприятного предчувствия, потому что в эту самую минуту, всего в двадцати километрах севернее, недалеко от Садового кольца в мужской туалетной комнате вокзала раздался тот самый горловой вопль, похожий на крик павлина.
Почему я взял такси и приехал? Я этого не знал. Может быть я хотел увидеть отца мертвым? Сколько раз в тайных своих фантазиях я желал ему смерти. И теперь невозможно было поверить, что он умер, не убедившись воочию.
Когда я вошел в вокзальное отделение милиции, пузатый лейтенант бил ногами проститутку. Он делал это лениво с придыханием, с опаской, с кислой миной на физиономии, как старичок, бегущий трусцой от инфаркта, а бедная Фрося была настолько пьяна, что даже не закрывала лицо.
Дежурный сидел тут же за столом, а Лидия Макаровна исчезла. Выдав ментам мой телефон, мамочка не стала ждать, с улыбкой на тонких губах растворилась в московской черноте. Это был ее стиль. Чем больше неприятностей у близких и друзей, тем меньше их у тебя. Она ушла, щелкая по асфальту своим зонтиком-тростью – стройная пятидесятипятилетняя красотка, а я должен был теперь расхлебывать эту кашу.
– Будем протокол писать... Будем писать... Писать... – Лейтенант вынул из моей руки скомканный бланк с таким видом, будто у него другого не было, и, склонившись к столу, стал проглаживать его ладонью. – Будем писать протокол... Писать... – Совершенно было понятно, ничего он писать не хочет, а напротив, боится и ждет, что я могу ему предложить вместо протокола опознания.
Лейтенант вооружился толстой чернильной авторучкой с золотой эмблемой русской олимпиады. Авторучка скользила между его потными волосатыми пальцами. Изгнав из-за своего стола дежурного, он переключил что-то на постанывающем пульте, присел и посмотрел на меня. Глазу у него были тоскливые.
– Фамилия ваша, гражданин?
– Трубник.
– Имя отчество?
– Сергей Варфоломеевич.
Авторучка только прикоснулась к листу, оставив маленькую синюю точку.
– Ну что? Узнаете папу? – спросил он ласково. В ответ я как надувная резиновая кукла просипел что-то нечленораздельное, но вполне утвердительное. – Сергей Варфоломеевич, вы не переживайте так. Не стоит. Бог дал, Бог и взял. Вы, кстати, когда в последний раз с папой виделись? Наверное уж забросили старика. Не навещали?
Что я мог ему ответить? Действительно не навещал. В последний раз я видел отца три недели назад на фотографии в газете возглавляющим факельное шествие русских национал-социалистов, а вживе много лет назад. Мне исполнилось тогда двенадцать лет, и отец, заглянув на минуточку в наш детдом, подарил мне маленькую свастику – кремовый тяжелый значок, на котором был выдавлен индуистский знак времени, повернутый наоборот. Свастика и теперь лежит в моем кармане под пуговицей, она уже пятнадцать лет около сердца, хотя эмаль обилась, и знак обратного хода времени из черного стал белым.
– Ну, что смотришь? Что смотришь, СС. – Увлекшись воспоминаниями, я совершено упустил из виду это униженное, растерзанное существо. Фрося сидела на полу посреди отделения. Она судорожно размазывала по пьяному лицу кровь и сопли. Проститутка уперлась глазами в отца. – Убил, да!? Убил... – Язык у Фроси заплетался, и слова выходили какие-то очень длинные и неестественно внятные. – Крайняя плоть... Высшая раса... Новый порядок, да? А плевать я хотела на все высшие расы одной слюной...
Как многие атеисты носят на шее распятие, суеверно опасаясь снять с себя крестик, даже вставая под душ, я, меняя рубашку, каждый раз перекладывал маленькую свастику из кармана в карман. Временами я почти забывал о ней, но теперь значок давил прямо на сердце, а по вокзальному отделению милиции, (этого не было, но я ясно видел его) крутил черный ветер – будто угольная пыль крематория, будто вонючий пепел рассеялся вокруг. Потребовалось сосредоточиться, чтобы понять, что черный ветер кружит только в моей голове.
– Вы бы, что ли, глаза папе закрыли? – предложил с опаской дежурный, и мне остро захотелось зажмуриться и оглохнуть, чтобы не видеть и не слышать всего этого.
«Что я, мертвецов не видел? – спросил я себя. - Да видел! Видел! Таких видел, что и в белой горячке не придут». Наверное, мне вдруг стало стыдно за собственные мысли. Ведь совсем не важно, что происходит вокруг тебя, в каким дерме ты извалялся на данный момент, а важно лишь то, что на секундочку тебе понравилось в этом валяться, и запах сортира показался запахом медовой пчелы. Я захотел оглохнуть и ослепнуть, потому что поймал себя. Как отпетый извращенец, некрофил, я жаждал просмаковать все детали жестокого убийства, впитать все зловоние этих произнесенных деловым шепотом боязливых слов, а потом, даже не опустив головы, (ведь совсем уже неприлично склоняться к покойнику, у которого менее часа назад проститутка откусила член) коснуться его. Не рукой, упаси Бог. Тайным воздушным поцелуем дотянуться до черных рифленых губ, так чтобы пустое стекло его глаз на мгновение приблизилось к моим глазам (хотя бы мысленно), чтобы хотя бы на мгновение упала завеса – стена непонимания между отцом и сыном, и я смог бы поделиться с ним завыванием черного ветра.
Сколько лет я мечтал убить своего отца, и не задумываясь, будь на то моя воля, вогнал бы в него целую обойму. Я не убивал его, но ощущал себя убийцей. Скажу честно, наслаждающимся убийцей. Глаза Варфоломею Ивановичу не закрыли и, увидев в них свое бледное, но радостное лицо, я захотел убить его во второй раз.
Я даже сдавил кулак и поднял руку, но вдруг еще раз со всею ясностью осознал, от чего именно умер человек, фамилию которого я ношу. Отчего и где. Русский фашист, кандидат исторических наук Варфоломей Иванович Трубник семидесяти двух лет погиб в вокзальном туалете от того, что одичавшая проститутка, к черепу которой старый извращенец приставил ствол своего именного Вальтера, от испуга крепко сжала челюсти.
rus 
deu 
вернуться к предыдущей
читать
следующую