Глава 10.
Белоснежка с заячьей губой
Похлопывая по ладони веточкой уже подсыхающей сирени, я осматривал гоблинов. Шел не торопясь вдоль стены и заглядывал в лица. Женщины составляли лишь третью часть и не всегда можно было отличить представительницу слабого пола от мужчины. Тощенький младший лейтенант двигался следом, играл своей резиновой дубинкой. От него исходил дивный аромат кубинского рома.
Мы уже заканчивали второй, большой круг, а я все никак не мог выбрать ту единственную, которую искал.
У детдомовских вообще хорошо с моногамией и с первой чистой любовью. Но, увы, что-нибудь одно, или чистая любовь до гроба или сексуальный марафон. Палочный режим приюта надежно формует душу, и твое зрение зафиксировано. Глаза смотрят в одну сторону, будто при помощи специальных скобок голову укрепили в одном положении. Даже при помощи пяти зеркал ты никогда не сможешь увидеть собственного затылка. Или ты личность – монолит, начисто лишенный внутренних противоречий, или ни в чем не уверенный комплексующий неврастеник. Что-нибудь одно.
Весеннее солнце уже гуляло по залу, слепило, отраженное в стеклах все еще закрытых киосков. Бомжихи, те монстры в которых мне все-таки удавалось опознать женское начало, нагло пялились или, напротив, стеснительно опускали глаза. Но сказав, что они не похожи на женщин, лейтенант не сказал ничего. При внимательном взгляде они если и напоминали людей, то весьма условно. Не женщины, а какая-то живая расчлененка, улизнувшая с прозекторского стола в изорванной, прожженной одежде.
– Да, так мы долго ходить будем. Тебе Фрося нужна, она всех знает. Поберет пару, как в брачном агентстве с гарантией. – Резиновая дубинка моего экскурсовода уперлась в кривую, будто вогнутую внутрь грудь старика. – Марина, – строго сказал он. – Ты Фросю сегодня видела?
У старика были запоминающиеся белесые навыкате слепые глаза.
– Видела! Видела! – охрипшим женским голосом сообщил он. – С мешком шмоток видела. Сказала, что пока барахло не скинет, не появится. Начальник, – голос преобразовался из наглого в просительный: – Начальник, пусти в камеру погреться. Кости болят... Пусти, а?
Потеряв девственность в восемнадцать лет, я был удивлен. Не то чтобы оказалось противно. Неинтересно. Скучно оказалось. Мы вместе сдавали вступительные на журфак. Я поступил, а она нет. Тина Золотницкая, красотка с тонкой талией, фантастической грудью и лицом юной Софи Лорен. Мы лежали на гигантской кровати, на голубых шелковых простынях, а в квартире было тихо-тихо. Она предложила оформить отношения, и я согласился.
Через два дня после свадьбы я впервые изменил ей, и это была настоящая страсть. Подобранная мной у пивного ларька алкоголичка, мать троих детей с мокрым, обвисшим животом и красной грудью, похожей на раздавленные помидоры, на куче ватников в жарком пару бойлерной, за пятнадцать минут сделала со мной то, что Тина Золотницкая наверное не способна была бы сделать за двадцать лет. Жаль, не запомнил, как ее звали. Эта шлюха царапалась, рычала, из глаз ее лились пьяные слезы, но она была живая. Живая! Каждая клеточка грязного ее тела колола, как звезда колет пальцы, когда ты лежа ночью на пляже романтически протягиваешь ладони к небу. Я больше никогда уже не вернулся к жене.
После третьего круга по залу мой юный экскурсовод остановился и пристегнул дубинку к поясу.
– Вообще-то, есть тут одна, – неуверенно сказал он. – Не малолетка. Но с ней бесплатно не выйдет. Так что придется деньги показать... Деньги есть?
– Покажу.
– Ну, тогда пошли.
Идти пришлось недолго. Метрах в двухстах от выхода в новеньком товарном вагоне было оборудовано гнездо. Я понял, что именно сюда водили гостей, не пожелавших ограничиться верхней частью дамы. Вероятно, их обслуживали прямо на разбросанных по полу мешках. В гнезде сидел человек. Он не обратил на нас никакого внимания. Одетый в зеленый китель с металлическими пуговицами, но без пагон, и дырявые джинсы, он никак на нас не среагировал. Да он нас и не увидел. Его босые ноги достигали почти середины вагона. Его длинные седые волосы почти закрывали лицо и тощую шею. Он покачивался на месте. Рядом с ним на полу стояла бутылка. В бутылке колебалась зеленая жидкость. Судя по этикетке ликер «Шартрез», а что на самом деле непонятно.
– Фикус, где Соня? – спросил мой младший лейтенант и слегка придавил сапогом его босую ногу.
– Спит она еще, – сутенер даже не открыл глаза. – Спит, малютка!
– А где она спит?
Защищая лицо от удара, Фикус, поднял руку, и я увидел, что он инвалид, у него не было руки. Вместо протеза была приделана шахматная фигура – конь. Такие большие фигуры встречаются в дешевых домах отдыха, где черные и белые клетки нарисованы прямо на земле.
– Ну, не надо... Не надо... – завел Фикус. – Не надо... Ты же знаешь, начальник. Малютка замуж выходит... Замуж... Мне за нее вперед за месяц уплачено... За что человек платит? Скажи? За то, чтобы она не работала на сторону. Чтобы только с ним совокуплялась чистой любовью. Он приходит и пользуется один. Он сам инвалид по спецвтэку, вторая группа. Ему квартиру должны дать, он сказал, как квартиру получит, сразу ее туда заберет... Чувство у них! Понимаешь, чувство!
Слово «чувство» слегка взбудоражило меня и без колебания я протянул сутенеру-инвалиду десятидолларовую бумажку.
– Этого хватит?
В черном деревянном коне – протезе, была длинная трещина от левого глаза коня почти до губы. Я вложил купюру в эту щель.
– Маловато, маловато будет... – мерзкий сутенер с именем комнатного растения, продолжал раскачиваться сидя на месте. Купюра исчезла. Он опять прикрыл глаза. – Маловато будет!..
– А хочешь, Фикус, в спец приемник поедем? – спросил мой благодетель, отстегивая дубинку от пояса. – Хочешь, а то устрою?
– Нет. Не хочу, – честно признался калека – сутенер. – Давай еще десятку, и забирай ее! Забирай!
Невероятно, но и вторая купюра, сама собою, как в щель банковского автомата, втянулась внутрь черного коня. Еще секунду был виден зеленый уголок, но и он пропал. Целой рукой Фикус взболтнул свою бутылку с ликером, и отглотнул прямо из горлышка.
– Сонечка, Соня. Ну-ка, покажись. Покажись, детка... – сомкнув веки и раскачиваясь на месте забубнил сутенер-калека. – Покажись...
Что-то негромко скрипнуло, и в веере солнечных лучей, в глубине полутемного товарного вагона я увидел маленькую женскую фигуру.
– Ну вот, – младший лейтенант был очень доволен. – Ну вот... – повторял он. – А говоришь, чувства... Ну вот...
– Вы Соня? – спросил я.
На меня смотрели гигантские перепуганные глаза. Глаза моргнули.
Обычно я долго и внимательно рассматриваю лицо женщины, а только потом перевожу взгляд и оцениваю ее ноги, здесь получилось наоборот. Да и любой на моем месте начал бы с обуви. На одной ноге у Сони была изящная черная туфелька с высоким каблучком, на другой грубый солдатский ботинок. Как и туфелька ботинок был совершено новенький, но почему-то завязан красным шелковым шнурком.
– Это нарочно так? – спросил я, указывая на ботинок.
– Их было два, – голос у нее был каким-то неестественным, не привязанным. Такой голос бывает у глухонемых, к середине жизни с трудом овладевших речью. Я не увидел губ, потому что смотрел в глаза. Потом сообразил, что губы она прячет в шелковом пузыре ворота. Соня переминалась с ноги на ногу и неловким движением поправляла свое белое грязное платье. – Мне Славик на именины подарил. Но потом один ботиночек куда-то потерялся...
Ее личико, заключенное в массу волос, как в светлую кривую рамку казалось слегка кукольным. Как узорная пробка на розовом флаконе отборных духов, круглое личико Сони казалось отлитым из чего-то розового, драгоценного. Нежное, оно чуть вибрировало, отчего утрачивало идеальные пропорции. В глазах скапливались и скапливались слезы. Но эти слезы никак не могли пролиться. Я догадался. Если проститутка заплачет, то сутенер обязательно ударит ее по лицу. Вот этим самым черным прожорливым конем-протезом.
В этой девушке не было ничего от вокзальной проститутки, она была явно совершеннолетней и на первый взгляд без дефектов.
– Ты тоже инвалид? – спросил я.
Соня потупилась, потом быстро глянула на меня?
– Да!
– А что в тебе такого дефективного?
– Не могу целоваться, – сказала она, чуть склоняя головку, так что опять было не разглядеть губ. – Минет тоже не могу. Трещина в черепе. – Она внезапно открыла рот и оттянув пальцем нижнюю губу показала: – Вот здесь... Можете пощупать... – Глаза ее блестели. – Многим нравится... Пощупайте...
Послушно я протянул руку, и Соня вложила мои пальцы себе в рот.
– Лечить нужно?.. – предположил я.
– Не операбельно.
Палец мой проскользнул по десне девушки вверх. Я довел его до конца, не отрывая, и палец оказался в начальном положении на том же месте. Во рту у проститутки затаилась какая-то геометрическая невозможность, трехмерная лента Мебиуса.
– Странная у тебя трещина, – сказал я, повторяя маленький физический опыт. – Наверное врачи пристают. Ты уникальный случай.
– Поэтому и неоперабельно, – смотрящие на меня глаза подсохли, они были цвета утреней площади – серые асфальтовые глаза.
Наверное где-то на станции перевели стрелку, а может быть звякнуло прямо в мозгу и передо мной проскочил сияющий поезд быстрого сна. Ясно, как наяву, я увидел две новенькие электрички идущие по одному пути, лоб в лоб. Но катастрофы не произошло, потому что успел проснуться.
– Забирай! – брызжа зеленой слюной, рычал Фикус. Он пытался подняться, но у него это плохо получалось. Волосы налипли на лицо, а под распахнувшимся кителем на его безволосой голой груди змеились розовые шрамы. – Забирай Соньку! – вопил он, – Забирай... Или хочешь? – Он демонстративно рванул на себе китель живой левой рукой. – Душу мою возьми. Возьми, мне не жалко!.. Возьми!.. – Губы у него были зеленые, глаза бешеные, пьяные, навыкате, тоже зеленые. – Возьми, она чистая душа у меня, нежная... Чистая!..
– Дуру строит! – сказал младший лейтенант, и кончиком дубинки подправил свою фуражку. – В крейзу хочет. А в крейзу вокзальных больше не берут. Слишком там жирно кормят. Мест нет. Психи с документами всю кашу съели.
Возвращаться в вокзал почему-то очень не хотелось, да и особенной нужды в этом не было. Увлекая за собою это создание с уникальной травмой черепа, обутое в разные ботинки, я обогнул здание справа, спустился по лестнице и вышел на площадь. Там меня уже поджидал ящик шампанского.
– Сладкое, – покачивая животом проинформировал лейтенант. – Сладкое, но зато советское. Устроит? – я кивнул. – Вижу, вижу Сергей Варфоломеевич, нашел блондиночку? Понимаю... – Он протянул мне две зеленые десятки, казалось навсегда проглоченные деревянным конем. – Ваши?
На одной десятке купол Белого дома был чуть замаслен от прикосновения неосторожного жирного пальца, и я ее запомнил. Я кивнул.
Обещанной милицейской машины все-таки не оказалось. Лейтенант сам остановил такси и договорился с шофером. Пока двое бомжей грузили в багажник шампанское, а Соня, впорхнув на заднее сидение, неловко оправляла свое шелковое потертое платьице, лейтенант вручил мне какой-то большой и тяжелый пакет.
– Это ваше!.. Ваша собственность. – Он показал глазами на девушку, и ухмыльнулся. – Так что, мы в расчете?
Пакет я развернул только дома. Я выложил на стол заряженный Вальтер отца, вынул и расправил уже просохшую, но начисто испорченную кровавыми пятнами его шляпу. Там же в пакете лежали: большая связка ключей с брелочком в виде пивной бочки-лупы, деньги, двести двадцать долларов, паспорт и магнитная кредитка – кусочек от золота партии. Я вертел в пальцах эту золотую кредитку, пытаясь сообразить, как бы безопасно урвать от этого золота, когда за спиной прозвучал странный голос:
– Ну, привели в квартиру. Хорошо. А что мне делать-то?
Разбираясь в наследстве отца, я так увлекся, что забыл о своем гонораре за молчание, о беленькой проститутке с лентой Мебиуса во рту. А ведь с ней нужно было что-то решать. Нелепо расставив ноги, Соня замерла посредине комнаты. Она смотрела на меня. И было ясно, куколка пальцем не шевельнет без конкретного указания.
– Раздевайся... – сказал я.
– Мне голой ходить?
– Голой, пожалуй, не стоит. Посмотри, может быть, на балконе сушится какое-нибудь белье... Посмотри сама.
От бумажника пахло дорогой кожей, а от лежащей на постели девушки лишь шампунем и мылом. Пока я разбирался с пакетом, Соня успела принять ванну и переодеться во французское белье моей сестры. В эти минуты наследство занимало меня больше, чем любовные наслаждения. Особенно меня заинтересовала записная книжка отца. Но в маленькой этой записной книжке со свастикой не оказалось ни одного имени, ни одного адреса, только буквы и цифры аккуратными столбиками.
rus 
deu 
вернуться к предыдущей
читать
следующую