Доброго времени суток

А. Бородыня. Эпикур в парламенте - маленький фантастический роман

• ПРЕДЛОЖЕНИЯ
• купить интерактивный DVD
• заказать что-нибудь другое
• заказать музыкальный клип
• заказать музыку
• заказать сценарий
• поработать вместе
• задать вопрос
• написать письмо

       
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   На утреннем заседании
   
   2310 год. 7. октября. 10 часов 55 минут.
   Дворец Закона. Центральный зал.
   
   Трибуна   президиума  походила  на  огромную  вставную
   челюсть,  на  экзотический хищный цветок,  поджидающий
   свою  гигантскую  муху. Разгар голосования.  Президиум
   поднялся  на  ноги, челюсть задвигалась, и  все  вдруг
   увидели,  что в ней не хватает одного зуба: правое  от
   спикера  кресло  пусто, а первый вице-спикер,  кавалер
   ордена  золотых  мечей, заслуженный ротный,  профессор
   сексотерики  Эпикур,  зажмурив глаза  и  выставив  как
   слепой  руки,  прорывается к  выходу  сквозь  бурлящую
   толпу депутатов.
   Многие  народные избранники побывали на грани нервного
   срыва,   но   рассудок  профессора  Эпикура  помутился
   впервые. Он даже не был особенно виноват, он  не  спал
   на  заседании,  не  ел,  не выпивал,  не  вступал  под
   трибуной   в  половую  связь.  Несчастный   случай   –
   поворачиваясь  в своем кресле и нажимая обеими  руками
   кнопки,  профессор  Эпикур,  зацепился  галстуком   за
   ручную  педаль  усилителя микрофона и чуть  не  удавил
   себя в деловом порыве.
   В   мозгу   его   заиграла  печальная  флейта.   Перед
   внутренним   взором   всплывали   одна    за    другой
   невероятные  картины.  Он  увидел,  как  по   ступеням
   Дворца Закона тащат за ноги обнаженные, мертвые  тела.
   Кругом  вооруженные люди, пахнущие ногами,  аджикой  и
   скверным одеколоном. На них шинели и узколобые  каски.
   У  них  багровые грубые лица. У них развязные  хриплые
   голоса.  Внутренним  слухом Эпикур отчетливо  различал
   выстрелы.  Выстрелы  в  верхнем  подвесном  вестибюле.
   Выстрелы  в  нижнем  подвесном вестибюле.  Выстрелы  в
   оранжерее.  И  повсюду,  повсюду:  в  зале  заседаний,
   вокруг  фонтана, в зимнем саду – черные клочья дыма  –
   веселящий газ.
   Он   не   достиг  еще  и  середины  зала,   когда   по
   мелодичному  сигналу колокольчика, по команде  спикера
   Арестофана  к  потолку  взмыли  сотни  рук.   Согласно
   процедуре,   отдавая  свой  голос,  депутат   поднимал
   правую   руку,  обратив  ее  развернутой   ладонью   к
   трибуне.  Ладонь депутата не магнитная карточка  –  не
   подделаешь.
   За  всю  историю Дворца Закона был только один  случай
   подмены  ладони. Депутат Сирано, представитель  Партии
   Внутренней   Свободы,   тайно  пронес   на   заседание
   отрезанную  руку  депутата Паркинса.  Депутат  Паркинс
   выпал  из вертолета, за три часа до голосования. Никто
   не  обратил  внимания, на то, что из  портфеля  Сирано
   капает  кровь. Сирано проголосовал одновременно  своей
   правой  рукой и правой рукой депутата Паркинса.  Голос
   засчитали, в законе было отчетливо сказано:  «голосует
   правая   рука  депутата»,  прецедент  заставил  внести
   поправку:  «голосует исключительно живая  правая  рука
   депутата». Поправка взбудоражила избранников.  Горячие
   головы  уже  настраивали блок локального  оживления  –
   этакий  портативный реанимобиль в объеме  депутатского
   кейса,  так  чтобы  голосующая  чужая  рука  имела  на
   момент  голосования все признаки жизни, но  дело  все-
   таки  провалилось, вероятно испугавшись за собственную
   безопасность  парламентарии  спешно  внесли  еще  одно
   дополнение.  Трижды переписанный закон  выглядел  так:
   «голосует  исключительно  живая  правая  рука   живого
   мыслящего   депутата».  Школьнику  понятно:  умертвить
   товарища,  отрезать  ему руку, воткнуть  руку  в  кейс
   реаниматор   и  проголосовать  плевое  дело,   а   вот
   депутатскую мысль в кейс не упакуешь.
   Все  происходящее  в  зале было  далеко,  на  огромном
   расстоянии  от  Эпикура, но профессор все  же  уловил,
   как  опять прозвучал колокольчик спикера, и понял, что
   сотни    управляемых    мыслью    блестящих    ладоней
   повернулись в сторону президиума. Не шутка. Во  втором
   чтении голосовали Закон Всемирного Тяготения. В  зале,
   стало  шумно, заскрипели кресла, замелькал белой иглой
   лазерный  луч, считывающий папиллярные линии с  потных
   ладоней избранников.
   Остановившись   на  дрожащем  затылке   Эпикура,   луч
   пощекотал  мокрую  макушку  профессора,  и  где-то   в
   недрах счетной машины выскочила резолюция:
   ДЕПУТАТ  ЭПИКУР.  ПАРТИЯ  АННИГИЛИСТОВ.  ФРАКЦИЯ   “ЗА
   УБЫВАНИЕ  ЭНТРОПИИ”. ВО ВРЕМЯ ПОДСЧЕТА  ГОЛОСОВ  ЗАНЯЛ
   ПОЗИЦИЮ    СПИНОЙ    К    ТРИБУНЕ.    ГОЛОС    СЧИТАТЬ
   НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМ.
   Накануне   прошел  слух,  будто  в   связи   с   общей
   нестабильностью  по устному распоряжению  спикера  два
   отряда   мумми-смерников  будут  репетировать   захват
   дворца.  Болтали,  что  из  мовзи-зала  уже  доставлен
   рефрижератор  до верху набитый замороженными  трупами.
   Трупы  переоденут в костюмы депутатов,  загримируют  и
   строго  в соответствии с регламентом рассадят в  зале.
   Промороженный   труп   имеет   кучу   достоинств,   он
   бессловесен, он не может обратиться с жалобой,  он  не
   может  даже  плюнуть  в  обидчика,  зато  пули  в  нем
   застревают,  как  в  живом  человеке.  Говорили,   что
   позапрошлой  ночью  во время репетиции  сам  Арестофан
   стоял   на   трибуне   с  секундомером   в   руках   и
   хронометрировал.  Вероятно, эти  слухи  и  дали  почву
   галлюцинации,   которую  зацепившийся   галстуком   за
   педаль Эпикур воспринял как реальность.
   Ударил   электронный  гонг,  и  на  табло  с  шипением
   проявилась надпись:
   КВОРУМ. ИДЕТ ОБРАБОТКА РЕЗУЛЬТАТОВ ГОЛОСОВАНИЯ.
   Спикер   Арестофан  удовлетворенно  задышал   в   свой
   микрофон:
   – Ну, вот и хорошо... Вот и кворум!
   В  отличие  от других депутатов Эпикур не  видел,  как
   докладчик   побледнел  внутри  полированной   трибуны.
   Докладчик  весь сжался от ужаса, сквозь  толстый  слой
   макияжа  отчетливо проступили зрелые юношеские  прыщи.
   Сухая  рука  докладчика бессознательно  комкала  пачку
   листов,  лежащую  рядом  с  графином,  кривой   ноготь
   рывками чертил по заглавию, как ботинки профессора  по
   ковровой дорожке.
   Утреннее заседание готово было уже обрушиться  свистом
   и  рукоплесканием, взорваться кулачным боем,  брызнуть
   кровью,  смешав осколки граненых графинов с  осколками
   тростей  и зубов (ни одна сессия еще не проходила  без
   этого),   но   обошлось.  Спикер  Арестофан   разрядил
   обстановку. Он отключил все микрофоны кроме своего.
   –  Ну,  успокойтесь же, успокойтесь, господа депутаты,
   –  голос  спикера звучал тепло, по-отечески. – Видите,
   принимается!  Двумя третями поправочка  принимается!..
   Ну,   господа   депутаты,   будьте   так   милосердны,
   пропустите  моего заместителя... Не  видите,  что  ли?
   Плохо  человеку  стало  от дыма.  И  кто  мне  скажет,
   почему у нас не работает фонтан?..
   Эпикур  не  слышал мягкого голоса спикера, он  шел  по
   ногам,    превращая    выпуклые   глянцевые    зеркала
   депутатских  полуботинок в вогнутые зеркала.  Рассекая
   толпу,   шел   по   голосующим  ладоням,   ступал   по
   запястьям,  с  хрустом  раздавливая  каблуком   чьи-то
   часы,  двигался по лицам выпавших из кресел депутатов,
   и  депутаты  плевали  ему в спину  выбитыми  зубами  и
   шестеренками  часов,  а он даже не  чувствовал  этого.
   Потом  нога  Эпикура  неосторожно  ступила  на  чей-то
   горячий живот, профессор отдернул ногу, и очнулся.
   Перед   глазами  все  еще  плыли  по  крутым  ступеням
   мертвые  нагие тела, но сквозь них, сквозь  чудовищную
   галлюцинацию  он  вдруг  увидел  прямо  перед   собою,
   наголо  обритую, женскую голову. Голова  была  покрыта
   капельками  пота  и блестела. От накрашенных  глаз  по
   впалым  щекам  тянулись  черные  стрелочки.  Профессор
   испугался,  и  не  сразу понял,  что  это  всего  лишь
   Инесса    Соборная,    лидер    фракции    абсолютного
   меньшинства.    Инесса  протягивала  Эпикуру   розовый
   надушенный   платочек   с   хорошо   заметной   черной
   монограммой в виде стилизованной виселицы.
   Профессора затошнило как во время инаугурации.  Потные
   пальцы  Эпикура  потянулись к  горлу,  к  галстуку,  к
   тесному  узлу. Отпустить узел, отдышаться,  сглотнуть,
   так   чтобы   голова  встала  в  жестком   крахмальном
   воротничке под нужным углом, откашляться, наконец.  Да
   где  уж  тут среди заседания под белым светом юпитеров
   и  помаду на губах подправить страшно, если только два
   пальца  внутри крахмального манжета сложить на  удачу,
   или щепотку перхоти через левое плечо кинуть.
   Надпись  на  табло исчезла, ее сменили восемь  колонок
   цифр.   Цифры   мелькали   с  такой   скоростью,   что
   человеческому  глазу  уследить  за  вынесенной  наружу
   логикой  электронного  подсчета  голосов  было   почти
   невозможно.  Зал  окончательно  притих,  все   взгляды
   устремлены на табло.
   Еще  один  удар  гонга, сомнительные  цифры  на  табло
   растаяли. Заскрипели кресла, зашелестели бланки.
   –   Господа,  давайте  продолжим...  Давайте  все-таки
   дослушаем  уважаемого докладчика. – Включив микрофоны,
   Арестофан  вернул депутатам дар речи. – А  то  видите,
   он уже весь извертелся внутри трибуны.
   Тяжело  ступая  по ковровой дорожке, Эпикур  вышел  из
   зала   и   уже  на  пороге  обернулся.  Над   головами
   депутатов  над брожением фрачных фигур, сквозь  черные
   клочья   сигарного   дыма  опять   весомо   проступало
   электронное  табло.  На черном,  разграфленном  белыми
   линиями, плоском поле всплыло долгожданное:
   ЗАКОНЫ  ТЯГОТЕНИЯ, поправка номер 64.  ДВУМЯ  ТРЕТЯМИ.
   ПРИНЯТО!


   ГЛАВА ВТОРАЯ
   Дворец Закона
   Историческая справка
   
   Пролистав  скрижали  истории  до  последней  страницы,
   человечество  замерло в дремотной задумчивости.  Далее
   следовал  только  черный нижний переплет,  за  которым
   уже  не  будет  написано ни одной  буквы.  Цивилизация
   подступила   к   своей   последней,   роковой   черте.
   Бесплатные пищу, медицину, транспорт, жилье, одежду  и
   связь  гражданин третьего тысячелетия воспринимал  так
   же естественно, как питекантроп дождь или град. Но,  в
   отличие   от  живучего  волосатого  предка,  гражданин
   утратил   главное  –  желание  жить.   Розовая   мечта
   человечества – полное удовлетворение всех  мыслимых  и
   немыслимых  потребностей, обернулась хлесткой  удавкой
   вокруг горла мечтателя.
   Интерес  к  жизни, как ртутный столбик  в  градуснике,
   вынесенном в открытый космос, стремительно падал.  Что
   только  не  делали,  в  надежде  подклеить  еще   одну
   страницу  под  обложку скрижали. Никакого  позитивного
   результата.  Апатия.  Писателей  сжигали  на   кострах
   сложенных  из  книг  о самосожжении.  Апатия.  Секс  с
   крупным  рогатым  скотом, секс с крокодилами,  секс  с
   тарантулами, секс с тифозной палочкой. Апатия.  Арбузы
   со  змеями,  апельсины  на  цианиде,  презервативы   с
   иглами    и    перцем,   самовозгорающиеся   памперсы,
   самовзрывающееся  кепки,  дешевые  самотыки,   дорогие
   самострелы, детские самовары… Апатия. Клубы  любителей
   чумы,  клубы любителей проказы, клубы любителей нового
   завета   –   библейские  притчи   отпечанные   горячим
   способом    прямо   на   спинах   верующих…    Ничего!
   Человечество  одолела смертная скука. Ртутный  столбик
   в термометре жизни стремительно приближался к нулю.
   В  тоскливой агонии землю разделили глубокие рвы войны
   и  мира, а в тысячах военных институтов миллионы людей
   склонились  над  своими бесчеловечными  диссертациями.
   Жалкие  потуги с миллиардами жертв. Апатия  нарастала.
   Ленивый  палец  судьбы скользил  по  последней  строке
   своей  скрижали,  и  палец  этот  вот-вот  должен  был
   упереться в роковую, последнюю точку.
   Тогда-то и возник Дворец Закона. Он возник, на  исходе
   двадцать  третьего  столетия как крик  о  помощи,  как
   вопль  умирающего, обращенный в звездную пустоту,  как
   протяжный  стон мудрого старца, впавшего в  детство  и
   желающего  на ручки. Изваянный в малахите и мраморе  в
   граните  и  стекле, это был истошный вопль мастодонта,
   всеми  четырьмя  лапами угодившего в вечную  мерзлоту.
   Лучшие  люди  планеты отдали себя на служение  закону.
   Бывшие     альпинисты,     блистательные     сутенеры,
   седобородые  космонавты  с  ликами  мучеников,   лихие
   священники,   слепые  генералы,  толстые  композиторы,
   татуированные  от  пяток  до бровей  шоумены,  опытные
   палачи,  практикующие  хирурги-философы,  домохозяйки,
   сексологи   и  астрологи,  шахматисты,  футболисты   и
   могильщики,  хищные  педагоги и гениальные  мыслители…
   ВСЕ  НА  СЛУЖЕНИЕ!  Умирающая  от  скуки  планета   на
   последнем   издыхании  отдала  последние   свои   силы
   институту парламентаризма.
   И НЕ НАПРАСНО!
   Не  мор, не глад и не война, – всеобщее благоденствие,
   вот   хищник,   перекусивший  наивной  жертве   горло,
   высосавший  кровь,  и  уже  изготовившийся   обгладить
   розовое  нежное мясо с ее костей. Достаток, равенство,
   интеллект – вот три головы змея искусителя. Три  пасти
   этих  голов  были  как три пропасти ада.  Если  бы  не
   Дворец  Закона, человечество тихо вымерло бы на свежих
   крахмальных  простынях под сытый шорох  кондиционеров,
   читая  шепотом,  билль  о правах  вперемешку  с  «Отче
   наш».  Всемирный  парламент подобно библейскому  герою
   ударил,  мечом  закона по головам, залил  в  разинутые
   глотки  змея раскаленный свинец правосудия,  и  тотчас
   обрушил  весь вес железной стопы власти на бьющиеся  в
   крови и муке хвосты чудовища.
   Хотя,  надо  признать, первые два  часа  своей  работы
   новорожденный парламент казался бессильным.
   Депутаты, сгорбленные и скромные, вошли в зал.  Строго
   по  регламенту  в  девять ноль-ноль  они  заняли  свои
   места.   Спины   их  выпрямились  и   застыли,   будто
   скованные  параличом. В первый час работы  центральный
   зал    заседаний   полнился   лишь   скрипом   кресел,
   прерываемым судорожным кашлем докладчика и  осторожным
   позвякиванием колокольчика.
   Трудно   было  поначалу  новым  законодателям,   очень
   трудно.  Но,  прикоснувшись  к  власти  лишь  кончиком
   мизинца,  человек преображается. Уже на  третьем  часу
   работы  парламента  жестокий  генерал  де  Боль  залил
   слезами  умиления свой доклад, выступая с  трибуны  за
   полную   ликвидацию  институтов   войны,   как   особо
   жестоких  формирований.  Бесстрашный  альпинист   Марк
   Корнелий   Витте   со   своим  знаменитым   серебряным
   ледорубом  в  руках,  покоривший  падающую  с   орбиты
   проржавевшую  древнюю станцию МИР,  уже  через  четыре
   часа  после  начала  первого  заседания  прятался  под
   креслом, и его было невозможно уговорить подняться  по
   лестнице даже в подвесной бар.
   К  вечеру  первого  дня, из бурлящей массы  гениальных
   умов  и  пылких  сердец  народных  избранников  начали
   потихонечку     выкристаллизовываться     политические
   образования.  Вначале их было совсем немного:  «Партия
   нумизматов»,    отстаивающая   философскую    доктрину
   необходимости   существования  денег,  с   высоколобым
   Игнатом   Оливье   во  главе,  «Партия  аннигилистов»,
   искренне  выступающая  за  полную  аннигиляцию   всего
   живого,   и  примыкающая  к  ней  партия  «Согласных»,
   Партия  Съедобных Новых Консерваторов, военная  партия
   мира,  и  как  альтернатива ей, мирная  партия  войны.
   Нулевики, Гуманисты, Неогуманисты... вот почти  полный
   список первых партийных объединений.
   Уже  на  второй  день заседаний парламент,  как  дикая
   лошадь,  взбрыкнул и кинулся в галоп.  Вот  далеко  не
   полный перечень  законов, принятых в  третьем  чтении
   уже   к   шестому   дню   первой   сессии   всемирного
   парламента:
   Закон  о статусе новых законов. Закон о неограниченных
   правах    законодателей.   Закон   о    лимитированной
   продолжительности  жизни. Закон о  расовых  метках  на
   лицах.   Закон  об  обязательном  экземпляре  детского
   кала.   Закон  о  сексуальной  повинности.   Закон   о
   развернутой  военной доктрине. Закон  о  наркотическом
   воссоединении.    Закон   о   естественном    усечении
   космического  пространства.  Затем  последовали   боле
   эффективные:    Закон   о   стимуляции   вулканической
   деятельности,  Закон об осушении Тихого океана,  Закон
   о  неограниченных испытаниях нейронного, водородного и
   бактериологического оружия. Закон о времени  (к  концу
   первой  парламентской  недели в  сутках  стало  вместо
   двадцати  четырех часов всего тринадцать с  половиной,
   и жизнь потекла значительно быстрее).
   На   седьмой  день,  парламент  отдыхал,  и   активное
   законотворчество  было  приостановлено  на  тринадцать
   часов,  но  процесс пошел, интерес к жизни  помаленьку
   стабилизировался, ртутный столбик замер, не  достигнув
   отметки  абсолютного нуля, и согреваемый светом  новых
   звезд    взошедших   под   сенью   парламента,   начал
   постепенно прибавлять.
   Дворец  Закона  заработал, как хорошо смазанный,  туго
   заведенный  механизм.  Гигантская  ложка   с   горьким
   лекарством, подлетала, и подлетала к пересохшим  губам
   умирающего  человечества,  не  давая  ему  не  то  что
   умереть,   не   давая  ему  даже  перевести   дыхание.
   Новейший  парламент, впитавший в себя все  достоинства
   всех   парламентов  прошлого,  заседал  на  постоянной
   основе   шестьсот  дней  в  году,  и  даже  во   время
   быстротечных    парламентских   каникул   законодатели
   собирались вместе не реже, чем два три раза в  неделю.
   Некогда  было  отдыхать, нельзя  было  дать  населению
   даже  краткой  передышки, ведь больной мог  и  умереть
   без присмотра.
   Десятки  новых прогрессивных идей, обращенные в  сотни
   тысяч  горячих  слов, ежечасно смешивались  с  теплыми
   струями  парламентского фонтана и оседали на паркетных
   полах  невесомой  водяной пылью, а  с  ней  оседали  в
   памяти  компьютера  и в пудовых папках  с  документами
   все  новые и новые гениальные законопроекты. Жизнь  на
   земле  входила  в  новую, активную  фазу.  На  планету
   вернулись,   было   канувшие  в  лету   правительства,
   вернулись   на   карты,  до  этого  разделенные   лишь
   простыми  зонами  войны и мира, уродливые  кляксы  так
   называемых  государств,  появились  тысячи  документов
   удостоверяющих  личность. В миллионах  восстановленных
   судов  каждые  два  часа выносились десятки  миллионов
   смертных   приговоров.  Средства  массовой  информации
   круглосуточно  (все  тринадцать  часов  без  перерыва)
   транслировали  и комментировали широко  развернувшиеся
   на  планете стихийные бедствия. Спешно строились новые
   крематории,  газовые камеры и лагеря для  перемещенных
   лиц.
   Первым  спикером всемирного парламента стал  известный
   психостоматолог,  директор  института   академического
   вскрытия,  Иероним И. Клопус. Его портрет  –  огромная
   рентгенограмма с ярко выраженной посмертной  гематомой
   на  нижней челюсти, и блистательным платиновым мостом,
   по    сей    день   украшает   кабинет   для   тайного
   гласоизъяления  в  верхнем подвесном вестибюле  Дворца
   Закона.  Иероним  Клопус  был  дальновидным  вдумчивым
   политиком   с  нежной  детской  улыбкой,  мечтательно-
   проникновенным     взором    и     мертвой     хваткой
   дрессированного бульдога. В своей нашумевшей  трилогии
   «СЕДЬМЫЕ  ЗУБЫ»  Иероним  Клопус,  с  блеском   связав
   библейское  «око  за око», и средневековое:  «глаза  –
   зеркало души», готовит своего избирателя к мысли,  что
   выражение  зуб за зуб, несет исключительно  позитивный
   смысл  подлинной  любви к ближнему. Ведь  если  старый
   зуб  не  удалить, то новый не вырастет, Если  глаз  не
   выколоть  вовремя, душа может погрязнуть  в  увядающем
   зрачке, как свинья в болоте.
   Иероним И. Клопус на своем посту успел сделать  немало
   для  парламента  и  почти ничего  для  человечества  в
   целом.  Стараниями  Клопуса всем депутатам  по  списку
   были    вырваны   старые   зубы,   а   на   их   место
   имплантированы  новые  –  острые,  еще  Клопус   успел
   провести  проект о всеобщем ослеплении  депутатов,  но
   внедрить  его  уже не получилось. Во время  очередного
   заседания  нижняя челюсть спикера напала на  раскрытый
   перед  ним  доклад,  а изо рта у  него  пошла  пена  с
   перьями.  Челюсть не успела зажевать и десяти страниц,
   когда  глаза  Иеронима Клопуса побелели и  выкатились.
   Подоспевшая   бригада   медиков  констатировала   лишь
   неестественно быстрое окоченение тела. Моментально,  –
   тело   не  успели  из  зала  вынести,  было  проведено
   голосование, и место И. И. Клопуса занял Арестофан.
   Депутаты трудились не покладая рук. Парламент  вспухал
   на  теле человечества, чадил, брызгал гноем, но смрад,
   испускаемый, новыми законодателями был одновременно  и
   спасительным   чудо-средством.   Раскаленная    печать
   закона,  выжгла  собою еще более страшную  смертельную
   болезнь.  Если бы не новейший парламент,  человечество
   не протянуло бы и десяти миллионов лет.
   Никакие  институты  войны не смогли причинить  столько
   беспорядков  и неудобств, сколько принес  их  институт
   мира.   Новейший  парламент  поднял  человечество   из
   ленивого   смертного  сна.  Но,  увы,  выполнив   свою
   функцию,  он  не пожелал уйти в небытие,  а  продолжал
   развиваться   и  строиться.  Огромная,  ржавеющая   на
   глазах,  гайка  законотворчества  туго  и  со  скрипом
   продолжала  затягиваться  на  горле  человечества.   И
   никто ничего уже не мог изменить.

   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   В кулуарах   
   Тот же день 11 часов 05 минут.
   Дворец Закона. Туалетные комнаты.
   
   Тихо   было   во  Дворце  Закона  во  время  утреннего
   заседания. В высоких узких коридорах власти  жарко  от
   солнца,   и  нет  никого.  Пусто  в  первом  подвесном
   вестибюле  –  ни  души, пусто и  во  втором  подвесном
   вестибюле,   пусто   в   стационарных   кабинах    для
   голосования.  Только  множится  эхо  шагов   в   полых
   фанерных   ящиках.  Стеклянные  двери   зимнего   сада
   распахнуты, сверкают витражи. Под кронами  на  скамьях
   среди  бронзовых  нимф и фемид так  же  пусто.  Эпикур
   старался   не   присматриваться   к   деталям.    Вдруг
   сломанная  ветка мелькнет перед глазами, или заметишь,
   телефонная трубка в кабинке для голосования  отрезана,
   микрофон  выпал и был раздавлен каблуком,  а  рядышком
   аккуратная  дырочка  в  стене,  определенно  оставлена
   пулей.  Так что лучше головой не вертеть. И  без  того
   настроение – хуже не бывает.
   Как  и  всегда, во время утреннего заседания  депутаты
   прятались  в  туалетных  комнатах.  Сквозь  стеклянные
   дверцы  кабин  проступали их напомаженные  лица.  Лица
   казались  неестественно объемными и  сосредоточенными.
   Эпикур  вошел и прикрыл за собою дверь. На полу  прямо
   перед  ним  расплылась  большая алая  лужа,  профессор
   брезгливо перешагнул через нее.
   Прямо   напротив  двери  стоял  Марк  Корнелий  Витте,
   генеральный   секретарь   партии   «Общество    Нежных
   Экзекуторов»,  он  шумно полоскал рот  и  смотрелся  в
   зеркало.
   –  Профессор!  –  сказал Витте и  подмигнул  отражению
   Эпикура. – Вы это видели?..
   Эпикур   встал  к  Марку  Корнелию  спиной   и   хотел
   помочиться.   Он  даже  не  дал  себе  труда   понять,
   указывал  Витте  на  лужу  крови,  или  на  нездоровый
   размер    полового   аппарата   лидера    сексуального
   большинства, с комфортом расположившегося от  него  по
   правую руку.
   В   одной   из  кабинок  резко  спустили  воду.   Звук
   получился  протяжный,  похожий на  стон  утопающего  в
   момент последнего, предсмертного погружения.
   Демосфен  –  лидер  фракции «за новое  слово»  горячий
   сторонник  смертной казни через отрубание  части  тела
   замер над умывальником, прислушиваясь к замирающему  в
   трубах  шипению.  Когда  звук  ушел,  он  одобрительно
   поднял палец.
   –  Вот  так  должен звучать его голос!  Вот  таким  он
   должен быть!
   –  Чей,  простите, голос? – спросили  через  дверь  из
   кабинки.
   –   Голос  неприговоренного.  Если  хотите,  то   крик
   неприговоренного,  взывающего  о  казни.  –  Потный  и
   мордастый  Демосфен закладывал себе за щеку по  одному
   черные  и  белые круглые камушки, что вовсе не  мешало
   ему  говорить.  – Вопль, взывающий о наказании.  Вопль
   вопиющего в пустыне!
   По   левую  руку  от  Эпикура  была  сотня  зеркальных
   умывальников, по правую малахитовые высокие  писсуары.
   Каждый вентиль, каждая сливная кнопка – бриллиант.  За
   спиной  анфилада хрустальных унитазов  за  прозрачными
   дверцами.
   –  А  скажите мне господа, почему в писсуаре кровь?  –
   чуть  наклоняясь вперед, спросил Эпикур. – И  на  полу
   тоже... Здесь что, уже кого-то казнили?
   –  Полемика  была,  –  выплевывая камушки  на  ладонь,
   сообщил  Демосфен.  –  Закон тяготения  дискутировали.
   Шестьдесят четвертая поправка.
   –  Уже  приняли,  –  не  без сарказма  проинформировал
   Эпикур.   –  Проголосовали  за  шестьдесят  четвертую.
   Двумя третями.
   Демосфен  помыл  руки,  тщательно  вытер  их  казенным
   вафельным  полотенцем  с точеным  изображением  самого
   Дворца  Закона,  после  чего  взял  портфель,  стоящий
   возле  умывальника, и, с хрустом перемещая у  себя  во
   рту  камушки, извлек одну за другой бумаги, и одну  за
   другой стал их быстро подписывать.
   –  Так  что теперь яблоко совершенно не обязано падать
   вниз,   –   сказал   Марк  Корнелий.  Воспользовавшись
   мячиком, он тут же проиллюстрировал свою мысль.
   Дважды  ему  удалось поймать мячик,  отпрыгивающий  от
   пола,  на третий раз не вышло. Красный резиновый  шар,
   будто  испугавшись  нарушить  новый  закон  тяготения,
   вывернулся и полетел в сторону. Мячик сильно ударил  в
   пах  депутату Брю Селю, на излете звякнул о прозрачную
   стенку  кабинки, и невероятным образом опять  оказался
   в цепких пальцах Марка Корнелия.
   Брю  Сель  ни  проронил ни звука.  Лидер  сексуального
   большинства  даже  не  прикрылся  ладонями.   Напротив
   после  краткого размышления он еще сильнее  приспустил
   штаны и гордо задрал подбородок.
   «Работает  пока, – отметил Эпикур. –  Со  скрипом,  но
   работает…»
   –  Закон  тяготения им, видите ли, не  понравился?  А?
   Каково?  Это  все от безнаказанности,  что  хотят,  то
   творят,  – развивал свою мысль Демосфен. –  И  до  тех
   пор!..  И  до  тех  пор,  –  повторил  он,  с  нажимом
   подписывая  бумаги.  –  До  тех  пор,  пока  не  будет
   введена   смертная  казнь  через   усечение,   а   это
   единственное!  Единственное средство,  способное  хотя
   бы  от  части охолонуть наших избранников, так  все  и
   будет... Страшно подумать, до чего они еще дозреют.
   – Мы дозреем, – поправил Эпикур.
   –   И   мы  тоже,  –  согласился  Демосфен,  продолжая
   подписывать  свои  бумаги.  –  Но  по  моему,  это  не
   существенно.
   – И что же вы предлагаете? – спросил Марк Корнелий.
   – Коалицию!
   Марк Корнелий резко повернул голову.
   – Согласен!
   Как по команде в нескольких кабинках не участвующие  в
   импровизированном диспуте депутаты спустили воду.
   – Я согласен... Но при соблюдении некоторых условий.
   – Каких же?
   –  Это  совсем  не сложно. Меня беспокоит  возможность
   реставрации.   В  свете  социореставрационных   работ,
   смертная  казнь через усечение недопустима... Общество
   не созрело... Это нужно понять!..
   – И что же, по-вашему, нам не следует реставрировать?
   –   Да  так!..  –  вдруг  оживился  Витте,  –  мелочи:
   гильотины расстрелы, виселицы, газовые камеры. –  Марк
   Корнелий  даже закатил глаза перечисляя  нелюбимое:  –
   электрические  стулья...  ямы  с  кольями...  Все  это
   позор  человечества. Все это ни к черту не  годится...
   Смерть  нельзя тиражировать. Каждая казнь должна  быть
   строго    индивидуальна.   Казнь   как    произведение
   искусства. Нам необходима такая казнь.
   –   Любопытно,  любопытно.  –  Демосфен  подписал  еще
   несколько бумаг и приостановился. – У вас есть  что-то
   конкретное? Какая-то ключевая идея? Другой вид казни.
   –  Ну,  например,  смерть от переедания,  –  предложил
   Витте,  –  смерть  от  избыточного  секса,  смерть  от
   кислородного  опьянения, от передозировки  наркотиков,
   от   чумы,   от   цирроза  печени,  в  конце   концов,
   осужденного   можно  просто  выбросить  в  космическое
   ппространство,  в вакуум, его там раздует  как  шар,  –
   Марк  Корнелий прищелкнул языком, – и разорвет в  долю
   секунды...  И  водяные  шарики,  сверкая  на   солнце,
   разлетятся  во  все  стороны  подобно  новым  звездам.
   Правда, красиво?
   –  Красиво! – согласился Демосфен. – Но по мне, отнять
   какую-нибудь  часть  тела,  и  без  проблем.  В  любом
   случае кровью истечет, хоть мизинец отруби.
   –  Можно  ухо!  –  почему-то шепотом присовокупил  Брю
   Сель.  –  Или  лучше  груди. По одной.  Сперва  левую,
   потом правую...
   –  Вам  бы  только о женщинах, коллега,  –  поморщился
   Марк Корнелий.
   –  Почему нет? – Демосфен с хрустом переместил камушки
   у  себя  во  рту, – Хотите в космосе,  пусть  будет  в
   космосе.  По  большому счету все  равно  как  казнить,
   главное – сам факт.
   –  Да! – сказал Марк Корнелий. – Главное сама казнь...
   Сама казнь! Казнь как произведение искусства.
   –  А  вы,  коллега? – Демосфен глянул  на  Эпикура.  –
   Участвуете?    Мне    думается,   убыванию    энтропии
   повсеместное  введение смертной казни  через  усечение
   только на пользу пойдет!
   Эпикур  застегнул  ширинку  и,  ни  слова  не  сказав,
   демонстративно  направился  к  дальнему   умывальнику.
   Предложение следовало взвесить. В пятый раз  за  время
   существования  Дворца  Закона  смертная   казнь   была
   отменена, и вот уже семьдесят два дня ни один  человек
   на  планете не был приговорен. Оттягивая время, Эпикур
   добыл   из   жилетного  кармана  портсигар   и   ловко
   гильотинировал    черную   жирную    сигару.    Острый
   коричневый  кончик,  будто голова  казненного,  весело
   запрыгал по кафелю.
   Эпикур, затянулся и тут же подавился дымом.
   –  Не  в то горло вам! – с удовольствием констатировал
   Демосфен  и,  выплюнув себе на ладонь часть  камушков,
   протянул  их Эпикуру. – Рекомендую, коллега! И  дикцию
   исправите, и пищеварению помогает.
   –  Сколько  даете  голосов? – хрипло  спросил  Эпикур,
   обращаясь к Витте.
   – Четырнадцать.
   Добавив  еще  камушков из жилетного кармана,  Демосфен
   запустил  всю  пригоршню обратно себе в рот  и  сказал
   совсем ясно, теряя лишь часть ударений:
   –  У  меня  двести  шесть.  Но,  позволю  себе  внести
   ясность,  мы голосуем за глобальное введение! Смертная
   казнь во всем мире, как единственный вид наказания.  А
   вы,   коллега?  –  он  повернулся  к   Брю   Селю.   –
   Участвуете?
   –   Пожалуй...  Смертная  казнь  через  усечение,  да.
   Повсеместно,  да.  –  Брю  Сель  почему-то   подмигнул
   Эпикуру.  –  Но,  исключительно  для  женщин.  Мужчин,
   господа, давайте вообще казнить не будем.
   – И почему же не будем?
   –  Для  соблюдения паритета. Потому что на  протяжении
   шестидесяти столетий только мужчин и казнили.
   –  Логично! – согласился Демосфен. – Логично. Только я
   не  понял,  откуда вы считаете, коллега, от  рождества
   вроде столько не выходит.
   – От сотворения, – не без ехидства пояснил Брю Сель.
   –  И  от  сотворения  не  выходит,  –  с  полуминутной
   задержкой   прикинув  что-то  на  пальцах,   настаивал
   Демосфен.
     –  Я  считаю,  от сотворения, господа.  –  Брю  Сель
   кокетливо  подмигнул Эпикуру. – По  новому  календарю,
   конечно. Вчера после обеда голосовали.
   
   За  дверями женских туалетных комнат раздавался  смех,
   там  пощелкивали каблучки, позвякивал тонкий  хрусталь
   и  журчала  вода.  Было поспешивший  вернуться  в  зал
   заседаний,   профессор  сбавил  шаг.  Он  остановился,
   потер подошвы о ковер.
   Над  дверями уборной фыркнуло неоном зеленое “ДАМ”,  и
   вероятно под давлением сквозняка полупрозрачная  дверь
   чуть    приоткрылась.   Эпикур    глянул.    Мелькнула
   мускулистая нога в капроновом чулке, нога была  высоко
   заброшена  на  мраморный  столик,  каблук   торчал   в
   сторону,  а  длинные  женские  пальцы  впихивали   под
   капрон   коричневый   замшевый  футлярчик,   в   такой
   футлярчик    прекрасно   бы   уместился   не    только
   портативный  вивисектор, а даже и  мини-инаугуратор  –
   вещь  крайне опасная. На мини-инаугураторы, сокращенно
   МИ,  был  введен  строжайший запрет.  После  включения
   мини-инаугуратора даже от дальнего микрофона, никто  и
   ничто,   никакая  сила  не  могла  заставить  депутата
   замолчать.  При  помощи  МИ  голос  преступника  может
   услышать вся планета.
   Конечно,  МИ, по мощности сильно уступал большому  ГИ.
   Большой  гипер-инаугуратор, установленный  на  трибуне
   президиума  прямо за высокой спинкой  кресла  спикера,
   при  включении задействовал одновременно все радио-  и
   теле-  станции  планеты,  все информационно-визуальные
   средства,   начиная   от   жидких   рекламных   щитов,
   покрывающих  на  сегодняшний день две  трети  мирового
   океана,    и   заканчивая   массовым   иглооблучением,
   проецирующим информацию прямо на кожу граждан в  форме
   разноцветных  татуировок.  ГИ  позволял  донести  речь
   спикера   одновременно   до   шестнадцати   миллиардов
   граждан,  тогда  как  МИ  ограничивался  лишь  реально
   живущими шестью миллиардами.
   Полупрозрачная   дверь  дамской  уборной   притягивала
   взгляд.  Эпикур  замер,  затаил  дыхание.  Мускулистая
   женская  нога  в капроновом чулке потопала  на  месте,
   наверное  дама проверяла, не вывалится ли футлярчик  с
   МИ  при  быстрой ходьбе. Твердой уверенности, конечно,
   не было, но подтверждая подозрение Эпикура, по ноге  и
   по  шелковой  розовой комбинации, дамы тянулся  вверх,
   наверное  к  мочке уха и оттуда к виску, кабель.  Увы,
   лица   депутата  за  полуоткрытой  дверью   профессору
   разглядеть, так и не удалось.
   
    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   На утреннем заседании (окончание)
   Те же сутки полдень 12 часов 00 минут.
   Дворец Закона. Центральный зал.
   
   Еще  издали,  с лестницы, было видно, как высовывается
   из  распахнутой  золотой пасти  двухстворчатых  дверей
   зала  заседаний  дрожащий черный язык сигарного  дыма.
   Эпикур  взбежал по ступенькам. Спикер позвонил в  свой
   маленький  колокольчик. Усиленный мощными  динамиками,
   умноженный  отменой  акустикой  зала,  колокольчик  на
   несколько  минут  оглушил всех присутствующих.  Спикер
   подышал в микрофон, покашлял.
   –   Господа   депутаты!  Господа   депутаты,   попрошу
   внимания...  Я  должен  вас пересчитать...  Нам  нужен
   кворум!
   Справа  от  двери  стоял  охранник.  Узловатая  кривая
   ручища в шелковой печатке шлагбаумом опустилась  перед
   профессором.
   – Попрошу мандат!..
   У   охранника   были  голубые  мертвые  глаза.   Такой
   задушит,   не  почешется.  Лицо  охранника   пересекал
   глубокий  шрам  со  следами  хирургических  ниток   по
   краям.
   «Откуда   только  взялся  такой  страшный?  –  подумал
   Эпикур. – Наверное, как и я, бывший военный».
   Пришлось   предъявить  депутатское   удостоверение   –
   блестящую   корочку  с  двойной  магнитной   эмблемой.
   Голубые  алмазные  сверлышки –  глаза  охранника  дали
   тысячу  оборотов. Шрам на его лице неприятно  дернулся
   и  расцвел.  Шлагбаум  уплыл  вверх.  Белые,  шелковые
   пальцы дернулись к козырьку.
   – Проходите!
   В  последнее мгновение, поймав свои часы, выпавшие  из
   жилетного  кармана  вместе  с  мандатом,  посыпая  все
   вокруг  пеплом  и  раздаривая во все  стороны  улыбки,
   Эпикур   вошел  в  зал  заседаний.  За  час,  что   он
   отсутствовал, водяные струи фонтана окрепли  и  теперь
   с  шелестом поднимались почти до стеклянных  квадратов
   кровли,   обдавая   каскадами   ледяных   брызг,   как
   президиум,  так  и депутатов в первых рядах.  Это  был
   хороший  знак. Опустившись в кресло по правую руку  от
   спикера, Эпикур попытался сообразить, какая же  теперь
   повестка.  Вроде,  принимали законы  тяготения,  слава
   Богу, приняли. Теперь-то что?
   Звякнул колокольчик. Опять заложило уши.
   –  Господа  депутаты! Господа... Прошу  внимания...  –
   загрохотал   в   микрофон   спикер.   –   На   трибуну
   приглашается депутат Брю Сель, приготовиться  депутату
   Инессе Соборной.
   –  Какая повестка? – шепотом спросил Эпикур. – Он что,
   действительно будет с трибуны выступать?
   –  Сейчас  по сексуальной дискриминации... А потом  по
   правительству... – зашипели в ответ. –  Кто-то  должен
   ведь  и  с  трибуны  выступать, а добровольно,  кто  с
   трибуны выступить согласится?..
   Эпикур  даже  поежился, на секунду  поставив  себя  на
   место  докладчика. Полированная, трибуна  центрального
   зала   заседаний,  была  небезопасна.  Первый   спикер
   парламента   Иероним  Клопус  страдал  энурезом,   ему
   приходилось мочиться каждые пятнадцать минут,  но  при
   этом  он  обожал выступать с многочасовыми  речами.  В
   результате  и  появилось  хитрое  приспособление.  Там
   внизу  под  трибуной сидел консилиум в белых  халатах,
   по   моче   докладчика  ведущие  специалисты   планеты
   следили за состоянием его здоровья.
   После    смерти    Клопуса   писсуар   для    ораторов
   усовершенствовали.  Кроме безобидных  терапевтов,  под
   трибуной  теперь дежурили несколько опытных  хирургов,
   а  на  столе  рядом  с правой рукою спикера  появилась
   зловещая желтая кнопка.
   Если  депутат  говорил с трибуны что-то  не  то,  если
   депутат  зарывался и хамил, Арестофан нажимал  кнопку.
   Специальное  устройство с помощью лазерного  скальпеля
   легко  отсекало  гениталии докладчика.  Для  женщин  в
   этом  случае  тоже было предусмотрено  соответствующее
   удобство.
   Пробежав   по  мокрой  ковровой  дорожке,   Брю   Сель
   приостановился,  как  перед прыжком  на  краю  бездны,
   прикусил  губу и одним движением узких бедер втиснулся
   в трибуну.
   В  зале  раздались хлопки, но очень быстро все стихло.
   Все   знали,  чтобы  включился  микрофон,  выступающий
   депутат должен помочиться внутрь трибуны.
   Зал  замер,  затаил дыхание. Арестофан  зажал  пальцем
   язычок своего колокольчика.
   –  Тут  такое  дело... Серьезное! – сказал  Брю  Сель,
   раскладывая  перед собою конспективные  записи.  Голос
   его  звучал  совсем  не  так уверенно,  как  несколько
   минут назад, в туалете. – Мужчин обижаем, господа...
   Представить  сексуального большинства,  явно  опасаясь
   трибуны,   начал   со   стеснительных   полуфраз,    с
   прозрачных  намеков,  безобидных  цифр  и  простеньких
   примеров,  но с каждым следующим сексуальным  примером
   Брю  Сель распалялся все больше и больше, очень  скоро
   он  и совсем разошелся. Эпикур слушал вполуха. Брюсель
   пылко  говорил  о мощной волне дискриминации  мужского
   населения    планеты,   рассказывал   о   повсеместном
   унижении мужчин, об их униженной, подчиненной  роли  в
   обществе,  о  бесконечном насилии со стороны  женского
   населения  и вдруг огорошил зал очередным  примером  с
   демонстрацией.
   –  Мужчины  лишены интимного, главного! –  кричал  он,
   брызжа  слюной и запивая свою речь водой  из  графина.
   Глаза  депутата  горели,  но Эпикур  со  своего  места
   видел  только взъерошенный, коротко стриженый  затылок
   докладчика.  –  Мы, мужчины, сильная  часть  населения
   планеты   с  развитием  научного  прогресса   получили
   возможность сами без женщин рожать, но до сих  пор  мы
   лишены  даже такой малости, как элементарная  молочная
   железа!  У  всех  женщин  на планете  молочная  железа
   есть. А у всех мужчин на планете молочной железы нет!
   – И что же вы предлагаете? – не удержался Арестофан.
   – Законодательно принять!
   –  В  каком  смысле, принять? Что вы  имеете  в  виду,
   депутат Брю Сель? Поясните, пожалуйста, свою мысль.
   –  Пояснить!  –  взвизгнул докладчик. –  Вы  считаете,
   здесь  нужны  какие-то пояснения? – Брю Сель  поднялся
   на  цыпочках так, чтобы из трибуны показалась  большая
   часть  его торса, и расстегнул пиджак. – Без  проблем,
   я проиллюстрирую.
   Зал  одобрительно зашумел. Не впервые оратор показывал
   стриптиз   вместо  доклада,  и  массе  депутатов   это
   нравилось. Брю Сель расстегнул тугую жилетку и у  всех
   на  глазах  вытащил  из  нее большую  молочную  грудь.
   Громогласный  колокольчик не  остановил  представителя
   сексуального  большинства,  он,  торжественно  сверкая
   глазами,  схватил  стакан и тут же у  всех  на  глазах
   нацедил в стакан молока.
   – Вот молодца! – крикнул кто-то без микрофона.
   Брю Сель подал стакан спикеру
   – Попробуйте! Парное все-таки.
   – Кощунство! – Скандировали в зале. – Ко-щун-ство!
   – Же-ле-зу! Да-вай, же-ле-зу!
   – Какой стыд!.. Стыд!.. Кощунство!
   – Мо-лод-ца!
   – А вторую… Вторую сиську покажи…
   – Стыд! Кощунство!
   – Же-ле-зу!
   – Молодца! Сиську…
   Арестофан  не  взял стакан, и докладчик  был  вынужден
   поставить  его  перед  собою  на  полированную  крышку
   трибуны.
   –  Господа депутаты, – в микрофон сказал Арестофан.  –
   Ну  не  нужно, не стоит оно того! Давайте спокойнее...
   Ну  что  здесь? Обычное молоко, свежее.  Видите,  даже
   пеночки и той нет.
   –  Же-ле-зу!  Же-ле-зу да-вай! –  скандировал  зал.  –
   Позор! Позор! Же-ле-зу!
   Вокруг    фонтана    произошло   движение,    Депутаты
   вскакивали  с  мест. Рука Арестофана приподнялась  над
   столом  и,  мгновение помедлив, опустилась. Палец  его
   ударил  по  желтой кнопке. Депутат Брю  Сель  дернулся
   внутри  узкой трибуны. Отрубленные лазерным скальпелем
   его  детородные органы упали вниз в стерильную  кювету
   и  там,  глубоко  под полом в специальной  лаборатории
   над  ними тут же склонился угрюмый патологоанатом. Брю
   Сель   вскинул   тощие   руки  и  тоненьким   голоском
   завизжал.  Его обнаженная напоказ грудь под  давлением
   нервного   стресса  моментально  разбухла  и  брызнула
   молоком в лица подоспевшей охраны.
   Опять ударил гонг.
   Компьютер,   уже  сформулировав  новый   законопроект,
   предложил  его  депутатам.  Включились  и  зашелестели
   вмонтированные  в  спинки  кресел  печатные  станочки.
   Пачкая  руки  в  краске депутаты поспешно  вытаскивали
   влажные  листки. Кто-то читал, шевеля  губами,  кто-то
   злобно  чиркал красным карандашом поверх  непросохшего
   текста, а кто-то уже сложил голубка из проекта  Закона
   о  сексуальном  равенстве, и белый бумажный  самолетик
   запорхал вокруг фонтана.
   С   заметной  задержкой  травмированного   Брю   Селя,
   положили  на  носилки  и вынесли  из  зала.  Грустное,
   печальное    зрелище.   Все   понимали   что,    лидер
   сексуального  большинства уже дня через  два  максимум
   через  три  опять будет стоять на трибуне, неугомонная
   светлая  душа,  и  опять будет с жаром  защищать  свою
   половую  позицию. Вот только жаль, теперь он вероятнее
   всего  встанет на сторону женщин. Брю Сель  неподвижно
   лежал  на  носилках,  скрестив маленькие  ладони  ниже
   живота.  Глаза  депутата были  открыты  и  часто-часто
   моргали.
   Зеленые большие буквы на табло сложились в слова:
   ПОИМЕННОЕ   ГОЛОСОВАНИЕ.  ЗА   ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ   ВВЕДЕНИЕ
   МОЛОЧНОЙ ЖЕЛЕЗЫ ДЛЯ МУЖЧИН.
   Так  же  как  и другие депутаты в зале, Эпикур  поднял
   руку  открытой  ладонью вперед. Вспыхнула  как  кончик
   иголочки   тонкая   белая   лазерная   точка.   Ладонь
   пощекотало лучом.
   –    Хорошо...   –   испытав   почти   физиологическое
   удовлетворение, вздохнул Эпикур, он любил  голосовать.
   Он надавил пальцем кнопку и ощутил укол. – Хорошо!”
   Колокольчик   спикера  опять  зазвенел.  Непроизвольно
   Арестофан  взял стакан с молоком и осушил его  залпом.
   Никто  даже  внимания не обратил. По  залу  прокатился
   шепот,   волна   сигарного   дыма   взметнулась    над
   прозрачными   струями  фонтана.  И   над   всем   этим
   несокрушимая вспыхнула на табло новая надпись:
   Закон   о   дискриминации.  ЗА  ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ  ВВЕДЕНИЕ
   МОЛОЧНОЙ   ЖЕЛЕЗЫ   ДЛЯ   МУЖЧИН.   Тремя   четвертями
   принимается.

   ГЛАВА ПЯТАЯ
   На дневном заседании
   Те же сутки полдень 14 часов 10 минут.
   Дворец Закона. Центральный зал.
   
   Огромные  зеленые цифры на висячем табло еще  медленно
   гасли,  а  на трибуну, стуча каблучками, уже  взбежала
   Инесса    Соборная,   депутат   фракции    абсолютного
   меньшинства. Это была высокая сухая женщина  с  наголо
   бритой  головой  и  густо  наложенной  косметикой,  ее
   немолодое  лицо чем-то напоминало искусственный  череп
   из  школьной  анатомички.  Она  стрельнула  глазами  в
   спикера и плавным движением ладони попросила,  у  зала
   тишины.
   –  Я  хочу сделать заявление! – у нее был такой голос,
   будто  шептала она не в микрофон, а лично  каждому  на
   ушко.  Эпикур  даже  зажмурился  от  удовольствия.   –
   Вчера!  –  сказала Инесса Соборная уже чуть громче.  –
   Вчера  вечером!  –  голос ее был таким  чувственным  и
   таким  нежным,  что по залу прокатилась  легкая  дрожь
   возмущения.  –  Да,  вчера  вечером,  в  восемь  часов
   двадцать  семь минут меня изнасиловали! – Она  сделала
   внушительную  паузу. – Пятеро...  В  масках...  –  она
   говорила  все  быстрее  и  быстрее.  –  Они   были   в
   перчатках... – она задыхалась от волнения. – Они  были
   в  черных  каучуковых  плащах.  У  негодяев  было  два
   ручных  вивисектора... Они хотели, чтобы  я  подписала
   один документ!
   – Ну и как, подписали? – полюбопытствовал Арестофан.
   –  Нет!..  Не  подписала!  Но мерзавцы  овладели  моей
   рукой и поставили на лист отпечаток!
   Инесса    Соборная   выставила   вверх    к    потолку
   напряженный, указательный палец.
   По  залу  прокатился  ропот.  Арестофан  отключил  все
   микрофоны  и  лишенные  усилителей  депутаты  выражали
   свое  недовольство в меру сил: кто-то натужно заперхал
   через  ручной мегафон, кто-то склонился к  фонтану  и,
   глядя  в  воду,  демонстративно причесывался,  кто-то,
   сделав  из  подтяжек большую рогатку, уже  обстреливал
   трибуну  президиума  бумажными  шарами,  пробками   от
   коньячных   бутылок   и   пустыми   пачками   из   под
   снотворного,  а  депутат Сирано  де  Квин  свернул  из
   декларации  о  правах  млекопитающих  факел,  влез  на
   кресло  ногами, и размахивал горящей бумагой на  манер
   морской азбуки, рассыпая вокруг себя пепел и искры.
   –  Доказательства? – сказал спикер в свой микрофон.  –
   Какие  у  вас доказательства? Вы утверждаете,  что  на
   вас   напали...   Изнасиловали...  Может   быть,   вас
   изуродовали?
   Арестофан  демонстративно  раздел  взглядом   оратора,
   выискивая  раны на теле, причмокнул сухими губами.  На
   электронном   табло,  считывающем   биотоки   спикера,
   возникли схематично разбросанные по залу женские  вещи
   –  платочек  с  монограммой, трусики,  бюстгальтер  из
   крокодиловой  кожи,  причем  бюстгальтер,  раздуваясь,
   парил в высоко поднятых струях фонтана, а трусики,  по
   мнению    машины,   разместились   прямо   на   голове
   Арестофана. Спикер заметил свою оплошность и  поспешил
   мысленно одеть депутата.
   –   Нутес-с!   –  Арестофан  непроизвольно   пригладил
   волосы.
   В  ответ  докладчица постучала ногтем по алой  головке
   своего   микрофона.  Повернувшись  к  залу  вместе   с
   трибуной,   в  которой  она  была  плотно  закреплена,
   Инесса   Соборная   на   мгновение   замерла,    будто
   приготовившись к прыжку.
   –  Доказательства  хотите? –  Инесса  Соборная  крепко
   зажала микрофон. – Оно здесь!
   Хорошо  поставленным движением трагедийной  кинозвезды
   лидер  абсолютного меньшинства рванула на  себе  ворот
   платья.   Очередь  мелких  пуговиц  ударила  в   глаза
   первого  ряду  депутатов. Лысая  голова  Инессы  гордо
   запрокинулась.   У   докладчика   была   фантастически
   длинная красивая шея.
   –  Вот  мое  доказательство! – крикнула  она,  отрывая

   кусок  своей  юбки и обнажая плоское бедро  украшенное
   чернильным синяком.
   –   По-моему,  этого  не  достаточно.  Мало   ли   где
   ушибиться можно.
   Со  своего  места,  Эпикуру  было  хорошо  видно,  как
   подрагивают напряженные и влажные икры докладчика.  Он
   заметил, как Инесса Соборная прижимает ладонью  платье
   с  левой  стороны к бедру. Что-то было не так,  что-то
   было   спрятано  там,  под  женской  ладонью.   Что-то
   засунуто  под резинку капронового чулка. Без  сомнения
   мини-инаугуратор. В туалете на даме были туфли,  здесь
   тапочки. Конечно же, она успела переобуться перед  тем
   как идти на трибуну. Чулки те же. Футлярчик тот же.
   –  Я  его узнала! – склоняясь к микрофону, болезненным
   шепотом  сообщила Инесса. – Одного из  насильников.  –
   Инесса повысила голос. – Узнала!
   Спикер  надавливал  и  надавливал  бесполезную  кнопку
   бесполезной   гильотины.  Внутри  трибуны   пощелкивал
   хирургический  лазер.  Но Ноги  Инессы  Соборной  были
   обуты  в  голубые мягкие тапочки без каблуков,  и  она
   только    приплясывала   на   месте   от   получаемого
   удовольствия.
   –  Узнала!  –  крик  перешел в  истерический  визг.  –
   Узнала! Уз-з-нала!
     «Заговор! – это слово, взорвавшееся в голове Эпикура
   магнитной   сверкающей   бомбой,   на   миг   повергло
   профессора  в  эйфорию.  –  Заговор!  Ну,  наконец-то!
   Заговор!»  –  чарующее  волшебное  слово.  Слово,   от
   которого  становится скользко под мышками  и  во  рту.
   Слово,  от  которого прерывается дыхание, от которого,
   по  мокрой  спине под шелковой рубашкой бегут  нервные
   жуки и, как у повешенного, деревенеют пальцы на ногах
   Депутаты   вставали  с  мест.  Некоторые  выходили   в
   проход,  разбегались и по-спортивному резво  метали  в
   сторону  трибуны  свой отключенный  микрофон.  Депутат
   Сирано,  просигналив факелом: ПРОШУ СЛОВА!  –  швырнул
   догорающие листы на пол и демонстративно растоптал  их
   ногами.
       «Сейчас    же   громко,   через   общий   микрофон
   проинформировать  собрание о возможном  заговоре?..  –
   лихорадочно    соображал  Эпикур.   –   Или   дождаться
   перерыва  и самому войти в число заговорщиков?  Сейчас
   или погодя?.. Сейчас или погодя?»
   –  Вот  он насильник! – рука Инессы взлетела вверх,  и
   напряженный  палец  указал в лоб  Эпикура.  –  Никакой
   ошибки.  Твоя маска была пропитана, потом  и  облепила
   лицо. Это твое лицо.
   –  Кто?  Я!? – искренне удивился Эпикур. – Я вас...  В
   лифте!.. Я маска? – непроизвольно склонившись  вперед,
   он, спросил. – И что же я давал вам на подпись?
   –  На  бланках присутствовал какой-то текст, – немного
   смутилась  Инесса. – Конечно. Но только…  Прочитать  я
   не смогла. Бланки были залиты кровью
   –  И  что  же,  не  ознакомив,  просили  подписать?  –
   полюбопытствовал Арестофан.
   На  несколько секунд Инесса Соборная задумалась,  явно
   припоминая интимные подробности.
   –  Ну  уж,  как вышло! – лидер абсолютного меньшинства
   торжествующим  взглядом  обвела  зал.   –   Увлеклась!
   Извините. Не до чтения было…
   Один  из  брошенных  микрофонов свистнул  мимо  левого
   плеча  Эпикура и угодил точно в лоб спикеру. Арестофан
   охнул на весь зал, и полез в стол за пластырем.
   –  Намокла маска, не намокла… Это еще доказать надо...
   –  бубнил  спикер, налепливая пластырь  на  ушибленное
   место.   –  Я  думаю,  выскажу  общее  мнение.   Пусть
   уважаемый  профессор объяснит нам, зачем он  насиловал
   уважаемого   коллегу  в  лифте?  Потом  проголосуем...
   Возьмем  у  коллеги Эпикура анализы... – Он повернулся
   к  профессору  и грустно подмигнул. – Ну  а  там,  как
   выйдет...   В   крайнем  случае,  будем  устанавливать
   отцовство!
   Зал  затих. Арестофан смотрел на Эпикура. Рот  спикера
   был   широко  открыт.  Закрепленная  в  своей  трибуне
   докладчица   выворачивала  шею,  насколько   позволяли
   позвонки, желая заглянуть в глаза насильнику.
   Эпикур поправил галстук и выпрямил спину.
   –  Я  хотел  бы сделать чрезвычайно важное  заявление.
   Очень  важное...  Заявление...  –  сказал  он  голосом
   посла, объявляющего о капитуляции. – Заявление...  Оно
   может изменить весь ход парламентских слушаний...
   Спикер  закрыл  рот, разгладил у себя на  лбу  розовый
   квадратик   пластыря,   и   рука   его   непроизвольно
   потянулась к колокольчику.
   –  Господа депутаты, я хочу сообщить вам...  –  Эпикур
   сделал  торжественную  паузу.  –  Что...  Что  я...  Я
   импотент.
   Зал  взорвался  овацией. Спикер опять открыл  рот.  По
   изогнутой шее Инессы прошла судорога, прижимая  ладони
   к   бедрам,  она  уже  не  смотрела  на  Эпикура,  она
   подпрыгивала  на  месте от негодования.  Рука  спикера
   Арестофана,  овладевшая  колокольчиком,  замерла   без
   движения.
   –   На-силь-ник!  На-силь-ник!  –  скандировали  хором
   несколько депутатов. – На-силь-ник! По-зо-о-р-р-р!
   –  Да,  я  импотент! – уже окрепшим голосом перекрывая
   зал,  сообщил Эпикур. – И в этой связи я никак не  мог
   изнасиловать  в лифте многоуважаемого депутата.  Никак
   не  смог  бы, даже если бы она сама попросила меня  об
   этом.
   – Я не просила – взвизгнула Инесса Соборная.
   В   следующую  минуту  на  президиум  обрушился   град
   брошенных  предметов. Эпикуру пришлось присесть.  Кто-
   то  метнул  в  самый  центр экрана небольшой  округлый
   предмет.  Предмет сверкнул на лету и ударил в защитное
   стекло  вычислительной машины. Внутри машины  гаденько
   скрипнуло,  и  на  табло нарисовалась крупная  красная
   надпись:
   СЛОВО НАРОДУ!
   –  Ну,  хорошо, хорошо... – сдался Арестофан. –  Слово
   народу!  Хорошо! Ну, например... Тринадцатый микрофон.
   Что  вы  хотите  нам  сообщить  такого  чрезвычайного,
   депутат д' Иоген?
   Тринадцатый микрофон по обыкновению не был  отлажен  и
   фонил,  так  что у зала заложило уши от  механического
   скрипа  и визга. Потом голос депутата д' Иогена сказал
   с издевкой:
   –   Я   все   понимаю,  конечно,  всякие  там   законы
   тяготения,  сохранения, приливы, отливы, прививки  для
   бешенства, гражданские права усопших, молочная  железа
   у  мужчин... Но я хочу поставить вопрос ребром, доколе
   мы  будем  терпеть  эту Луну на небе.  Фракция  «пятая
   школа»  хочет  знать, почему эта луна, так  называемый
   большой  спутник,  все еще нагло  крутится  на  старой
   привилегированной орбите? Мы считаем, что спутник  как
   минимум  следует перекрасить, придав ночному небесному
   светилу  не  только верную ориентацию  в  пространстве
   звездного неба, а также и правильный голубой цвет!
   –  Так  что  мы сегодня, опять... – сказал в  микрофон
   голос  спикера. – Опять... Будем!.. Проголосовали  уже
   за  луну?  Где  вы  были,  депутат  д'  Иоген?  Имейте
   терпение,  дождитесь  вечера. Стемнеет,  посмотрите  в
   небо. Должна взойти зеленая.
   –   Я   был  здесь!  Это  ложь!  Фракция  пятая  школа
   протестует   в  полном  составе.  Мы  не  согласны   с
   результатами голосования.
   –  Сядьте...  Сядьте, депутат д' Иоген.  Вернитесь  на
   место!  Ну, вы же понимаете, депутат д' Иоген,  вы  же
   не  глупый,  я знаю, человек. – Ласково завел  спикер,
   отключая  тринадцатый микрофон  –  Не  надо,  не  надо
   скандала.    Все    проголосовали   уже,    приняли...
   Успокойтесь,  депутат  д'  Иоген,  и  успокойте   свою
   «пятую    школу»...    Давайте    лучше    проголосуем
   оскопление.  А  пока  машина  думает,  давайте  вернем
   слово  уважаемому профессору, кажется,  он  уже  готов
   отвечать на наши вопросы.
   Эпикур прокашлялся, избавляя горло от спазма:
   –  Заявив,  что я импотент, – сказал он  твердо,  –  я
   вовсе не имел ввиду духовную сторону вопроса...
   Эпикур   хотел   развить  тему,  он   хотел   поведать
   нажимающим кнопки коллегам, что в детстве его  уронили
   в  жаровню для шашлыков и чуть не съели, так что он до
   сих  пор в душе заикается… Но не успел ничего сказать.
   Неприятно,  почти зловеще прозвучал электронный  гонг.
   С громким потрескиванием на табло сменилась надпись:
   ГОЛОСУЕТСЯ  ОСКОПЛЕНИЕ ДЕПУТАТА ЭПИКУРА. КВОРУМ.  ИДЕТ
   ОБРАБОТКА РЕЗУЛЬТАТОВ.
   Арестофан подул в свой микрофон.
   –  Господа  депутаты,  пока  машина  думает,  слова  я
   никому дать не могу. Сами понимаете. Подождать надо.
   Очень  хотелось повернуть голову на девяносто градусов
   и  взглянуть  на фосфоресцирующее табло, но  профессор
   Эпикур  смотрел на Инессу Соборную. Жертва насилия  по
   неясной  причине даже и не пыталась покинуть  трибуну,
   хотя микрофон ее был отключен и, значит, гильотина  не
   работала.  Змеиные  глаза Инессы Соборной  сузились  и
   заблестели, а правая ладонь как приклеенная лежала  на
   бедре, прижимая инаугуратор.
   «Ну  и что толку, если я сейчас объявлю о заговоре,  –
   с  тоскою  думал Эпикур. – Я дискредитирован!  Мне  не
   поверят!  Ее даже и не попытаются обследовать,  никому
   не  интересно, раздевалась уже, а меня могут оскопить.
   Спрашивается,   как  я  смогу  преподавать   студентам
   сексотерику  если меня сейчас оскопят? Как  я  поведу,
   юных бойцов в атаку, если сейчас мне...»
   Все-таки он не удержался и повернул голову. На  черном
   разграфленном  белыми линиями плоском  поле  появилась
   новая надпись:
   ШЕСТЬЮ  ВОСЬМЫМИ  ОТ  ОБЩЕГО  СОСТАВА  ОСКОПЛЕНИЕ   НЕ
   ПРИНИМАЕТСЯ.
   Эпикур  хотел  вытереть  пот,  заливающий  глаза,   но
   вместо этого зачем-то потянул себя за галстук.


   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   Спикер Арестофан
   Историческая справка
   
   Спикер    Арестофан    в   противоположность    своему
   предшественнику лысому коротышке Иерониму Клопусу  был
   огненно  рыжим  верзилой  с ласковым  голосом  сиделки
   хирургического  отделения  и  специфическим   прикусом
   серийного  убийцы.  При ходьбе он  заметно  выбрасывал
   вперед  левую  ногу,  а голос у  него  был  звонкий  с
   металлическим отливом.
   Широко   распространенное  мнение,  что  лидер  партии
   новых   съедобных  консерваторов  был   инвалидом   от
   рождения,  глубоко  ошибочно.  И.  И.  Арестофан   был
   инвалидом  детства.  Он  появился  на  свет   семи   с
   половиной килограмм живого веса. На шестой день  своей
   жизни  мальчик,  хоть и потерял четыре килограмма,  но
   зато  под  напором просвещенных родителей  освоил  три
   языка,  начальную математику и уже твердо  перемещался
   в  своем  вольере  на четвереньках.  На  седьмой  день
   ребенок     был     подвергнут     так     называемому
   низкотемпературному   обертыванию,    –    «голенького
   младенца  – снять с него не только пеленки, а  даже  и
   памперсы – на одну восемнадцатую долю секунды  вынести
   в   абсолютный   вакуум».  Что-то  не   заладилось   с
   аппаратурой   в  ближнем  космосе,  и   в   результате
   младенец   Арестофан   тяжело   простудился,   утратил
   начальные  азы  математического  мышления,   а   также
   полностью  ослеп, оглох и на девяносто семь  процентов
   потерял осязание и обоняние.
   Тело  Арестофана  было полностью парализовано,  он  не
   мог  шевельнуть  даже пальцем без помощи  специального
   микромоторчика  и, наверное, именно  по  этой  причине
   был  чрезвычайно  подвижен и  плодовит.  Фотоэлементы,
   которыми  он был оснащен, в отличие от глаз, не  могли
   зафиксировать  то,  чего  не  существует  (технические
   неполадки  не  в  счет),  а микрофоны,  в  отличие  от
   человеческих   ушей,  не  способны  слышать   небесные
   голоса.  В результате И. И. Арестофан обладал воистину
   трезвым взглядом на реальность.
   В  семнадцатилетнем возрасте будущий спикер  освоил  в
   совершенстве    забытую   к   тому    времени    науку
   юриспруденцию.  Он  был одним из  тех  новаторов,  что
   предлагали  отказаться от мало эффективных  институтов
   войны,  и  сразу  начать с институтов мира.  Во  главе
   институтов  мира  должны были по  его  замыслу  встать
   профессионалы-юристы.  Предполагалось,  что  если  три
   четвертых  населения  земли  упрятать  в  тюрьмы,   то
   оставшаяся  четверть населения сможет  их  охранять  и
   защищать  с  помощью успешно развивающегося уголовного
   законодательства.
   В  этом  направлении сделано было немало  шагов.  Чего
   стоил только знаменитый билль о правах юристов:
   «Дабы  все были равны перед законом, прокурор,  прежде
   чем  приступить  к  своим обязанностям  должен  отбыть
   срок   не   менее   двадцати  лет   в   исправительном
   учреждении  строгого  режима. Судья  –  двадцать  лет.
   Верховный  судья пожизненно (с правом  на  досрочное).
   Секретарь   суда   –   девять  месяцев.   Практикующий
   адвокат, в зависимости от квалификации, – от  двух  до
   пяти».
   Несомненно,  судебная реформа развилась бы  во  что-то
   серьезное, во что-то вполне достойное, может  быть  во
   что-то   величественное,   но   на   ее   пути   вырос
   малахитовый Дворец Закона.
   И.  И.  Арестофан  не растерялся. Он  сразу  и  прочно
   занял  свое место в Малахитовом Доме, встав  во  главе
   партии  Новых Съедобных Консерваторов, а после  гибели
   первого  спикера Иеронима Клопуса занял и  центральное
   кресло.
   Поговаривали,  что Арестофан практикует черную  магию.
   Поговаривали,  что  занятия  юридической  наукой  лишь
   развивают   и  усиливают  в  искусственном  интеллекте
   мистическое мироосознание. Ходили слухи, что всю  ночь
   перед  выборами  Арестофан  готовил  фотографии  своих
   оппонентов  и тщательно протыкал их серебряной  иглой.
   Болтали  даже,  что под утро он вытащил  из  чуланчика
   специально  приготовленного черного петуха  по  кличке
   Иероним.  Петуха надлежало казнить. Рассказывали,  что
   петух  этот вырвался и будущий спикер, путаясь в полах
   ночного   халата,  кинулся  ловить   птицу   по   всей
   квартире.  Птица теряла перья, клокотала, клевалась  и
   никак  не давала себя забить судейским молотком  прямо
   на своде законов.
   Доказать,   конечно,  ничего  было   нельзя,   но   на
   следующий  день Иероним Клопус испустил дух  во  время
   заседания.
   Депутатский   корпус  приветствовал   нового   спикера
   аплодисментами   каждые   пятнадцать   минут.   И   не
   удивительно.  Никаких выколотых глаз, никаких  седьмых
   зубов,  и  вторых  хватит. Все,  что  было  свято  при
   Клопусе,  оказалось развенчанным и попало под  запрет.
   Единогласно  проголосовали  новые  законы.   Закон   о
   продлении   срока   избрания   каждого   депутата   до
   пожизненного,    Закон    о   физическом    бессмертии
   избранника,  Закон  о  разделении  планеты   на   зоны
   активности  фракций.  Отдельным  голосованием  приняли
   строительство    противоракетного     пояса     вокруг
   Малахитового   Дома   и   создание   спецподразделения
   элитных  войск для охраны. Причем в целях безопасности
   численность  спецподразделения  по  закону  не  должна
   была  уступать общей совокупной численности войск всех
   суммарно  взятых  институтов войны.  А  в  довершение,
   планете  было  возвращено обычное времяисчисление,  то
   есть  человечеству  подарили двадцать  четыре  часа  в
   сутки.
   В  первые  же минуты своего председательства Арестофан
   удалил  из  зала  заседаний прессу.  Все  видеокамеры,
   диктофоны, и золотые перья были вытеснены за  периметр
   внешней  охраны. Взамен, каждый депутат получил  обруч
   с  объективом. Обруч крепился на голову, и депутат  не
   имел  права  снимать  его  даже  ночью.  Во  избежание
   утечки  информации  объективы на  головах  избранников
   были   слегка  расфокусированны,  а  микрофоны  в   их
   воротничках  снабжены мини-глушилками. Таким  образом,
   в   поле   зрения   планеты  попадали  теперь   только
   напряженные   затылки   впереди   сидящих   депутатов,
   писсуары,  шашлыки, волосатые ноги, обгрызание  ногти,
   выбитые  зубы,  иногда радуя глаз, мелькнет  заглавная
   буква  какого-нибудь законопроекта или капелька  крови
   на   мочке   уха  с  вырванной  серьгой,  и   пропадет
   расплывшись.
   Когда    зал    парламента   исчез   с    телеэкранов,
   среагировала   пресса.  До  того  пассивные,   набитые
   слюнявой поэзией газетки и журнальчики ощетинились  на
   Малахитовый  Дом,  и стали гнойно плеваться  в  нового
   спикера.   Законодатели  под  руководством  Арестофана
   ответили  шквалом  цензуры. Потом поднялись  институты
   войны,    но    разделенные   сразу    на    несколько
   противоборствующих  лагерей вынуждены  были  затихнуть
   во  избежании  еще  более глобальных катастроф.  Потом
   забастовали туристические агентства.
   Туризм,   составляющий  к  этому   времени   девяносто
   процентов  всей экономики, может быть  и  подчинил  бы
   себе  мятежный  парламент, заставил  бы  законодателей
   вернуться  на  телеэкраны, но, увы, сам парламент  был
   туристическим  объектом номер один, а  значит  попадал
   под  действие антимонопольных законов о рекламе, и тут
   уже ничего нельзя было поделать.
   Последовал  ряд  банальных  покушений  на  спикера,  с
   применением  огнестрельного оружия, ядов  и  магнитных
   ловушек. И опять никакого результата.
   Спикер   Арестофан,  повернув  обруч,  на   голове   и
   настроив  объектив,  на зеркало прочел  свое  послание
   человечеству:  Билль  о  правах  депутата   и   пользе
   покушения на его жизнь.
   «Если в народных избранников периодически стрелять  из
   винтовки с оптическим прицелом, бросать в них бомбы  и
   травить  ядами, то польза будет для всего человечества
   необычайная.  Опасаясь за свою жизнь с одной  стороны,
   и  помня,  что  каждое его слово может быть  последнее
   словом в его жизни, всякий депутат будут находиться  в
   напряжении,  в творческом порыве, в экстазе,  и  будет
   трудиться исключительно на благо».
   Не  полагаясь  на случайность, на прихоть равнодушного
   исполнителя  Арестофан  сам  рассадил  снайперов,   на
   колосниках  под  куполом центрального  зала.  Снайперы
   должны  были  отстреливать  народных  избранников   по
   принципу     случайных    чисел.    Было    застрелено
   девятнадцать  депутатов-мужчин,  и  еще  три  наименее
   управляемых   депутата  женского  пола,   после   чего
   снайперы на время исчезли.
   На  следующей сессии простым большинством было решено,
   что  так называемый депутатский обруч – это позор  для
   планеты.  Обручи покидали в ящики для  голосования,  а
   телекамеры  и  перья вернули в зал, но к тому  моменту
   телевизор на планете уже никто не смотрел.

   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   На дневном заседании
   (окончание)
   Те же сутки полдень 15 часов 10 минут.
   Дворец Закона. Центральный зал.
   
   Грубо,   будто  грязный  половник  брякнулся  на   дно
   кастрюли, громыхнул колокольчик спикера. Эпикур  потер
   шелковый   галстук   между   пальцами,   и   попытался
   успокоиться.  «Донести или присоединиться?  –  спросил
   он  себя.  –  Донести, это приятнее! К  тому  же  меня
   оскорбили».
   Протиснувшись   по   ногам  между  членами   комиссии,
   депутат  д'  Иоген уже стоял напротив трибуны.  Эпикур
   содрогнулся.  Он  хотел  шепнуть  спикеру  и   указать
   пальцем,  но не мог больше произнести ни слова.  Карие
   глаза  навыкате, элегантная тросточка с посверкивающим
   набалдашником,  очки  в  платиновой  оправе,  шикарное
   жабо  пеной скатывающееся на фрачную грудь  –  он  был
   чрезвычайно  опасен  этот депутат-непоседа,  удар  его
   тросточки  точен, каждое слово рассчитано на  скандал.
   И уж, наверное, он был одним из участников заговора.
   Тут  Эпикур  заметил, что Корнелий  Витте  сидящий  на
   крайнем  кресле  в третьем ряду, делает  ему  какие-то
   знаки.  Лидер нежных экзекуторов показывал пальцем  на
   двери   в  зал.  Эпикур  взглянул  на  спикера,  потом
   перевел  взгляд  на  двери.  За  бегущим  из  фонтана,
   стеклянным   пологом  он  отчетливо  увидел   знакомые
   каски,  узкие  синеватые  лица,  красные  стрелочки  –
   погоны  на  покатых плечах. Потянуло  в  лицо  запахом
   стираных   портянок,   и  разложения.   Муми-смертники
   бесшумно   один   за   другим  просачивались   в   зал
   заседаний.
   –   Попрошу   вас,  депутат  д'  Иоген,  –  потребовал
   Арестофан, – вернитесь на свое место. Вернитесь...
   Тросточка  д'  Иогена взлетела вверх и указала  в  лоб
   Арестофана.
   –  Стало быть, вы не желаете считаться с мнением пятой
   школы?  –  Спросил он, зловеще набычившись. – Шелковое
   белое  жабо  вздулось  на нем,  как  воздушный  пузырь
   взбешенной болотной жабы.
   Спикер  слегка  подвинулся в своем  кресле,  и  Эпикур
   ясно   уловил  как  второй  его  заместитель,  Дмитрий
   Фонарь наклонившись, прошептал на ухо Арестофану:
   – Собственно, можно ввести в зал солдат. Пора.
   –  Не  надо... Не нужно суеты – всему залу было видно,
   как  Арестофан  поморщился. – Куда  вы  торопитесь?  –
   Снова  громыхнул  грязный  половник –  колокольчик.  –
   Посмотрите, они уже здесь…
   «Он  провидец!.. Гений! – Эпикур с восхищением смотрел
   на  спикера. – Он знал о заговоре… Он был  готов.  Он,
   кажется,   репетировал  даже!  Я  вот  только   дурак…
   Импотент…   Импотент…  заладил…   сразу   нужно   было
   донести, теперь-то поздно…»
   По  залу  прошла  волна ужаса, как по затихшему  пруду
   грозовой  ветерок. Струи в фонтане неожиданно иссякли,
   депутаты  как пассажиры самолета при аварии,  бледнея,
   накидывали   на себя ремни безопасности и хватились  за
   подлокотники кресел.
     Инесса Соборная плотно сжимала обескровленные губы и
   все  шире  и шире раскрывала глаза. И вдруг облегчение
   на   ее  измученном  лице:  все  же  не  выдержала   и
   помочилась внутрь трибуны.  Инесса Соборная  испустила
   краткий   вздох,   весь  зал  слегка  приподнялся   ей
   навстречу,  а  по  стеклопластиковой трубе  скатилась,
   рассыпаясь на желтые шарики, теплая струйка.
   –  Вы  удивлены,  депутат д' Иоген? –  поинтересовался
   спикер.
   Так  же  как и все ощутив запах портянок, и  оружейной
   смазки, депутат-непоседа опустил свою трость и  нервно
   озирался.  Решимость д' Иогена на  глазах  испарилась.
   Он  дернул  шеей,  отчего  крахмальное  жабо  уродливо
   перекосило  на  левую  сторону,  и  замер,  напряженно
   глядя  в  затылок   Инессы Соборной, застывшей  внутри
   полированной трибуны.
   В  недрах вычислительной машины натужно звякнуло, и на
   экране появилась надпись:
   В    СВЯЗИ   С   ЧРЕЗВЫЧАЙНЫМИ   ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМИ    И
   ВОЗМОЖНОСТЬЮ  ЗАГОВОРА, СТАВИТСЯ НА  ГОЛОСОВАНИЕ  ВВОД
   СПЕЦПОДРАЗДЕЛЕНИЯ  МС  В ЦЕНТРАЛЬНЫЙ  ЗАЛ  ПАРЛАМЕНТА.
   Сегодня в 15 ч. 15 м.
   –  Господа  депутаты, давайте проголосуем, – предложил
   спикер Арестофан. – Неудобно выходит… Нехорошо…
   Как  раз в это мгновение первая капелька мочи достигла
   сверкающей  кюветы  –  приемника  в  лаборатории   под
   трибуной,  и  над  ней  склонился  человек   в   белой
   шапочке.   Он   подал   знак,  по  кювете   скользнуло
   магнитопластиковое жало анализатора,  и  капля,  а  за
   ней  и  две  следующие были втянуты  в  себя  машиной.
   Самая  мощная  на  планете  вычислительная  машина,  в
   считанные   секунды   произвела   необходимый   анализ
   происходящего,  и  смоделировала его  на  теле  экране
   виде  схемы.  Человек  в  белой  шапочке  побледнел  и
   затрясся.  Нужно было предупредить спикера о  грозящей
   ему  опасности. Человек в белой шапочке  стал  крутить
   старинный  телефонный диск желая через  спецкоммутатор
   связаться со спикером. Но связи не было.
   Машина  анализатор  по  моче Инессы  Соборной,  сумела
   рассчитать  дальнейшие действия депутата до мельчайших
   подробностей   и   схематичные   фигурки   на   экране
   совершили   преступление   против   человечества,   на
   тринадцать секунд опередив своих прототипов.
   –  Ну, господа депутаты, – упрашивал спикер. – Ну  что
   же   вы   сидите  как  привязанные…  Давайте,  давайте
   господа.  Давайте проголосуем… Видите  же,  заговор  у
   нас…   Заговор.  А  если  заговор,  то  нужно  в   зал
   пригласить несколько солдат… Ребенку понятно,  как  же
   без солдат, когда заговор!
   При  каждом повторении слова «заговор» по спине Инессы
   Соборной  пробегала короткая, электрическая  дрожь,  а
   затылок  ее сжимался как мокрый кожаный мешок.  Эпикур
   даже  отпрянул  в  своем кресле, когда  депутат  резко
   Соборная  развернулась и, сверкнув  белыми  от  ярости
   глазами, вышла из трибуны.
   –  Да,  если  хотите заговор! – сказала  она,  сказала
   негромко,  но  так что ее голос услышал даже  грустный
   снайпер, сидящий высоко под куполом. – Заговор во  имя
   свободы!  –  Челюсти  Инессы  Соборной  сцепились,  от
   возбуждения,  и  она  процедила  уже  сквозь  зубы.   –
   Абсолютной, всепоглощающей свободы и демократии.
   Легким  движением ладони она оттолкнула  д'  Иогена  и
   шагнула к спикеру.
   –  Но  позвольте! – возмутился Арестофан. – Причем  же
   здесь демократия? Демократия, наше святое…
   –    Де-мо-кра-тия-я-я!   –   раскатилось    усиленное
   микрофоном, – и это были последние слова Арестофана.
   Лысый  череп наклонился вперед. Двумя пальцами  Инесса
   Соборная  выдернула  булавку из  галстука  спикера,  и
   тотчас молниеносным движением, вонзила золотую иглу  в
   горло Арестофана.
   Зал   синхронно   щелкнул  зубами.  Эпикур   почему-то
   схватился  за галстук. Залязгали затворы.  Игла  вошла
   глубоко в шею слева от кадыка, и вокруг золотой  искры
   как   красная  ягодка  колебалась  маленькая  капелька
   крови.  Д'  Иоген идиотски улыбался,  или  может  быть
   просто   широко  открывал  рот.  Трость  его  медленно
   поползла вверх.
   «Нужно  было присоединиться к ним вовремя…  –  подумал
   Эпикур.   –  Нужно  было  войти  в  заговор.   Хороший
   заговор,  продуманный. Глупо получилось. Теперь-то  уж
   поздно. Не возьмут!»
   –  Хрусть!  – сказал отчетливо Арестофан, не  размыкая
   при этом губ. – Хр-усть!
   Спикер  дернулся  и  вскочил на ноги.  Но  сразу  всем
   стало  ясно, что он мертв. Фотоэлементы горели  тускло
   и  без  всякого  смысла, а тело уже лишенное  связи  с
   мозгом   великого   реформатора,   тело,   в   котором
   продолжали  работать семнадцать тысяч микромоторчиков,
   тело   поднялось,  выбросило  в  сторону  электронного
   табло    растопыренную   пятерню   и   даже    сделало
   самостоятельный  шаг.  Трость  д'  Иогена,  обрушилась
   наискосок  слева направо, на плечо спикера.  Д'  Иоген
   закрыл  рот.  Моторчики все разом взвыли и задымились,
   прожигая суставы. Колени Арестофана подогнулись, и  он
   рухнул   головой   вперед  навстречу  подкрадывающимся
   солдатам.
   –   Заговор…  –  крикнул  второй  заместитель  Дмитрий
   Фонарь.   И   его  рука  непроизвольно  потянулась   к
   колокольчику спикера.
   Но   второй   удар  трости  раскроил  и   его   череп.
   Колокольчик   жалобно   звякнул.   Брызнувшая    кровь
   оказывалась не только на лице Эпикура, а также на  его
   руках,  на  его  галстуке и на  обшлагах  костюма,  на
   пачке неподписанных еще документов лежащих перед ним.
   –  А я не против, – неожиданно даже для себя залебезил
   Эпикур.  –  Заговор так заговор… Я любитель заговоров…
   Ну,  если  серьезно, кто ж их не  любит?  Я  готов!  Я
   согласен…  Ребята, а какая у вас программа? В  смысле,
   какая новая политическая платформа?
   Внизу   почти  в  полукилометре  под  залом,  опережая
   реальность  на тринадцать секунд, схематичная  фигурка
   Инессы   Соборной  на  экране  развернулась,   махнула
   руками,  словно ощипанными крыльями и опять  оказалась
   внутри    прямоугольной    трибуны.    Патологоанатом,
   наблюдающий  за  этим, содрал с головы белую  шапочку,
   вытер  холодный пот с лица и попробовал  поставить  на
   место  кювету  для  отсеченных гениталий,  но  тщетно,
   кювета  осталась  пуста, она лишь слегка  вибрировала,
   копируя   дрожь   напряженно  мыслящей  вычислительной
   машины.
   Трость  в  руке  д' Иогена неумолимо  поползла  вверх.
   Эпикур   весь   сжался   в  ожидании   удара.   Инесса
   подмигнула    ему   и   вернулась   внутрь    трибуны.
   Вычислительная  машина  крякнула  как   солдат   после
   стакана   и  на  черном  экране  выскочила,  почему-то
   бледно розовая надпись:
   «В   СВЯЗИ  С  ВРЕМЕННОЙ  НЕТРУДОСПОСОБНОСТЬЮ  СПИКЕРА
   СТАВИТСЯ НА ГОЛОСОВАНИЕ…»
   С  легким  треском  отломилась  растопыренная  пятерня
   мертвого  Арестофана  и, ломая пальцы,  покатилась  по
   ступеням.  Все  вошедшие в зал солдаты  разом  сделали
   еще  один шаг вперед. Грустный снайпер сидящий  высоко
   под  куполом прицелился. Серебряная капелька  пота  на
   лбу  Инессы Соборной оказалась точно в перекрестье его
   оптики.  Палец в нитяной перчатке с подогревом потянул
   за спусковую собачку.
   «ГОЛОСОВАНИЕ… ГО-ЛЛЛЛ-ОСО-ВВАВ-ААА-ННН-ИИИ-ЕЕЕЕ…»
   Патологоанатом  ударил кулаком в  бесполезную  кювету.
   Демосфен, сидящий в центре пятого ряда, заложил в  рот
   новую  горсть камушков. Эпикур боялся вздохнуть.  Кто-
   то  в  зале  рыдал,  кто-то крепко зажмурился,  кто-то
   молился.  Все  в  точности как при аварии  гигантского
   авиалайнера.    Вычислительная   машина    взвыла    и
   задымилась,  потому  что в это мгновение  был  включен
   портативный  инаугуратор, поглотивший все  статическое
   электричество в зале. В центральном зале  Малахитового
   Дома  остановились  часы, пуля,  уже  готовая  пробить
   голову   отважной  женщины-депутата,  притормозила   и
   замерла внутри ствола. Буквы на экране погасли.

   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   Инесса и д' Иоген
   Историческая справка
   
   Ей  помог случай. На обычном дневном заседании, первый
   заместитель спикера полковник Саймон, известный  аскет
   и  голодарь,  неожиданно проснувшись от  звука  гонга,
   вскочил  со  своего места, на глазах у  всех  пробежал
   рысцой  по  залу  и  полез купаться в  фонтан.  Спустя
   несколько  дней  полковник  Саймон  лежал  в  коме,  а
   Инесса    Соборная,    лидер    фракции    абсолютного
   меньшинства,  женщина,  которую  полковник  с  криком:
   “Любовь  женщины – любовь народа!”, пытался увлечь  за
   собою   в   голубые   струи,  резко   выдвинула   свою
   кандидатуру  на  пост спикера. За полчаса  до  выборов
   она  выскочила как горящий факел из-за пазухи монстра.
   До  того  скромная  девочка  в  школьном  платьице   и
   фартучке,  Инесса  поднялась на скандале,  как  свежее
   дерьмо   на  теплых  дрожжах,  и  лишь  чудо   помогло
   Арестофану удержаться в высоком кресле.
   Полковник     Саймон    пал    жертвой     чудовищного
   перенапряжения, а его жертва, выбравшись из фонтана  и
   отряхнувшись,  стала звездой номер один.  Куда  только
   подевались  школьное  платье, тупоносые  туфельки  без
   каблуков   и   чулки   на  резиночках.   Перед   залом
   возвышалась  ярко  окрашенная,  бритая  наголо  фурия.
   Глаза    горят,   рука,   унизанная   золотом   колец,
   инстинктивно тянется вверх, к куполу к власти.
   Инесса  Соборная  не  уставала подавать  все  новые  и
   новые  иски  на своих товарищей: Оскорбление  чести  и
   достоинства,  изнасилование,  клевета,  покушение   на
   жизнь,  нарушение  авторских  права  на  прическу.   В
   результате  последнего иска с детства лысого  депутата
   Гигориса  Пантиоатуса  в  судебном  порядке  заставили
   вырастить косу.
   Плакаты,   телеэкраны,  осязаемые  голограммы,   живые
   пейзажи  в  световых фонтанах повсюду были изображения
   бритой   наголо   женщины-депутата.  Инесса   Соборная
   снималась  в  мировом порно-шоу  –  «МОЯ  КУКОЛКА  БЕЗ
   ЗУБОВ»,  где  публично отдавшись  сорока  мужчинам  по
   очереди,  ни  одному  из  них  так  и  не  дала.   Она
   участвовала  в  программе  «Полеты  спорта»,  где   на
   состязании по плевкам с моста ее меткий плевок  угодил
   прямо  в  глаз капитана баржи проходящей внизу.  Баржа
   врезалась  в  набережную, разбилась  и  затонула,  что
   принесло исполнительнице плевка ошеломляющий успех.
   Не  меньшую  популярность Инесса Соборная приобрела  и
   как   публикатор-разоблачитель.   Цифры,   приведенные
   Инессой  в  ее  брошюре: «ВСЯ НАША  ВЛАСТЬ»,  обжигали
   своей  откровенностью. Цифры гласили: «за  одиннадцать
   лет  существования  парламента  321  депутат  покончил
   жизнь  самоубийством  в зале заседаний,  26  депутатов
   простились с жизнью в кулуарах Дворца Закона во  время
   дуэлей,  7  покончили с собой в нерабочее  время.  810
   депутатов  лишились рассудка, из них 798  вернулись  к
   своим обязанностям».
   Когда   Инесса  Соборная  всходила  на  трибуну,   зал
   замирал.  Ни  один из депутатов не был застрахован  от
   ее  удара.  К несчастью, никому и в голову  не  пришло
   проверить  на  лояльность  саму  докладчицу.  А   ведь
   именно    она,   Инесса   Соборная,   лидер    фракции
   абсолютного    меньшинства,   и    была    техническим
   организатором  всех  покушений на спикера  Арестофана.
   Любое,  даже простое расследование смогло  бы  выявить
   череду   кровавых  преступлений,  тянущихся  за   этой
   женщиной  вверх  по лестнице власти,  но,  увы,  никто
   ничего  не  расследовал. Все боялись ее. И уже  совсем
   никто  не догадывался, что Инесса Соборная всего  лишь
   слепое    орудие,   реактивная   кукла    в    других,
   нечистоплотных руках.
   Впервые  они  сошлись  в недрах  гигантской  городской
   помойки  –  тогда  еще школьница Инесса  –  девочка  в
   накрахмаленном   фартучке,   и   бродяга   д'   Иоген,
   полутруп,   с   ног   до  головы   покрытый   гнойными
   стигматами,  коммерческими татуировками, и  дырами  от
   уколов.
   Связь  их,  продолжавшаяся многие годы, сохранялась  в
   тайне.  Официально  они были представлены  друг  другу
   уже  после выборов в центральном зале парламента, куда
   каждый   пришел   своей  дорогой.  Лидер   абсолютного
   меньшинства   Инесса  Соборная   и   пламенный   вожак
   народного    содружества   «Пятая   школа»    красавец
   д'  Иоген.  Они  пожали  друг  другу  руки  и  чопорно
   расшаркались.  В  ту  минуту Инесса  все  еще  была  в
   школьном    платье,   а   д'   Иоген   уже   полностью
   преобразился.
   Народный    лидер   сменил   слипшиеся,    пропитанные
   формалином и дегтем тряпки на роскошные костюмы,  язвы
   на  его  теле растаяли как дым. Бельмо на левом  глазу
   преобразовалось   в   цифровой  монокль,   позволяющий
   видеть  сквозь  череп оппонента, и по состоянию  мозга
   определять ход чужой мысли. Сучковатую палку,  которой
   д'  Иоген  раньше  отбивался  от  бездомных  собак   и
   полицейских,  сменила  изящная  трость  со   свинцовым
   набалдашником  (таким набалдашником он  мог  проломить
   голову   любому  с  одного  удара),   а   так   и   не
   зарубцевавшийся  гнойный  след  от  удавки,  память  о
   первой  встрече с девочкой Инессой, залила белоснежная
   пена шелкового жабо.
   Анархист   от   рождения   д'   Иоген   был   наверное
   единственным во всем Дворце Закона человеком,  который
   твердо  знал,  чего  хочет, и  шел  к  своей  цели  не
   задумываясь  и не оглядываясь. Со страстью  он  крутил
   вентиль  на  баллоне  с  газом для  рукоплескания.  Со
   страстью  он  крутил  вентиль на баллоне  газа  против
   рукоплескания.  И  в  каждом  случае  после  небольшой
   санкционированной газовой атаки из зала вперед  ногами
   выносили  одного-двух,  а то и дюжину  депутатов.  Его
   знаменитая фраза: «А ведь вы не даже сможете  отличить
   китайца от больного желтухой», фраза, облетевшая  весь
   мир, была лишь простой уловкой, маской, за которой  он
   прятал  истинное  лицо  борца за  всеобщее  счастье  и
   справедливость.
   
   
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   На вечернем заседании   
   Тот же день 18 часов 00 минут.
   Дворец Закона. Центральный зал.
   
   С    включением   инаугуратора   все   часы   в   зале
   остановились,  и никто из депутатов не  знал,  что  по
   старому,   сверхновому  времяисчислению  ровно   шесть
   часов  вечера, и пора идти на перерыв. Таким  образом,
   впервые  за  всю  историю малахитового дворца  дневное
   заседание плавно перешло в вечернее. Розовые буквы  на
   экране   большой   вычислительной   машины   померкли,
   оставив  после  себя на стекле неприятного  вида  алые
   всполохи,  зато лысый череп Инессы Соборной  отразился
   в  поверхности  мирового океана, а ее  голос  зазвучал
   одновременно в шести миллиардах голов. Те, кто не  мог
   услышать  (глухие)  увидели  на  своем  теле   бегущей
   строкой  меняющуюся татуировку,  те,  кто  не  мог  ни
   увидеть,   ни   услышать  (слепоглухонемые)   получали
   информацию  грубым телепатическим вмешательством,  те,
   что   еще  не  были  похоронены  (покойники)  испытали
   острое  неудобство  в свом посмертном  перемещении,  и
   только  уже  кремированные и  закопанные  мертвецы  не
   ощутили ничего.
   И  это  не удивительно, МИ по мощности сильно  уступал
   большому  гипер-инаугуратору установленному  прямо  за
   высокой  спинкой  теперь пустующего,  кресла  спикера,
   мини-инаугуратор  не мог задействовать  ни  радио,  ни
   телеканалов,  так  что  голос Инессы  Соборной  звучал
   только в ушах, сердцах, головах и душах избирателей.
   Тоненький  кабель  огибал все ее жаркое  тело.  Кабель
   выползал  из-под  резинки  чулка,  пересекал,   огибал
   лоно,  повторяя его форму, проходил под  левой  грудью
   и,   закрепленный   застежкой   бюстгальтера,   твердо
   укладывался  на  плечо. Только теперь  Эпикуру  с  его
   председательского  места стал, виден  микроскопический
   микрофончик,  вшитый в середину нижней губы  депутата-
   заговорщицы, и такой же крохотный динамик, похожий  на
   тампон в левой ушной раковине.
   Прежде  чем  начать говорить, Инесса Соборная  сделала
   знак  д'  Иогену,  и  трость, уже  готовая  раздробить
   череп  Эпикура,  неохотно уперлась  в  ковер.  Чувство
   ужаса,   охватившее  бывшего  профессора  сексотерики,
   мгновенно     сменилось    на     чувство     глубокой
   благодарности.
   –  Человечество! – не громко, но так  что  ее  услышал
   весь  мир,  сказала  депутат, и  постаралась  выпятить
   нижнюю  губу  с  микрофоном как можно  дальше,  отчего
   выражение ее лица несколько переменилось. – Я,  Инесса
   Соборная,  признанный  лидер абсолютного  меньшинства,
   имею  смелость  обратиться к тебе, мой электорат.  Все
   миллиарды  моих внутренних я поддерживают меня  в  эту
   минуту,  так  же  как  поддерживают  меня  все   члены
   фракции Пятая школа.
   Д? Иоген закивал на эти слова.
   –  Пятая  школа  берет на себя ответственность…  Пятая
   школа…  –  но  конечно,  никто не  слышал  его  тихого
   голоса.
   –   Парламент  должен  быть  ликвидирован!  –   Инесса
   Соборная  сделала  торжественную  паузу.  Пауза   была
   такой  длиной и емкой, что в нее умудрился  вклиниться
   контрабандой даже фальшивый органный аккорд из какого-
   то  похоронного  шоу. – Не переизбран, а  ликвидирован
   как  институт. Малахитовый Дом будет взорван, и на его
   месте  лучше всего построить зоопарк, – все избранники
   казнены, а пепел их развеян в далеком космосе.
   Я  сегодня разделась перед парламентом, вы не  видели,
   у  вас трансляция была выключена, я обнажила грудь, но
   это   ничто  в  сравнении  с  той  порнографией,   что
   захлестывает  наши  великие умы  каждый  день,  каждую
   минуту.  Мой скромный синяк и моя скромная ложь  ничто
   по   сравнению  с  жаждой  насилия  и  наживы,   круто
   замешанных   на  всепоглощающей  мании  величия,   что
   царствует  в  этом зале. Один древний философ  сказал:
   «Власть  развращает»,  так  вот,  сказав  это,  он  не
   сказал   ничего.  Никогда,  ни  в  одну  из  эпох   не
   существовало ни одного честного института  власти.  До
   сих пор! Двадцать третий век на дворе. Я повторяю,  до
   сих  пор  все  материалы  по  этому  вопросу  остаются
   засекреченными.    Гуманизм   политиков,    разумность
   законодателей, мудрость судей, – ни одного  случая  за
   всю  историю человечества. Ни одного. В это невозможно
   поверить?  А как же великие реформаторы? Их  не  было!
   Все  что  написано  по  этому поводу  фальсификация  и
   ложь. Любой, даже самый лучший человек, поднявшись  до
   определенной  ступени по лестнице власти, превращается
   в   нечто  иное.  Он  уже  и  не  человек  вовсе,   он
   гомополитикус, или, если хотите, гомодиктаторис.
   «А   ведь  права  заговорщица,  права,  милая,  –   со
   странным  смешанным чувством тошноты и печали  подумал
   Эпикур. – Гомополитикус! Конечно. Разве я ощущаю  себя
   человеком?  Нет, я не человек. И все  сидящие  в  этом
   зале  уже  не  люди.  Все  мы  были  людьми.  Мы  были
   хорошими людьми». – Эпикуру стало грустно и он,  чтобы
   очнуться, изо всей силы потянул себя за галстук.
   Депутаты  сидели в своих креслах как мертвые с  синими
   отечными   лицами,  и  только  у  некоторых  чуть-чуть
   шевелились  губы,  повторяли  билль  о  правах.  Муми-
   смертники,  давно  уже  проникшие  в  зал,  замерли  в
   боевых  позах.  Их можно было сейчас колоть  иголками,
   они  не  шевельнутся,  да  что  там  иголками,  штыком
   колоть – бровью не поведут.
   –  Гомополитикус  и гомодиктаторис,  –  все  больше  и
   больше   выдвигая  напряженную,  нижнюю  губу  шептала
   Инесса  Соборная. – Это монстры. И эти монстры всегда,
   во  все  века несли только нищету, мор, глад и смерть!
   Не  стоит  обольщаться,  гомополитикус  отличается  от
   обычного  гомосапиенс не только  образом  мысли,  а  и
   биологически.  Вот  уже семьдесят  четыре  дня  «пятая
   школа» проводит запрещенные опыты…
   –  Пятая  школа  берет на себя ответственность.  Берет
   ответственность,  –  как  автомат   все   повторял   и
   повторял    д'   Иоген.   –   Берет   ответственность.
   Ответственность! – Но его никто не слышал.
   –  Состав  крови  гомополитикус  также  отличается  от
   состава крови человека, как скажем состав крови  клопа
   и  пиявки. Если сделать переливание крови человеку  от
   депутата,  то человек скончается прямо под капельницей
   на  операционном столе, потому что его организм  не  в
   силах  переварить  столько  металла  и  адреналина.  У
   некоторых гомополитиков, правда, вообще нет металла  в
   крови,   но  зато  их  кровь  по  составу   ничем   не
   отличается  от  крови трехдневной давности  покойника,
   или обожравшегося шакала.
   Зал  застонал,  скрежеща  зубами.  Мумии-смертники  не
   шевельнулись,  ни  один из солдат, и  только  грустный
   снайпер   на  всякий  случай  мягко  еще  раз  надавил
   собачку.
   Но   пуля,   лишенная   на  сто  процентов   поддержки
   статического  поля, даже не шелохнулась  в  стволе,  и
   Инесса Соборная продолжала:
   –  Наш  мир стоял на краю пропасти. Создавая всемирный
   парламент,  мы  искали  выхода.  Человечеству   всегда
   нужны  были  судьи,  президенты и  палачи.  Для  чего?
   Двое,  не  в  состоянии поделить  материальные  блага,
   чтобы   не  перерезать  друг  другу  глотки,  нанимают
   третьего,  который, во-первых, избивает их  регулярно,
   а  во-вторых, отнимает львиную долю дохода,  при  этом
   сам  не  работая  вообще.  Вот  приблизительная  схема
   работы   любой   политической  надстройки,   будь   то
   спортивная  команда,  государство,  или  как   сегодня
   целая планета.
   «Ну,  а  что  же  ты предлагаешь, девочка?  –  грустно
   подумал  Эпикур, и чтобы случайно ничего  ни  сказать,
   зажал  себе ноздри двумя пальцами. – Что тут изменишь…
   Плохо.  Очень  плохо.  Но ничего  другого-то,  за  все
   прошедшие века, так и не придумали».
   Наверное,  весь зал подумал то же, может быть,  то  же
   подумала  и  вся  планета, потому что Инесса  Соборная
   просто ответила на никем не высказанный вопрос.
   –  Я  предлагаю  анархию!  –  Рука  депутата  взлетела
   вверх, призывая к тишине и без того безмолвный зал,  и
   грустный  снайпер увидел в перекрестье своего  прицела
   вместо  капельки  пота на лбу розовые древесные  круги
   папиллярных  линий на указательном пальце  оратора.  –
   Анархия  глубоко  порочна  и  нестабильна,  но   также
   глубоко  порочна  и  так  называемая  твердая  власть.
   Твердая  рука. Железная воля! Что же хуже? Что меньшее
   из  зол? – пауза казалось, протянулась целую вечность.
   V Хуже власть!
   В  кювету  внизу в полукилометре под залом  скатилась,
   последняя     капелька    молчи.     Усталые     глаза
   патологоанатома   поднялись.  На   экране   медленными
   черными  и  белыми  линиями прорисовывалось  ближайшее
   будущее.   Будущее   было   столь   же   печально    и
   отвратительно, как и всегда, разницу составляла  цифра
   опережения,  реальность в зале отставала  от  прогноза
   уже на целые тридцать семь секунд.
   – Я предлагаю анархическую монархию!
   Зал   среагировал   вздохом.  Это  был   сытый   вздох
   облегчения.  Солдаты  стояли  также  неподвижно,  хотя
   некоторые  из них начали моргать. Демосфен  переместил
   камушки  у  себя  во  рту, планета  не  слышала  этого
   звука,  но  его слышали все в зале. В ответ  д'  Иоген
   нервно  постучал  тростью, но на большее  не  решился.
   Только,  пассажиры авиалайнера зависшего  над  мировым
   океаном    напряженно   всматривались    через    свои
   иллюминаторы в отраженное в гигантском водном  зеркале
   вдохновенное   женское  лицо.  Патологоанатом   плакал
   перед  пустой  кюветой, он знал будущее.  Человечество
   молча слушало.
   –  Генная инженерия, – хрипло сказала Инесса Соборная,
   и   зачем-то  прокашлялась  –  Генная  инженерия,  вот
   выход.  Силами пятой школы, на основе лучших  монарших
   и  президентских кровей в пробирке уже получен эмбрион
   идеального диктатора-гуманиста.
   Уже  родившись,  диктатор-гуманист будет  говорить  на
   семи  языках, с последующим пополнением в течение двух
   трех  лет  до  семисот  семи  живых  языков  и  тысяча
   четырехсот  мертвых.  Человечество  не  может   ждать,
   первый  Монарх будет воспроизведен в возрасте тридцати
   трех  лет,  так  же  как  и  его  августейшая  супруга
   (синтез  всех красавец и интеллектуалок) в  дальнейшем
   все   должно   идти  традиционным  путем  царственного
   деторождения и престолонаследия идеальных  генетически
   монархов.
   «Неплохая  идея, – как-то отстраненно подумал  Эпикур.
   –  Даже  хорошая. – В голове его играла  музыка,  хотя
   профессор  никак не мог понять, грустная  это  мелодия
   или  траурная,  –  Но  как? Парламент  добровольно  не
   уйдет.   Если   только  все  человечество   подпрыгнет
   одновременно».
   –  Но  и  ежу  ясно,  – вторя мыслям старого  ротного,
   продолжала Инесса Соборная, – Парламент сам не  уйдет.
   И  нет  такой силы, которая сегодня могла бы заставить
   его  уйти в небытие. Нет! Есть! Все должны подпрыгнуть
   одновременно, все человечество. Геоматематиками  пятой
   школы  уже  сделаны расчеты, от подобного  сотрясения,
   планета  переместится своей оси  на  одну  миллиардную
   градуса,   и   зона  катаклизма  придется   точно   на
   Малахитовый   Дом.  Ну  же,  любимый  мой   электорат,
   подпрыгнем на раз-два-три! Я считаю! Раз…
   Грустный  снайпер под куполом тяжело  вздохнул,  пуля,
   столь  долго удерживаемая в стволе, нашла  выход,  она
   прожужжала  серебряной  пчелой  над  залом,  и  Инесса
   Соборная рухнула на трибуну с пробитой головой.
   Зал  утонул  в  рукоплесканиях, грустный снайпер  даже
   покраснел   от   смущения,  потому  что   взоры   всех
   депутатов,   включая  заместителя  спикера  профессора
   Эпикура, были обращены к нему.
   Из  иллюминаторов  авиалайнера зависшего  над  мировым
   океаном  было  видно,  как  вдохновенное  лицо  Инессы
   Соборной  пропало  с  водной  глади,  а  вместо   него
   разошлись  волны,  похожие на круги папиллярных  линий
   указательного пальца.
   Орудуя  свой  тростью как рычагом, д' Иоген  попытался
   занять  кресло  спикера.  Он  хотел  овладеть  большим
   парламентским  инаугуратором. Но усилия  были  тщетны.
   Плача  от  счастья, грустный снайпер  прильнул  мокрым
   глазом   к   своему  оптическому  прицелу   и   вторым
   выстрелом  уложил  его наповал.  Пораженный  в  грудь,
   лидер фракции пятая школа подпрыгнул как резиновый,  и
   его белое шелковое жабо окрасилось  кровью.
   Зал аплодировал стоя.


   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   В казематах
   Те же сутки 23 часа 23 минуты
   Дворец Закона. Подземная тюрьма. Седьмой ярус
   
   Если  смотреть из космоса, накрытая облаками  планета,
   напоминала  пористое дрожащее желе, похожее  на  живой
   мозг,   мозг,   мозг   спасителя  человечества,   мозг
   депутата.  Задыхаясь от отвращения. Профессор  ощущал,
   как  шевелится  это серое вещество –  планета,  внутри
   его черепной коробки, и никак не мог осознать, что  он
   все еще спит.
   Наконец  под  раскаленной черепной  коробкой  Эпикура,
   восторжествовала  темнота.  Темнота  двумя   железными
   пальцами  надавила на глазные яблоки  спящего.  Эпикур
   очнулся  и увидел над собой низко нависающий  бетонный
   потолок.  Он  лежал, запрокинув голову. Под  ним  была
   железная панцирная кровать.
   Слева    посверкивал   глазок   телекамеры,    глубоко
   утопленный   в  стену.  Еще  один  глазок   телекамеры
   справа.  Матовый и округлый светился  в  углу  унитаз-
   параша.   Журчала   вода.   Микроскопическая    желтая
   лампочка  над  железной дверью почти не давала  света.
   Неряшливая  стопка книг на столике,  груды  истлевшего
   тряпья  на  полу,  надписи на стенах, запах  смертного
   пота, мышей и вчерашних макарон. Тюрьма!
   Эпикур,  находился в нескольких километрах под  землей
   под зданием Дворца Закона.
   Не  сразу  не в первую минуту удалось припомнить,  что
   произошло.   Воспоминания  походили   на   полустертый
   кошмарный   сон  –  кладбищенский  ужас  со  вставками
   торжественной  литургии. Два выстрела,  две  смерти  в
   зале  заседаний. Потом мумии-смертники  открыли  огонь
   из  автоматов  и погибли еще восемнадцать избранников,
   а   потом…  Эпикур  вспомнил,  что  потом  его   общим
   голосованием  избрали и. о. спикера, и  поморщился  от
   этого   воспоминания,   как  от   прокисшего   лимона,
   попавшего  не  в то горло. Дальше в памяти  шевелилась
   бездонная звездная дыра.
   Профессор  ощупывал  себя. Он боязливо  тронул,  левую
   коленку,  потом  правую и лишь после  этого  решившись
   всею пятерней, проверил, целы ли гениталии.
   – Целы!
   Чиркая  затылком  по низкому потолку,  Эпикур  измерил
   шагами камеру.
   «В   общем-то  тюрьма  -  это  само  по  себе  не  так
   страшно».  Раз,  два  в  неделю,  общим  голосованием,
   какого-нибудь  депутата, для острастки на  пару  дней,
   опускали  вниз, в казематы. Камера первого яруса  мало
   чем  отличалась от номера в хорошем отеле. Лишь  особо
   строптивых  депутатов опускали ниже в  камеры  второго
   подземного     яруса,     где     кроме     спортзала,
   микроскопического  солярия и  небольшой  оранжереи  не
   было почти никаких удобств.
   Семь  в  длину и три в ширину. Воздух спертый, никакой
   вентиляции. Даже умывальника нет. Напрашивался  вывод:
   «Это  не  второй, не третий и не четвертый  ярус...  И
   даже,  не  пятый!  Судя по дизайну,  шестой,  если  не
   седьмой».  Со  всевозрастающим  беспокойством   Эпикур
   читал  надписи  на  стенах.  Некоторые  из  них   были
   сделаны   калом,   некоторые   начертаны   кровью,   а
   некоторые жирным, зеленым фломастером.
   Эта    камера   пережила   двух   обитателей.   Первым
   заключенным  был  случайно забытый здесь  строительный
   рабочий.  Он  царапал по бетону гвоздем,  потом  когда
   гвоздь  затупился, откусил себе мизинец на левой  руке
   и   писал   кровью.  Он  соорудил  костер.   Используя
   металлическую каску как котелок, сварил свои сапоги  и
   выжил.    На   двадцать   девятый   день   несчастного
   освободила бригада, прорубающая по соседству  лифтовую
   шахту.  Все  это произошло еще до первых парламентских
   выборов, и не представляло интереса.
   Зато  надписи  сделанные калом и  зеленым  фломастером
   заслуживали  пристального изучения.  Прямо  под  левой
   видеокамерой,   под   блестящей   стеклянной    точкой
   пристально  смотрящего  на него  объектива,  профессор
   увидел до боли знакомый росчерк.
   «Иероним  Клопус.  –  и  ниже размашисто,  весомо  так
   пишут  шапку в протоколе о намереньях, –  Я  здесь.  2
   мая  2  часа  05  минут, пополуночи. Я  пока  жив.  Но
   кажется, об этом никто не знает... – дальше текст  был
   написан   уже  калом,  вероятно  у  Клопуса   сломался
   фломастер,  – меня объявили мертвым, но не потрудились
   даже   убить.  Это  ужасно!  Похоже,  меня  похоронили
   заживо!»
   Надписи   были  разбросаны  по  стенам   без   всякого
   порядка.  Лишившейся  рассудка  экс-спикер,  писал  на
   полу,  и  даже на потолке. Эпикур был вынужден  встать
   на кровать, чтобы прочесть.
   «11  мая.  6  часов. 53 минуты пополудни. Я обмочился.
   Буду  стучать в дверь. Буду требовать книги и  молоко.
   2  июля.  Кажется... Точно не знаю, часы сломались.  Я
   обмочился, но это уже не имеет никакого значения...  Я
   Иероним  Клопус  первый спикер всемирного  парламента,
   перед  тем  как покончить с собой в камере  смертников
   на  седьмом ярусе подземной тюрьмы, осознал, что любая
   власть  есть  зло.  – И ниже приписка.  –  Нужно  было
   вовремя протереть очки! Сам виноват! Нужно было  лучше
   смотреть!»
   В  другом  конце  камеры  слева  от  журчащей  параши-
   унитаза Эпикур обнаружил еще одну финальную запись:
   «10   сентября?  Не  уверен,  но  мне  кажется  так!..
   Предполагаю  что,  наверху сейчас  утро?  Впрочем,  не
   уверен...   Только  что  дочитал  Маркса!   Настроение
   превосходное.  Молока мне не дали, но  вот  уже  месяц
   практикую   уринотерапию,   пью   мочу   и   думаю   о
   прекрасном. Не верьте спикеру Арестофану, это он  меня
   сюда... Тошнит!..»
   На  столе  в  центре камеры, лежа книга.  Открытое  на
   последней  странице сочинение некоего, Джона  Фридриха
   Маркса.  «О  ПОЛЬЗЕ». Богато иллюстрированный  тяжелый
   том  полный  кулинарных  рецептов,  а  так  же  добрых
   советов  по  потрошению кроликов и домашней  птицы.  В
   книгу  были  вложены  очки  экс-спикера.  Одно  стекло
   треснуло,  второе  вообще отсутствовало.  Чуть  позже,
   подробно  обследуя  камеру,  Эпикур  нашел   его   под
   кроватью.  Стекло  от очков, было в запекшейся  крови.
   Похоже,  лишившийся рассудка Иероним Клопус  перерезал
   им себе вены.
   Но   что-то   еще  тревожило  профессора.  Присев   на
   кровати,  Эпикур  закрыл глаза  и  сосредоточился.  Со
   всею  ясностью  он припомнил коротенький законопроект,
   принятый  в  общем списке законов еще в конце  прошлой
   недели  «...и повсеместно залить бетоном все глубинные
   ракетные  шахты, все подвальные помещения, находящиеся
   ниже  отметки  сорока метров, все  бункеры  ниже  этой
   отметки...  все  научные  лаборатории  находящееся  на
   глубине,  зацементировать подземные каналы и глубинные
   захоронения,  а  также  все хозяйственные  и  тюремные
   помещения...»
   Тело  профессора прохватила ледяная дрожь. Он  вскочил
   с  кровати, снова присел, опять вскочил, и вдруг,  уже
   плохо  понимая,  что делает, заорал,  сколько  хватило
   мочи.
   –  Помогите! Охрана! Охрана... Помогите!.. – Профессор
   прыгал  по  камере,  беспорядочно молотил  кулаками  в
   стены   и   вдруг  остановился  прямо  перед   глазком
   телекамеры. – Вы видите меня? – спросил он,  обращаясь
   к  далекому  оператору. – Вы видите! Вы слышите  меня!
   Заберите  меня отсюда! Я не хочу умирать... Я депутат!
   Вы не имеете права!
   Голос  оператора,  вероятно воспроизведенный  скрытыми
   динамиком был совершено, ясен хоть и тих:
   – Извините профессор, но я отключаюсь!
   – Почему отключаетесь, зачем? Кто дал указание?
   Но  ответа  уже не последовало. Стеклышко  видеокамеры
   померкло.  За ним больше никто не наблюдал.  Профессор
   Эпикур    остался   в   полном   одиночестве.   Вокруг
   образовалась абсолютная тишина.
   Желтая  лампочка  над дверью заметно убавила  яркость,
   так что стрелки на ручных часах Эпикура были почти  не
   различимы.  «Пять  тридцать  две!  –  отметил  он,   –
   интересно  уже  прошли  сутки? А  может  быть,  прошло
   всего полчаса?»
   С  тоскою профессор снова и снова измерял шагами  свою
   темницу.  В  раздражении он поковырял  ногтем  мертвый
   зрачок  видеокамеры, спустил в унитазе  воду,  взвесил
   на  ладони  иллюстрированную  книгу  «О  ПОЛЬЗЕ»  и  с
   размаху швырнул ее в железный намордник двери.  Желтая
   лампочка   мигнула.  Распавшиеся  страницы   ожили   и
   заскользили  по  полу как живые. «Ну  вот!  Уже  и  до
   галлюцинаций  докатился...» Ноги лизнул  сырой  язычок
   сквозняка.  Профессор сделал шаг и  осторожно  надавил
   ладонью в самую середину железной двери.
   Медленно с тоскливым скрипом дверь подалась, и  Эпикур
   оказался  в узком плохо освещенном тюремном  коридоре.
   По  всей  вероятности,  после эвакуации,  двери  камер
   предусмотрительно   открыли,   дабы   жидкий    цемент
   беспрепятственно попадал внутрь тюремных помещений.
   Повсюду мутно посверкивали глазки видеокамер, их  было
   даже  больше чем замков на дверях, но ни один  из  них
   уже  не  светился.  Эпикур прошел до  конца  коридора,
   проверяя  каждую дверь. Пусто. Ни души. Даже  клопы  и
   пауки  куда-то  подевались. Коридор завершался  глухой
   стеной.  Часы тикали все громче, все быстрее,  отмеряя
   последние   мгновения  его  жизни.   Профессор   бегом
   кинулся обратно.
   Двери  лифтовых шахт нараспашку, вот только  ни  одной
   кабины  нет.  По  этим  шахтам и  зальют  цемент.  Вот
   только когда это произойдет? Через минуту? Через  час?
   Через  сутки?  Лестничный  пролет  отсутствовал,   его
   замуровали  еще  при  строительстве.  Эпикур  постучал
   пальцем   по   мертвой  кнопке.  Никакого  результата.
   Наверх  хода  нет, зато вниз вела узкая  металлическая
   лестница.    Над   лестницей   красовалась    погнутая
   табличка:
   8 ярус.
   ОПАСНОСТЬ! ЗОНА ОСОБОГО ВНИМАНИЯ.
   Вход строго по пропускам.
   Еще  раз,  пробежав  по коридору  из  конца  в  конец,
   Эпикур  замер  на верхней ступеньке лестницы.  «Стоять
   на  месте или идти вниз, – соображал он, – Стоять  или
   идти?  – большими шагами он уже несся вниз, а в голове
   все  повторялось  и повторялось, –  Стоять  или  идти?
   Стоять   или   идти...   особую   опасность...    зона
   внимания... вход по пропускам...»
   На  последней, нижней ступеньке Эпикур приостановился.
   Перед   ним  был  узкий  темный  коридор,  мимо  вверх
   мелькнула    серая    длиннохвостая    тень.     Мышь.
   «Припозднилась  милая.  –  Обернувшись  ей   в   след,
   отметил  Эпикур.  –  Припозднилась...  Раньше,  раньше
   нужно было думать...»
   Он  шел,  не  оглядываясь, считая секунды и  шаги.  Ни
   одной  двери.  Вокруг  только  серые  бетонные  стены,
   усеянные  как  оспой  глазками  видеокамер.  И   вдруг
   коридор   кончился.  С  лязгом  ушла  вниз   массивная
   стальная  панель, и перед профессором открылось  новое
   пространство – утопающий во мраке  гигантский зал.
   И тотчас сверху загрохотало.
   –  ДОПУСК! – Голос был механический скрежещущий, и  от
   этого  голоса  заныли  зубы, –  ПОКАЖИТЕ  ВАШ  ДОПУСК,
   ИНАЧЕ  ВЫ  БУДЕТЕ  УБИТЫ. ВАМ ДАЕТСЯ ТРИДЦАТЬ  СЕКУНД.
   НАЧИНАЮ  ОТСЧЕТ:  ТРИДЦАТЬ, ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ,  ДВАДЦАТЬ
   ВОСЕМЬ...
   Где-то  во  мраке перед Эпикуром со щелчком  включился
   робот   снайпер.  Профессор  ощутил  у  себя  на   лбу
   маленькую   красную  точку  автоматического  лазерного
   прицела  и рефлекторно попытался стряхнуть ее  с  себя
   будто комара. Он хотел испугаться и не смог.

   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   ЭПИКУР
   Историческая справка
   
   Жгучий  ветер войны выковал его знаменитую  улыбку,  а
   радиоактивная  диафрагма гигантской кровати,  которую,
   спасаясь  от извержения чудовищного Либерполтергейста,
   профессор  Эпикур  пробил рубчатыми  подметками  своих
   армейских   ботинок,   заточила   эту   улыбку,    так
   затачивает ледяная вода быструю дамасскую сталь.
   Тонкий,  волевой  политик  Эпикур  улыбался  с  первой
   страницы  докторской  диссертации,  с  голографической
   фотографии  своего удостоверения, с экрана внутреннего
   парламентского  монитора, с гигантского  предвыборного
   щита  силою  двух  аэростатов  сперва  поднятого   над
   континентом, а чуть позже унесенного ветром  и  теперь
   парящего  где-то  над ледовитым океаном.  И  никто  не
   знал,   что   за  этим  суровым  выветренным   фасадом
   скрывается    пылкая   и   нежная   душа    романтика-
   сластолюбца.  Никому и в голову прийти не  могло,  что
   баллотируясь    в   парламент   заслуженный    ротный,
   профессор  сексотерики  Эпикур  вовсе  не  преследовал
   корыстных  интересов, и его публичное  заявление,  что
   он  пришел  во  власть исключительно  для  того  чтобы
   свети  личные счеты с несколькими гражданскими лицами,
   а  так  же  в целях незаконного обогащения, заявление,
   принесшее  ему  четверть  миллиарда  голосов,  если  и
   соответствовало действительности, то лишь отчасти.
   Он  сознательно  солгал. Эпикур пришел  в  Малахитовый
   Дом  исключительно  для того, чтобы насладиться  самой
   властью.
   Можно  многим пожертвовать, можно есть одни  сухари  и
   спать  на досках, когда одного движения твоего мизинца
   достаточно,  чтобы  повернуть реку  вспять,  построить
   город  на  воздушной  подушке,  объявить  Черное  море
   Белым,  собаку  кошкой, слона  моськой,  а  зеленое  –
   звездно-полосатым.
     Но парламентарии не ели сухари и не спали на досках.
   В  среднем  депутат  занимается  законотворчеством  от
   получаса  до  часа в сутки, остальное время  уходит  у
   него  на  сон, секс потребление пищи, карты,  бильярд,
   гольф,  баню, стрижку бороды, стрижку ногтей на ногах,
   обзорные  полеты  на аэростате, и  в  некоторых  особо
   пикантных  случаях поливание цветов. Если бы  депутаты
   тратили  на законотворчество, скажем два часа в  день,
   то  несомненно процесс законотворчества ускорился  бы,
   и  земной  шар, а может быть и сама солнечная система,
   просуществовали бы не более календарных суток.
   Эпикур  не  был садистом. Когда он в качестве  ротного
   издевался  над  солдатами, то вполне достаточно  было,
   что   сами   солдаты  думали,  будто  ротный  получает
   удовольствие  от  их  мучений,  то  же  и  в  качестве
   профессора   сексотерики,  –  вообще  все  сексуальные
   удовольствия   построены  на  том,   что   каждый   из
   партнеров,  испытывая дискомфорт и неудобства,  думает
   о  другом,  что тот-то другой, как раз и наслаждается.
   Роль  парламентария  не добавила в  эту  схему  ничего
   нового   по  качеству,  хотя  глобально  изменила   ее
   количественно.
   Тайно рассчитывая на посмертную славу, Эпикур писал  в
   дневнике:
   «Например,  тебя  кусает  комар,  и  ты  не  успеваешь
   раздавить   насекомое.   Ты   раздражен,   ты   хочешь
   отомстить, простым поднятием ладони ты мстишь  комару.
   Ты  только  проголосовал, а уже миллиарды студентов  и
   школьников   вместо   занятий   бегают   по    улицам,
   вооружившись  мухобойками. Ты поперхнулся  минеральной
   водой,  поднял  руку, и две реки  потекли  в  обратную
   сторону,    а   на   месте   минерального    источника
   образовался песчаный карьер. Ты заскучал и  машинально
   нарисовал  потным  пальцем на стекле непонятного  вида
   фигуру,  ты задумался, глядя на эту фигуру,  и  спустя
   khx|   сутки   воздушные  коридоры  для   авиалайнеров
   изменили  свои направления. Ты посмотрел в  зеркало  и
   понравился  себе и значит, ты будешь, как и  остальные
   депутаты,  увековечен в сотнях тысячах  экземпляров  в
   бронзе,  в  стали, в граните, в мраморе и  золоте.  Ты
   съел  лишнего,  а  все  кабинки  в  туалете  оказались
   заняты,  уже  через  полчаса ставится  на  голосование
   законопроект    о   строительстве   новой    всемирной
   канализационной  системы.  Во  время  дебатов   другой
   депутат  плюнул  тебе в лицо, а ты в ответ  не  успел.
   Здесь  не  все  так  просто, и на  то  чтобы  добиться
   полного  затопления  родного  города  обидчика  иногда
   уходят  недели  тяжелого труда. Тебе изменила  женщина
   китаянка  – закон о смертной казни за измену в  Китае.
   У    тебя   сложился   приятный   групповой   секс   с
   негритянками  - закон об обязательном групповом  сексе
   в  Африке.  Ты, депутат, поднял голову и посмотрел  на
   звезды,   дебатируется  долгосрочный  законопроект   о
   четности  небесных светил, сломал ногу на  гололеде  –
   голосуется    заливка   искусственным   льдом    всего
   континента.  Заскучал во время, заседания  написал  на
   полях  какого-нибудь протокола, например,  цифру  222,
   назавтра  во  всех  тюрьмах  казнят  222  человека.  А
   хорошее    настроение   было,   так    те    же    222
   амнистированы».
   Особое  чувство, чувство доступное лишь  избраннику  –
   депутату,  охватывало  профессора  Эпикура   в   самый
   момент  голосования.  Не то, что  он  чувствовал  себя
   богом,  нет,  если  и бог то лишь  по  совокупности  с
   остальными  депутатами, голосующими в этот момент.  Не
   Бог,  но  высшее существо! Когда лазерный  луч  слегка
   пощекотал   ладонь,  и  вычислительная   машина   сыто
   заурчала,  перерабатывая  результаты  голосования,  по
   спине  будто  пробегает электрический  ветерок,  глаза
   чуть увлажняются, в желудке образовывается пустота,  в
   мозгу  играют  скрипки, и по щеке скатывается  соленая
   слеза, при желании ее можно проглотить.

   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   В казематах
   (продолжение)
   Те же сутки 00 часов 11 минуты
   Дворец Закона. Подземная тюрьма. 8 ярус.

   Красная   точка   лазерного  прицела   дрожала   прямо
   посередине  лба  профессора  Эпикура.  Робот   снайпер
   продолжал свой роковой отсчет:
   –  ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ... АДЦА-АТЬ ПЯТЬ... ПЯТЬ... ЯТЬ... Т-
   ТЬ-ТЬ...
   Репродуктор  над  головой всхлипнул и  замолк.  Прицел
   погас.  Утирая  холодный пот, Эпикур  осмотрелся.  Под
   каменным    кривым   сводом   медленно   поворачивался
   маленький  белый прожектор. «Ни хрена ж, себе  восьмой
   ярус!»   –  мысль  профессора  сделалась  неторопливой
   слегка  ироничной, он был приятно удивлен, и удивление
   пригасило страх.
   В  ограниченном  круге  света, циклически  повторяющим
   свой  путь от угла к углу, невозможно было рассмотреть
   все  в  целом,  перед  Эпикуром проявлялись  по  одной
   части  мозаики-головоломки.  Пытаясь  понять,  что  же
   именно  находиться  прямо перед его глазами  профессор
   так  увлекся,  что даже перестал слышать  смертоносное
   тиканье своих ручных часов.
   Если   наверху   в  центральном  зале  Дворца   Закона
   законопроекты  рождались  и росли,  обретая  голоса  и
   плоть,  то  без сомнения здесь они умирали  и  глохли.
   Восьмой  ярус не был поделен перекрытиями. Камеры  для
   заключенных находилась в глубоких зарешеченных  нишах.
   Камеры   шли   ярусами,   и   соединенные   винтовыми,
   железными лесенками, поднимались к самому потолку.
   В  первое  мгновение Эпикуру показалось, что  каменные
   ниши     набиты     заключенными.    Он     напряженно
   прислушивался. Но никакого движения, никакого  шороха.
   Лишь    скрип   поворачивающегося   прожектора,    шум
   собственного  дыхания  и  тиканье  часов.   Не   сразу
   профессор  осознал, что здесь нет,  ни  одного  живого
   человека,  а за решетками только мертвецы  –  скелеты.
   Один  скелет  сидел  за столом, будто  продолжая  свой
   ужин,   другой  стоял,  вцепившись  белыми  костяшками
   пальцев  в  прутья  решетки, третий  лежал  на  нарах,
   удобно вытянув в вечном сне свои белые кости.
   –   ДВА-ДЦА-ТЬ  ЧЕ-ТЫ-Р-Р-Р-Р-Е...  –  проснулся   над
   головой  репродуктор,  и  опять  теперь  уже  навсегда
   замолк.  Только  эхо,  и  мысль  Эпикура,  смешавшись,
   повторили  за ним несколько раз. – Двадцать  четыре...
   Двадцать четы-р-р-р-е-е..
   Следуя  взглядом  за кругом света,  профессор  Эпикур,
   одного   за  другим  опознавал  в  останках   знакомых
   депутатов.  Вот  проникая  патриаршей  бородой   между
   прутьев  решетки, уставил на него круглые,  удивленные
   глазницы   депутат  Андрон  Старший  Маленький   автор
   биологического  проекта  –  «иная  жизнь  и  вживление
   третьего  глаза».  Вот протянул свои  длинные  пальцы,
   унизанные  шипастыми кольцами Варфоломей П. Игнатий  –
   депутат,   сумевший  напугать  своими   прогрессивными
   идеями   даже  самых  бесстрашных  законодателей.   Он
   предлагал    взорвать   все   ядерные   электростанции
   планеты, отравить воды мировых океанов бациллами  чумы
   и  холеры,  и  направить на землю  несколько  наиболее
   крупных  метеоритов  и  комет  по  непонятной  причине
   летящих  мимо цели. Он утверждал с пеной  у  рта,  что
   если человечество выкарабкается из этой заварушки,  то
   уж потом точно ощутит вкус к жизни.
   В  следующий  камере находился сам  Гектор  Махно.  Он
   возлежал  на нарах в глубине ниши, и не сразу  удалось
   разглядеть,  что  он  даже  умерев,  не  выпустил   из
   сломанных  желтых зубов большую рыбью  голову.  Гектор
   Махно,  пришедший  в  парламент под  лозунгами  нежных
   экзекуторов,  разработал  законопроект  предполагающий
   повсеместную эксгумацию безвременно опочивших мужей  и
   жен,  и  возвращение  их в лоно семьи  с  обязательным
   выполнением   супружеских   обязанностей.    Парламент
   хорошо  помнил,  как  прямо в центральном  зале  перед
   началом  заседания пузатый коротышка  Гектор  играл  в
   футбол,  отрезанной детской головой сделав  ворота  из
   бедерных  костей свой жены, некоторые депутаты  сперва
   втянулись, но потом все-таки осудили.
   По  официальной версии Гектор Махно ушел на пенсию  и,
   поселившись  где-то  на Караибских  островах,  в  свое
   удовольствие разводил дельфинов-людоедов.
   Когда  луч  прожектора  повернулся  вертикально  вниз,
   Эпикур  увидел что под ногами у него стеклянные  полы.
   Расставив   ноги,   профессор   наклонил   голову    и
   всмотрелся.  Сквозь мутные зеленоватые  квадраты  было
   видно будто, срезы гигантского пирога, залитые жидким
   стеклом.   Там   внизу   были  законсервированные   на
   тысячелетия несколько рядов камер.
   Свет  прожектора  поначалу ослепительно  белый  слегка
   померк,   и   продолжал   меркнуть.   Воздух    вокруг
   остановился    и    загустел,   наверное,    выключили
   вентиляцию.  Но  зрелище,  открывшееся  Эпикуру   было
   столь  впечатляюще, что он позабыл  даже  о  том,  что
   через  несколько  минут  будет  погребен  под  тоннами
   жидкого цемента.
   ***
   Прежде    чем   окончательно   померкнуть,   прожектор
   ослепительно  вспыхнул, и прямо перед собою  Эпикур  с
   ужасом  увидел  шевелящуюся фигуру.  Профессор  сильно
   потер  глаза, и опять посмотрел. Перед ним, по  другую
   сторону   решетки,   стоял   Марк   Корнелий    Витте,
   генеральный  секретарь партии нежных  экзекуторов.  Он
   шумно дышал.
   –  Профессор!  – сказал Витте. – Будьте  так  любезны,
   откройте решетку. Мне бы очень хотелось отсюда выйти.
   Решив,  что галлюцинирует, ведь до этой минуты в  зале
   не  было  ни одного живого существа, Эпикур попятился,
   и  тотчас  с  другой стороны раздался другой  знакомый
   голос:
   –    Профессор,    профессор…   –   Демосфен    замер,
   прислушиваясь к замирающему поскрипыванию  прожектора.
   Когда  скрип  прекратился и свет погас, он  сказал.  –
   Между   прочим,   профессор,  я   знаю,   как   отсюда
   выбраться.
   Освободившись, лидер фракции «за новое слово»  тут  же
   предложил  Эпикуру  в награду камушек,  вынув  его  из
   своего рта.
   –  Рекомендую, коллега. Успокаивает... – От  Демосфена
   исходил  сладкий запах снотворного газа.  –  Но  нужно
   поторопиться.  А  то  остальные уже  просыпаются.  Мне
   кажется, что все вместе мы в лифт не поместимся.
   И   действительно,   вокруг   становилось   шумно.   В
   неустойчивом  свете  за решетками  покачивались  кроме
   скелетов вполне живые фигуры. Депутаты зевали и  терли
   глаза.  Сладкий запах усилился. Выдыхаемые с кашлем  и
   мокротой, вокруг зашумели голоса:
   –  Господа,  может  мне  скажет  кто-нибудь,  как  это
   открыть? Тут хитрая пружинка какая-то...
   –  Господа, не вижу кнопки. Господа, а кто скажет, как
   здесь заказать кофе? Голова разламывается! Газом  нас,
   что ли?
   –  Газом.  Газом!  А  сейчас еще  и  цементом  зальют.
   Кстати, защелку открыть можно только снаружи.
   – Но как же я открою ее, снаружи, когда я сам внутри?
   Выбравшись  из  своей  камеры, Витте  зажигал  спички,
   чиркая  их  об подметку ботинка. Темнота вокруг  стала
   похожа  на  рваную  бумагу  с  подрагивающими  желтыми
   краями.   Следуя  вдоль  стены,  Демосфен   выборочно,
   отпирал  камеры.  Депутаты, покачиваясь,  выходили  на
   свободу  и  озирались. По большей части  их  синеватые
   сосредоточенные  лица  походили  на  лица   мертвецов.
   Эпикур  повертел головой. Оказалось что,  весь  нижний
   ярус  по  левую руку от профессора, был  занят  живыми
   депутатами.  По  всей вероятности  их  поместили  сюда
   сонными,   и  теперь  слуги  народа  один  за   другим
   пробуждались.  Вскоре, шум поднялся  такой,  что  даже
   скелеты  зашевелились в своих пропыленных нишах.
   Когда   спичка  догорала,  обжигая  пальцы,  секретарь
   общества  нежных  экзекуторов бессвязно  матерился,  и
   тотчас зажигал новую.
   –  Профессор, у вас есть часы? – вдруг спросил  он.  –
   Эпикур  показал Витте запястье с часами.  –  Извините,
   профессор,  но  через семь минут эту  братскую  могилу
   опечатают цементной пломбой.
   Последняя  спичка  догорела  и  с  шипением   погасла.
   Маленький прожектор под сводами быстро развернулся  на
   триста  шестьдесят градусов и со щелчком также померк.
   Во  мраке  Эпикур слышал, как со звоном распахиваются,
   одна  за  другой депутатские клетки, как все громче  и
   громче    кричат,   призывая   на   помощь,   народные
   избранники.
   «Бежать!   Но   куда  бежать?!  В  каком   направлении
   бежать?»  –  Усилием  воли  Эпикур  заставил  себя  не
   отвечать  на собственный идиотский вопрос и  полностью
   положился  на  инстинкт. А действительно,  куда  можно
   бежать,  когда  ты находишься в нескольких  километрах
   под  землей  в  компании себе подобных депутатов,  все
   лестницы  замурованы, а если где-нибудь  еще  остались
   проходы,   через  несколько  минут  их  зальет   поток
   жидкого цемента.
   Эпикур  изо  всей  силы ударил себя кулаком  по  носу,
   растер  кровь по лицу и как когда-то во время пехотной
   атаки,  сильно  вздохнул,  и  закусил  зубами  галстук
   вместо  ремня. Он ринулся вперед, не разбирая  дороги.
   Он  рычал,  не разжимая челюсти, левый кулак профессор
   прижимал  к  груди, а правым на всякий случай  наносил
   удары  в плотную темноту. Иногда кулак попадал в цель,
   и  слышался  короткий  стон.  В  его  окостеневшем  на
   долгие  минуты  мозгу будто сама собою  поворачивалась
   сине-красная  стрелка компаса. Звериное  чутье  повело
   профессора  сексотерики  в  противоположную   сторону,
   подальше от криков непроспавшихся законодателей.
   Ноги  скользили по стеклянному полу. Эпикур падал,  он
   поднимался,  делал шаг и опять падал лицом  в  звонкую
   прохладную темноту. Вдруг стрелка внутреннего  компаса
   задрожала   и   замерла.  Что-то   мешало   профессору
   двигаться  дальше.  Приостановившись,  Эпикур   хватил
   кулаком  препятствие,  но стрелка  только  дрожала  на
   месте.  Эпикур  понял, что его крепко держат  за  полу
   пиджака.     Пытаясь    освободиться,    он     ударил
   прицепившегося еще раз. И опять никакого результата.
   –  Профессор,  ну  зачем  же вам,  меня  бить.  Я  что
   виноват, что спички кончились...
   Как   раз   в   это  мгновение  во  мраке   загорелась
   микроскопическая   точка.  Эпикур  опознал   зажженную
   кнопку лифта.
   –  Я  полагаю, нам туда, – отпуская пиджак  Эпикура  и
   вскакивая   на  ноги,  причитал  Витте.  –   Пойдемте,
   пойдемте, профессор.
   С  разбегу Эпикур, а за ним и Витте втиснулись в очень
   узкую  похожую на вертикально поставленный гроб кабину
   индивидуального  лифта.  Стрелка  компаса  со   звоном
   разлетелась  в  голове Эпикура, и ему стало  жарко.  В
   лифте, рассчитанном вероятно на одного пассажира,  уже
   находились два человека.
   –  Теперь  можно ехать, – сказал Демосфен и  почему-то
   весело  покосился  на Эпикура. –  Знаете,  коллега,  я
   почему-то был уверен, что вы сориентируетесь.
   Полная ладонь Демосфена колотила по щитку, но двери  и
   не  думали  закрываться. Голоса депутатов,  умноженные
   эхом,  скользили  в  темноте  над  стеклянными  полами
   восьмого   яруса,   и  эти  звуки   казалось,   иглами
   впиваются, в мозг Эпикура.
   – Ну, давай! Давай! – шипел Демосфен!
   Что-то   неприятно  булькнуло  и,  в  воздухе   возник
   сильный    шорох.   В   тот   коридор,   из   которого
   первоначально пришел Эпикур, как серый ликер  в  узкое
   бутылочное   горлышко  протискивалась  волна   жидкого
   цемента.    Всем   телом   профессор    ощутил    его,
   приближение,  – густой и теплый поток, не  оставляющий
   после   себя  ни  единой  полости  или  щели.   Голоса
   обреченных    депутатов   сложились   в    неожиданную
   гармонию,   в  ритмичную  мелодию  смерти,   и   кулак
   Демосфена  бил  по  щитку  лифта  уже  в  ритме   этой
   мелодии.
   Наконец дверца закрылась, и кабина тронулась с места.
   – Поехали!
   Очень,  очень медленно, по сантиметру в минуту  кабина
   пошла   вверх.  Демосфен  упал  на  колени  профессора
   сексотерики,  и  его  щека оказалась  рядом  со  щекой
   Эпикура.
   – Испугались, коллега? – спросил Демосфен.
   Профессор  ощутил сквозь двойной слой  горячей  плоти,
   как   перекатываются  камушки.  Он  не  ответил,  зато
   ответил  некто  четвертый,  оказывается,  лежащий   на
   самом  дне лифтовой кабины, голос был придушенный,  но
   не напуганный:
   –  Прошу вас, профессор, уберите ботинок с моего носа.
   Мне  дышать  трудно!  –  Эпикур опознал  этот  ехидный
   голос.  Одноглазый депутат Лопе Ди Вульво  генеральный
   директор  всемирного туристического агентства  «ВЕЧНЫЙ
   БИЧ»  сокращенно  «ВЧ»  и  по  совместительству  лидер
   партии  «братство отшельников» принципиально  не  имел
   пяти   передних   зубов,  и  его  шепелявость   всегда
   выглядела   иронично.  –  Будьте  любезны,  профессор!
   Будьте любезны!
   С   неприятным  шелестом  на  лифтовую  дверь  снаружи
   опустилась   волна  цемента.  Дверь   прогнулась,   но
   выдержала.   Некоторое   время   было   слышно,    как
   захлебывались  и  замирали  по  одному  депутаты,   но
   кабина, ушла вверх, и все стихло.
   
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   В казематах
   (окончание)
   Те же сутки 00 часов 22 минуты
   Дворец  Закона подземная часть. Лифт. 0 этаж. Лифтовой
   холл.
   
   Ползая потным лбом по лифтовой стенке, припадая к  ней
   болящим  глазом, Эпикур наблюдал в маленькую  щелочку,
   как  медленно уплывают вниз залитые цементом подземные
   ярусы-этажи. Из восемнадцати лифтовых шахт  под  сброс
   цемента были использованы шестнадцать. По одной  шахте
   пустили  жидкий  азот.  Веселящий  газ  подавался  под
   давлением  при температуре минус шестнадцать градусов,
   и цемент отвердевал в считанные секунды.
   По  требованию  «ВЧ»  одну кабину оставили  в  рабочем
   состоянии,  для туристических экскурсий, и  теперь  она
   медленно  двигалась  вверх, сквозь гигантский,  свежий
   могильник.  Лифт  с  четырьмя  депутатами  на   борту,
   маленькими   шагами  преодолевал,  ярус   за   ярусом.
   Поднимаясь    к    залу    заседаний,    к     вершине
   законотворчества  Эпикур ничего не  чувствовал,  кроме
   запаха   снотворного   газа,  охлаждающего   могильный
   цемент.  Ни одной приятной мысли в голове.  Ни  единой
   зацепки за свежую законотворческую идею.
   В  ушах у профессора звенело, будто клеточки мозга как
   миллиарды  тюремных  камер  единовременно  заполнялись
   кристалликами цементной пыли. Неприятное ощущение,  от
   которого  очень  хотелось чихнуть. Он молчал,  так  же
   молчал,  похрустывая камушками, и Демосфен. В  прошлом
   отважный  альпинист,  Марк  Корнелий  Витте  опрокинув
   голову  на  колени,  беззвучно  рыдал  и  кусал   свои
   обветренные  пальцы. Но хуже других  мучился  Лопе  Ди
   Вульво, веселящий газ воздействовал на директора  «ВЧ»
   как  сильное  слабительное. Лопе Ди  Вульво  лежал  на
   дне   лифта,   захлебываясь  в  приступах   словесного
   поноса,  и  его быстрое дыхание щекотало сквозь  брюки
   напряженные ягодицы Эпикура.
   –   ...Был,   у  меня  превосходный  проект,   господа
   депутаты, на после обеда... – шепелявил он. –  И  что?
   И  где  он? Где он мой проект? Где обед? Где  свобода,
   господа...
   Очень   медленно   уплыла  вниз  маленькая   блестящая
   табличка с надписью:
   4 ярус
   АРХИВ. СЕЙФЫ ДЛЯ БУМАГ
   Лифтовая   кабина  дернулась  и  на  долгое  мгновение
   приостановилась.   Прямо  перед   Эпикуром   оказалась
   кривая  надпись,  высеченная на  бетонной  стене.  Без
   труда профессор опознал почерк.
   «Мы  застряли.  Лифт  стоит без  движения  уже  третьи
   сутки.  Шансов  на  спасение нет. Я провел  в  камере,
   которую сам же и построил, двадцать девять дней,  плюс
   четыре  в  лифте,  которого я  не  строил.  Умираю  от
   жажды.  Никого не виню кроме СИСТЕМЫ. Как жаль что,  я
   уже   не  увижу  светлого  завтра,  когда  на  планете
   восторжествует  закон. Прощайте мои  дорогие  потомки.
   2278 год. Апрель».
   Лифт  опять  дернулся,  и со скрипом  пошел.  Бетонные
   стены   поплыли  вниз.  «Четвертый  ярус,  –   отметил
   Эпикур. – Архивы. Здесь собрали всю документацию  всех
   парламентов    мира   за   все   время   существования
   человечества... Теперь доступа к документам  не  будет
   долго. И хорошо. Напрасно цемент проголосовали.  Нужно
   было напалм».
   То  обстоятельство,  что  случайно  забытый  в  камере
   строительный   рабочий  так  и  не  увидел   веселого,
   голубого   неба  опечалило  Эпикура  сильнее,   нежели
   гибель  всех  депутатов гуртом, на  восьмом  подземном
   уровне. Но оставались вопросы. «Не жалко их. Но,  как?
   Каким   образом,  –  спрашивал  он  себя,  –   столько
   депутатов   единовременно  были  отправлены   вниз   в
   каземат!    Почему?»    Из   бессвязного    бормотания
   одноглазого  директора «ВЧ» Эпикур  хоть  с  некоторым
   натяжением, составил себе картину происшедшего в  зале
   заседаний.    Выходило,   что   это   он,    профессор
   сексотерики  Эпикур  и. о. спикера  собственной  рукой
   простым  нажатием кнопки отправил депутатов  на  восьмой
   ярус подземной тюрьмы.
   Прислонившись   затылком  к  ледяной   стенке   лифта,
   профессор  зажмурился  и  попробовал  из  разрозненных
   кусочков    –    воспоминаний    составить     картину
   происшедшего в зале. Снайпер двумя точными  выстрелами
   убил  Инессу  Соборную  и  д'  Иогена.  Аплодисменты  в
   зале.  Группа  медиков  тут же в зале  восстанавливает
   жизнь  спикера Арестофана. Булавка, воткнутая мятежной
   женщиной-депутатом, оказывается,  замкнула  лишь  один
   контакт  в  гортани. Аплодисменты. Проблема  в  правой
   рабочей руке спикера. Кисть отломилась при падении,  а
   лишь  эти пальцы могут по закону нажимать все главные,
   красные   кнопки  планеты.  Врачи  берут   получасовой
   таймаут,  им  не  удается наладить работу  левого  уха
   Арестофана,  кроме  того немного барахлит  его  правое
   полушарие.  Профессора  Эпикура  простым  голосованием
   назначают  и.  о. спикера и торжественно  вручают  ему
   отломанную  руку,  чтобы  профессор  нажимал   кнопки.
   Аплодисменты.
   Вот  тут-то  он и совершил роковую ошибку.  Просто  не
   хватило  опыта. Эпикур перепутал кнопку,  желая  всего
   лишь  выключить микрофоны в зале, он случайно отправил
   тридцать восемь депутатов в подземную тюрьму.
   Еще  при  закладке  дома законов в каждое  депутатское
   кресло   была  вмонтирована  мощная  катапульта,   так
   называемая  – «вертикаль безопасности». При подозрении
   на   бомбардировку  катапульта  выбрасывала  народного
   избранника вверх, в небо на три километра,  откуда  он
   мог  безболезненно спланировать. Полторы недели  назад
   катапульту   усовершенствовали   и   переименовали   в
   «вертикаль   власти».   Теперь   «вертикаль    власти»
   работала  в  обе  стороны,  и  вверх  и  вниз.   Таким
   образом,   спикер   получил   возможность   отправлять
   неугодных избранников под землю в камеры нажатием  той
   же самой кнопки.
   Нажимая   кнопку,   Эпикур  не  знал,   что   народные
   избранники  будут усыплены газом и брошены на  восьмой
   подземный  уровень.  И  уж тем более  предположить  не
   мог, что они утонут в цементе.
   – Припоминаете, профессор? – спросил Демосфен, почему-
   то не коверкая ударений.
   И  этот  спокойный  голос почему-то вызвал  у  Эпикура
   приступ ярости.
   – Припоминаю! И мне, начхать, на все это.
   Сам  того  не желая, профессор оглушительно  чихнул  в
   резонанс.  Чих его, увлекая за собою легкую  цементную
   пыль,  эхом  прокатился  по узкой  лифтовой  шахте,  а
   Демосфен зычно прокомментировал:
   –  Не  начхать,  уважаемый коллега! Вот  смысл  бытия.
   Иметь волю не начхать, на все это дерьмо!
   Кабина  проползла еще несколько метров и остановилась.
   Перед   раскрывшимися  лифтовыми   дверями   оказалась
   большая  мраморная  панель.  На  панели  было  золотом
   высечено:
   0 ЭТАЖ
   Внимание   вы  вошли  в  зону  наблюдения.  Предъявите
   пропуск  в развернутом виде. В противном случае  будет
   произведен выстрел на поражение.
   Но,  как  и  внизу, ни одна видеокамера  не  работала.
   Только   мутные  застывшие  стеклышки  отражали   свет
   дежурных  ламп. Вокруг было сыро и гулко. На  стуле  в
   левом  углу лифтового холла лежала газета, и на газете
   фуражка  с кокардой. Витте взял фуражку, примерил.  Не
   понимая,  что происходит, Эпикур смотрел на  него,  не
   отрываясь. Витте отступил. Фуражка осталась  висеть  в
   воздухе без всякой поддержки.
   –  Закон  тяготения  не работает,  господа,  –  убитым
   голосом  сказал  Витте,  и фуражка,  будто  желая  его
   опровергнуть,   как   по   невидимой   горке,   лениво
   скользнула вниз.
   –   Точнее,  скажем,  работает,  но  не  стабильно.  –
   Исправил его Демосфен. – Скажем так, пока работает!
   –  Сами же голосовали. Как мне помнится, до обеда  еще
   и  утвердили.  –  Директор «ВЧ», без всякого  интереса
   тупо  смотрел  на  фуражку. – Что же здесь  странного?
   Исполняется  закон, и исполняется. Это же хорошо,  что
   законы исполняются.
   –   Верно.   –   Крякнул  Демосфен.  –   Хорошо,   что
   исполняется, вот только не хорошо, что приняли.
   –   А   если   бы  мы  закон,  запрещающий  разбегание
   галактик,   приняли?  –  в  голосе   Вите   появилось,
   настоящее  отчаянье.  – Они что перестали  бы  от  нас
   разбегаться?  Если  бы  мы  законодательно  ограничили
   скорость  движения электронов по проводам. Ну  как  на
   шоссе,  по  прямой гони как хочешь, а на  перекрестке,
   будь  любезен,  притормози, а при  въезде  в  лампочку
   тоже  вообще  скорость сбрось, до пяти  сантиметров  в
   минуту,  – на секундочку он задумался мысленно  щелкая
   пальцами.  –  Или, например, убывание  энтропии  можно
   проголосовать?  Какого хрена, в конце концов,  она  не
   убывает, не дело это.
   –  Не  надо  бы,  про  энтропию-то,  всуе,  –  вежливо
   попросил Эпикур. – Не стоит, коллега.
   –  Простите, коллега. Простите, погорячился. – Щелкнув
   каблуками,   секретарь  общества  нежных   экзекуторов
   развернулся лицом к остальным. – Так как вы  считаете,
   коллега,  перестанут эти галактики  разбегаться,  если
   мы   проголосуем  такой  закон?  Ну,   скажем,   двумя
   третями.
   –  Законы для того и голосуются, чтобы исполняться.  А
   тем   более   двумя  третями...  Вы  бы  еще   сказали
   единогласно.
   Лопе  Ди Вульво побагровел так, будто собирался взойти
   на  трибуну. Щеки его затряслись, а на носу  появилась
   большая  мутная капля. В капле как в вогнутом  зеркале
   почему-то  отражалась  злополучная  фуражка.  Директор
   «ВЧ»  глянул  на  запретительную надпись:  «Предъявите
   пропуск  в развернутом виде», сунул руку во внутренний
   карман  своего пиджака, извлек удостоверение  депутата
   и  театрально выставив руку показал его неведомо кому,
   ориентируясь,   наверное,  на   одну   из   спрятанных
   видеокамер.
   Раздался  хлопок – звук такой, будто усталый  школьник
   закрыл, наконец, учебник.
   Снайпер-автомат  был  замаскирован  в  кнопке   вызова
   лифта.  В  красной  пластмассовой кнопке  образовалась
   дырочка   от  пули,  и  такая  же  дырочка  с   черной
   каемочкой   образовалась   симметрично   на    рубашке
   директора  «ВЧ». Уже мертвый с простреленным  сердцем,
   Лопе  Ди  Вульво почему-то долго сохранял  равновесие.
   Он  стоял,  опустив  руки, и глаза  мертвого  депутата
   ничем  не  отличались от погасших глазков  видеокамер.
   Он   упал,  завалившись  набок,  скользнул  вниз,  как
   фуражка  охранника по кривой невидимой горке, и  повис
   на руках безмолвного Демосфена.

   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   Под трибуной
   Те же сутки 00 часов 44 минуты
   Дворец Закона подземная часть. 0 этаж. Лифтовой  холл.
   Коридор. Зал под трибуной.
   
   Слабо   освещенный   коридор,   казалось,   уходил   в
   бесконечность.  Коридор  был очень  узкий,  окрашенный
   матовой  бледно зеленой краской, он показался  Эпикуру
   зловещим.  Закись  азота просочилась  и  сюда,  мягкий
   линолеум   совершенно   скрадывал   звук   шагов,    и
   профессору  казалось,  что  он  хоть  и  с   некоторым
   мышечным усилием, но все же плывет по воздуху.
   –  Почему  охраны  нет. Должна быть охрана,  –  бубнил
   Демосфен.   –  Па  прошлой  неделе  я  сам   для   нее
   бухгалтерскую ведомость по зарплате подписывал.  –  Он
   шел  первым,  и его коротко стриженый, затылок  смешно
   подпрыгивал  при каждом шаге. Затылок  был  мокрым  от
   пота.
   –  Не  понимаю... – тощая фигура Корнелия  Витте  была
   подсвечена   сбоку,  и  гигантские  черные   губы-тени
   шевелились  на  полстены, – Я не понимаю...  Зачем?  К
   чему  такие страсти? Ну, заговор, ну скандал.  Обычное
   дело.  Случайно,  отправили три  десятка  депутатов  в
   тюрьму,  лишили  всех  прав, через  неделю  все  права
   вернули. Тут что-то посерьезнее, только вот, что?
   –  А  чего  тут понимать-то? – не поворачиваясь  и  не
   сбавляя  шага, отозвался Демосфен, потный его  затылок
   сжался в кулак. – Вы видели, как работает новый  закон
   тяготения.  –  Вам  этого не достаточно?  А  если  все
   законы,  что  мы  напринимали,  начнут,  воплотятся  в
   жизнь. Что тогда?
   –  По  практике, законы исполняются не больше  чем  на
   тридцать,   тридцать  пять  процентов,   –   осторожно
   возразил Эпикур. – Исторический факт.
   –  Уверяю  вас,  профессор, и тридцати  процентов  нам
   хватит!  –  вдруг  раздражился  Демосфен.  –  Что,   к
   примеру,  произойдет, если мы с вами запретим убывание
   энтропии. Даже если, и на тридцать процентов... Вы  уж
   извините  профессор,  но  вы же  специалист  по  этому
   вопросу. Так вам и карты в руки. Что?
   Эпикур  не  счел  нужным  отвечать  на  провокационный
   вопрос,  но  и  задуматься по  этому  поводу  тоже  не
   успел,  потому  что заметил, далеко  впереди  в  самой
   глубине    коридора,   какие   то    фигуры.    Фигуры
   приближались.  Он  сосредоточился,  ускорил   шаг,   и
   напрасно.   Фигуры  также  ускорили  шаг.   Это   было
   неприятно. Эпикур зажмурился и бегом кинулся вперед.
   –  Стой!  –  крикнул  Демосфен,  и  этот  по  военному
   отданный  и  выполненный приказ,  спас  жизнь  бывшему
   ротному.
   Только  чудом Эпикур не разбил себе голову о  зеркало.
   Он  замер  покачиваясь  на  месте.  Он  заставил  себя
   разлепить   глаза  и  увидел,  что  коридор   кончился
   зеркальной  стеной. Слева была дверь. Рядом  с  дверью
   слева   висел  план  нулевого  этажа.  Демосфен  вынул
   малюсенькую  расческу и подправил  волосы.  Кисловатый
   запах   газа  совсем  пропал.  Эпикур  потянул  носом,
   прислушался,   попробовал   стену   на   ощупь.   Ужас
   улетучивался, профессором овладело беспокойство.
   Ноготь  Демосфена прочертил по плану  кривую  линию  и
   уперся в какую-то точку.
   –  Как считаете, коллега? – он вопросительно покосился
   на  Витте.  Витте кивнул. Эпикур, ничего не понял,  но
   на всякий случай тоже кивнул.
   «Ничего  бы  этого  не  было, – с  неожиданной  тоской
   подумал  он,  Если  бы я вовремя  перешел  на  сторону
   заговорщиков,  ничего бы не было. Ну  что  мне  стоило
   вступить в заговор? Что?»
   Точка  на  плане  соответствовала как раз  той  двери,
   перед  которой  они стояли. Демосфен очень  осторожно,
   как  минер  отрывает  у  бомбы сомнительный  проводок,
   толкнул  эту  дверь растопыренной потной  пятерней,  и
   дверь   послушно   раскрылась.  За  дверью   оказалось
   просторно и светло.
   Эллипсовидная,  высокая зала имела несколько  десятков
   разноцветных  дверей.  Эпикур задрал  голову.  Потолок
   находился   бесконечно  высоко,  не   меньше   пятисот
   метров.  Эпикур  покрутил головой. И  пол  и  шикарные
   ковры    все    сделано   из   формопластика.    Лампы
   отсутствовали,  зато  далекий  как  небо  потолок  был
   прозрачным.  Не  сразу, не в первую  минуту  профессор
   сообразил,  что потолок нулевого яруса является  полом
   нижнего подвесного вестибюля.
   Прямо  над  Эпикуром стояли несколько  депутатов.  Они
   курили.  Голосов  не слышно. Лиц  не  видно.  Но  если
   присмотреться,  то каждого можно узнать  по  подметкам
   ботинок.  Депутаты курили в перерыве.  Далеко,  далеко
   над  головой  расплывались  маленькие  черные  колечки
   дыма,  там,  наверное,  тикали  часы,  шумела  вода  в
   фонтане,    и    обсуждался   какой-нибудь    приятный
   малозначимый законопроект.
   –  Ну, а теперь-то куда? – задумчиво спросил Эпикур и,
   особо   не   задумываясь,   толкнул   носком   ботинка
   ближайшую дверь.
   –  Предупреждаю,  коллега, в  нас  будут  стрелять,  –
   проинформировал Демосфен.
   –  А  вы  откуда,  коллега,  знаете,  что  они  в  нас
   стрелять будут?
   – Да уж знаю? Я им сам инструкцию составлял.
   Но,   Демосфен  ошибся,  находящейся  в  конце  узкого
   коридора  пост охраны был пуст. Только стул с  газетой
   и  оставленной фуражкой. И на следующем посту не  было
   охранника. Демосфен только плечами пожал.
   –  Должны стрелять... Я же подписывал... – сконфуженно
   бормотал   он.   –   Они  деньги  получают...   Должны
   стрелять...   Без   предупреждения…   по   инструкции…
   Обязаны!
     Он  даже  обрадовался, когда первая пуля стукнула  в
   зеленую стену чуть выше его правого уха.
   – Ну вот... Я же предупреждал... Они стреляют!
   В   следующее  мгновение  стены  исчезли  –  распались
   легко,  как  карточный домик. Рефлекторно, по-военному
   Эпикур ударил себя правой ладонью по левому бедру,  но
   ни  пояса,  ни табельного оружия при нем,  конечно  не
   оказалось.  Он  увидел, что стоит посреди  еще  одного
   зала,  и  на него направлен ствол автомата.  Профессор
   поднял руки и опять покрутил головой.
   Он    стоял    посреди   очень   большого   помещения,
   поделенного    полупрозрачными    перегородками     на
   множество   секций.  Узкие  проходы  между   секциями,
   застелены  толстыми ковровыми дорожками.  По  дорожкам
   совершенно   бесшумно  расхаживают   полтора   десятка
   охранников.   Все  охранники  были  в   черной   форме
   внутренней   охраны  Дворца  Закона.  В  центре   зала
   размещался  пульт общего управления. За пультом  сидел
   оператор в штатском.
   Эпикур понял, что он находится прямо под фонтаном.  Он
   поднял  глаза,  рассчитывая увидеть ножки  депутатских
   кресел и бронированное дно центральной трибуны, но  не
   увидел.  В  отличие  от  нижнего подвесного  вестибюля
   стеклянный  потолок  был здесь  непроницаемо  голубым.
   Только  над  одной  из  секций в потолке  пульсировала
   прозрачная   диафрагма.  От  диафрагмы  вниз   тянулся
   сложный  трубчатый  механизм,  а  в  основании   этого
   механизма  над металлическим операционным столом,  над
   пустой,  чистой  кюветой  суетились  фигуры  в   белых
   халатах.
   Черная  дырочка ствола, смотрящая точно  в  переносицу
   Эпикура,   слегка  покачивалась,  и  играя  отражением
   света  будто  подмигивала. Охранник,  направляющий  на
   них  свой автомат, был низкорослый и широкоплечий,  он
   выпучивал  белесые глазки и весь дрожал от  служебного
   рвения.
   –   На   колени,  все!  –  скомандовал  он,  помахивая
   автоматом.
   – Я депутат! – попытался возразить Витте.
   – Ты не депутат! Ты кусок сам знаешь чего. На колени!
   Штатский  за пультом с удовольствием пощелкал  какими-
   то  тумблерами. Эпикур не видел его лица, но готов был
   поклясться, что штатский нагло улыбается.
   Три  безоружных депутата против пятнадцати вооруженных
   автоматами  головорезов, Эпикур  оценил  ситуацию  как
   безнадежную,  и  ошибся.  Это  был,  наверное,  первый
   случай  в  истории парламента, когда  Демосфен  открыл
   рот   и  не  сказал  ни  слова.  Подбородок  народного
   избранника напрягся, так что выступила наружу  щетина,
   щеки  вобрались внутрь и облепили челюсти, на них ясно
   проступил   отпечаток  зубов,   а   окаменевшие   губы
   сложились  в  трубочку,  напоминающую  короткий  ствол
   револьвера.
   Плевок  сопровождал горловой свист. Камень, выплюнутый
   Демосфеном, нельзя было проследить, так же как  нельзя
   проследить   полет  пули.  Пораженный  в  левый   глаз
   охранник покачнулся и выронил свое оружие.
   Так  тихо все получилось, что никто в зале не  обратил
   внимания  на  происшедшее. Эпикур сделал  шаг  вперед,
   наклонился  и взял автомат, но стрелять не  стал,  как
   опытный военный он замер в ожидании.
   С  огромной  задержкой охранники  оборачивались  в  их
   сторону  и  поднимали свое оружие.  Большая  голова  в
   белой  медицинской шапочке, до того скорбно склоненная
   над  пустой  кюветой, тоже приподнялась.  Штатский  за
   своим   пультом,  правда,  успел  перебросить   тощими
   пальцами какой то тумблер, но это ничего не изменило.
   Длиной  очередью камушки вырвались из напряженных  губ
   Демосфена  и  застучали  по  пульту.  Эпикур   отметил
   снайперскую  сноровку опытного оратора.  Один  камушек
   ударил   точно  в  центр  кнопки  с  надписью   "ОБЩАЯ
   ТРЕВОГА",   другой   в   затылок   наглому   штатскому
   оператору,  а  остальные с необходимой задержкой,  так
   будто  на  них  нажимали пальцами, накрыли  по  одной,
   кнопки,  приводящие  в  действие механизмы  внутренних
   перекрытий.
   Нечеловеческим  голосом взвыли  скрытые  репродукторы.
   Штатский  оператор  рухнул на  пульт.  Медик  в  белой
   шапочке  схватился руками за голову. Полупрозрачные  и
   прозрачные  стены заскользили вниз, открывая  зал  для
   прицельной   стрельбы.   Не   в   состоянии   опознать
   примененное  против  них новейшее  оружие,  охранники,
   замерли с широко раскрытыми глазами.
   –  Ф-се!  –  Демосфен выплюнул на ладонь окровавленный
   зуб. – Боепри-фа-сы кончились!
   В  три  касания  Эпикур  проверил  автомат.  Последняя
   модель  СД666-В.  Четыреста пуль  в  магазине.  Калибр
   полтора миллиметра. Все пули с разрывными головками  и
   все отравлены.
   –  Стреляйте,  профессор! – крикнул  Вите,  перекрывая
   рев репродукторов. – Пли! Огонь!
   Профессиональный   военный,   Эпикур   сделал    ровно
   четырнадцать   выстрелов.   Перешагивая   через   тела
   мертвых    охранников,   профессор    сексотерики    с
   удовлетворением    отметил,   что   из    четырнадцати
   пораженных мишеней лишь одна еще шевелилась. Он  добил
   ее каблуком.
   Голубое  непрозрачное стекло потолка служило идеальным
   изолятором.  В  зал наверху, кажется, не  проникло  ни
   звука.    Растолкав   перепуганных   патологоанатомов,
   Эпикур   встал  под  самой  диафрагмой  и,  запрокинув
   голову,  долго  смотрел вверх. Никто из  депутатов  ни
   разу   еще  не  видел,  как  работает  внутри  трибуны
   лазерная  гильотина. И очень хотелось взглянуть  через
   это  круглое  окошечко.  На  трибуне  стояла  женщина.
   Наверное,  она  размахивала руками, но  рук  видно  не
   было, видны были только голые приплясывающие ноги.
   –  Что  она говорит? – крикнул в ухо Эпикура Витте.  –
   Ничего  не слышу... Ни слова. Нужно выключить  сирену.
   Как  вы  считаете,  коллега? – он  повернулся  на  сто
   восемьдесят  градусов  и  переадресовал  свой   вопрос
   Демосфену.  – Коллега, вы же умеете читать  по  губам.
   Вы специалист. Что она говорил?
   – Ум-фею читать. По гу-фам, а не по но-фам!
   Печально,  печально!  –  огорчился  Витте.  –   Честно
   говоря, я рассчитывал…
   – А фот фы фозьмите и ф-ыключите, се-фену кол-лега, ф-
   что фам мешает?
   Демосфен  сидел  на стуле одного из  охранников.  Лицо
   его  было печально. На ладони гениальный оратор держал
   маленький   сафьяновый  футлярчик.   Осторожно   двумя
   пальцами   он   поместил   в   этот   футлярчик   свой
   окровавленный зуб.
   –  Там  где-то должна быть кно-фка... Ф-ыключатель.  –
   сказал он, – На-фмите кно-фочку.
   Гильотина  неприятно защелкала, и диафрагму  заволокло
   голубое  веретено искр. Женские ноги пропали  из  поля
   зрения.  Эпикур, наконец, опустил голову и осмотрелся.
   Повсюду  измерительные приборы,  линейки,  термометры,
   высокие    колбы.   Какие-то   жутковатые   фрагменты,
   плавающие  в  формалине. Оттеняя сверкание  мониторов,
   зловеще   поблескивал  набор  старинных  хирургических
   инструментов,  а  во  главе угла в  стеклянной  кювете
   расположился, неприятный бело-розовый сгусток  –  чьи-
   то  отсеченные  органы.  Эпикур попытался  догадаться,
   чьи  именно, по цвету и форме, он принюхался, потрогал
   сгусток кончиком пальца но, так и не догадался.
   На   экране  монитора  находящемся  справа  от  кюветы
   появилась   надпись:  ОБРАБОТКА  ЗАКОНЧЕНА.   ПРОЕКЦИЯ
   ВОЗМОЖНОГО  БУДУЩЕГО. ОПЕРЕЖЕНИЕ ТРИ  И  ПЯТЬ  ДЕСЯТЫХ
   СЕКУНДЫ.  Надпись  погасла. Экран  ярко  вспыхнул,  но
   никакого изображения там не появилось.
   Некоторое  время профессор тупо смотрел на экран.  Ему
   понадобилось  больше четырех секунд,  чтобы  перевести
   взгляд  с  мертвого  монитора на  собственную  ладонь.
   Ладонь   зверски   чесалась.   На   ладони   появились
   неприятные  голубые точки. Эпикур  хотел  стереть  их,
   размазав  по  рукаву, но не успел.  Точки  сами  собой
   соединились в буквы, а буквы сложились в слова:
   «Уважаемый  депутат  Ромадан,  хоть  вы  и  стоите  на
   трибуне, но все-таки я должен лишить вас слова…»  –  с
   удивлением   прочел  на  собственной  ладони   Эпикур.
   «Значит,  это были не женские ноги, – отметил  он,  не
   без  уважения  покосившись  на  безымянные  органы.  –
   Однако сообщение идет через большой инаугуратор.  Что,
   спикеру микрофона мало?»
   Надпись   на  ладони  исчезла,  но  тотчас  проявилась
   другая:
   «Понятно…  Понятно, господа депутаты. Все  мы  скорбим
   по  нашим  безвременно  ушедшим героям.  Но,  простите
   меня,  это  еще  не повод их дословно цитировать,  как
   только   что   поступил  уважаемый  депутат   Ромадан.
   Предлагаю   минуту   молчания.  Тридцать   секунд   мы
   помолчим  за  нашу  Инессу Соборную,  и  еще  тридцать
   секунд  за  д' Иогена лидера нашей «пятой школы».  Все
   вместе  ровно  шестьдесят  секунд.  Господа  депутаты,
   имейте  ввиду,  я  микрофоны не  выключал.  И  кто  не
   промолчит, все сразу увидят».
   –  Радио...  –  закричал, утратив всякую  шепелявость,
   Демосфен.  – Телевизор... Видео... Включите!  Включите
   любой   прибор.  Это  прямая  трансляция  с   большого
   инаугуратора.   Арестофан   воспользовался   ГИ.   Это
   слышит, видит и чувствует вся планета!
   Но  уже  не нужно было ничего включать. Голос  спикера
   Арестофана  звучал  во  всех головах  на  шестнадцатом
   телепатическом канале. Речь возникала в виде  надписей
   на  стенах и на полах. Трансляция покрыла татуировками
   тела людей. Аршинные буквы развернулись в воздухе  как
   объемные  изображения.  Все  океаны  планеты   кипели,
   напряжено  отображая  школьный  почерк  спикера.  Даже
   осыпающаяся  от грохота штукатурка в невнятном  шепоте
   закручивалась в витиеватые фразы.
   ***
   Передача оборвалась на звенящей ноте. Наверху  в  зале
   готовились  к  голосованию. Вода  в  колбах  перестала
   кипеть.  Татуировки на телах исчезли, стены очистились
   от  надписей.  Тишина. Кто-то спросил шепотом,  кто-то
   наивный, из персонала:
   –  Чего он хочет? Я не понял! Может мне объяснит  кто-
   нибудь. У меня весь зад чешется.
   В   наступившей   гробовой  тишине   голос   Демосфена
   прозвучал зловеще.
   –     Он    хочет    уничтожить    саму    возможность
   законотворчества!  –  Наверное, от  волнения  Демосфен
   был  немногословен. – А ведь идея  недурна!  –  в  его
   голосе  появились  нехорошие,  язвительные  нотки.   –
   Вовсе  недурна!  Торжество законности путем  отсечения
   всех законов разом!
   Как  и  все присутствующие в зале Эпикур повернулся  к
   Демосфену.
   – Я не понял, коллега... Что вы...
   –  Не поняли? Разве? – Демосфен неприятно улыбнулся. –
   Д'  Иоген  и  Инесса  хотели взорвать  Дворец  Закона.
   Спикер  этого  не хочет, но механизм-то  уже  запущен.
   Информацию-то  они  слили. Что здесь  непонятного.  Вы
   забыли,  что можно сделать, воздействовав на пустотный
   грунт?..

   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
   Демосфен
   Историческая справка
   
   Сказать  о  Демосфене, что он хороший оратор,  значило
   бы  промолчать.  Он появился на свет в  год  и  четыре
   месяца  в  результате кесарева сечения.  Первое  слово
   будущий  политик  сказал в год и три месяца,  находясь
   еще в утробе.
   Его  мать  перепугалась, упала в обморок  и  ударилась
   животом  об  угол  серванта, отчего  Демосфен  получил
   свою  первую  черепно-мозговую травму.  Вторую  травму
   новорожденный  талант заработал,  через  восемь  минут
   после  появления  на  свет,  задав  нескромный  вопрос
   акушерке.  Он говорил без умолку, и каждое  его  слово
   было  как  пуля, выпущенная с близкого  расстояния.  К
   несчастью, все пули давали чудовищный рикошет.
   Ему   было   пять   лет,  когда   до   конца   осознав
   бессмысленность  человеческого бытия,  Демосфен  решил
   покончить  с  врожденной способностью к  риторике.  Он
   взял  ножницы и отрезал собственный язык,  после  чего
   при  помощи детского ведерка и совочка засыпал себе  в
   рот  раскаленные  угли. Не помогло. Будущему  политику
   легко  имплантировали новый язык, взяв его у  молодого
   шимпанзе, от чего мальчик стал еще разговорчивее.
   Родители  готовили юное дарование к блестящей  научной
   карьере,  они  и  не догадывались, что  предназначение
   Демосфена  -  жизнь  слепого художника,  распознающего
   тонкости   цветовой   гаммы  по  шороху   кисти,   его
   подлинная  сущность  стремилась  к  жизни  отшельника,
   давшего   обед  молчания.  Но,  возненавидев   еще   в
   колыбели  всякую публичность, он скрыл обет  молчания,
   от    похотливых    глаз,   за    массивным    фасадом
   оглушительного красноречия.
   Лидер  фракции  «за  новое слово»,  горячий  сторонник
   смертной  казни  через отрубание части тела,  Демосфен
   прошел   в   политику,  миновав,   как   избирательную
   кампанию,  так и саму борьбу за депутатский мандат.  В
   момент  выборов не было твердых законов  определяющих,
   что  такое избиратель. На этом он и сыграл. Он получил
   свой   депутатский   портфель  на  удивление   просто.
   Громогласно  на  всю  планету  Демосфен  объявил,  что
   набранное   им   количество  голосов   в   пять,   раз
   превышает,  голоса  всего  населения  Земли.   Он   не
   представил  никаких доказательств, и ему безоговорочно
   поверили на слово.
   Демосфен  вошел  в  центральный зал  Дворца  Закона  с
   черной   повязкой   на   глазах    и    мешочком    с
   логопедическими камушками в левой руке. Как  и  многие
   другие,   Демосфен  лелеял  в  себе   планы   спасения
   человечества от смертного сна. Лозунги его были  чисты
   и   блистательны:   «Равное  распределение   солнечной
   энергии»  «От человечества по способностям, от  солнца
   по  потребностям» «Избирательные права  младенцам,  их
   устами  глаголет истина», «Гражданские права для  рыб,
   если ты не можешь сказать ни слова, это не значит  что
   ты  уже  и  не  гражданин...» Лозунги и  законопроекты
   сыпались  из  Демосфена как райские  яблочки  из  рога
   изобилия,  но,  увы, он был горько  разочарован.  Даже
   самая  агрессивная  его риторика против  разнузданного
   рукоприкладства  других  депутатов  выглядела  шепотом
   напуганного    школьника   в   компании    подвыпивших
   сторожей.
   Первые  месяцы Демосфена было не видно и не слышно  за
   шорохом  и блеском вольного законотворчества.  Погибая
   от  скуки  и  беспомощности,  он  написал  и  выпустил
   небольшую   книгу  с  неуклюжим  названием:   «Записки
   маленького  человека и депутата».  Результат  оказался
   ошеломляющим. Однажды утром Демосфен проснулся  мокрым
   от  слез  и  знаменитым. Фотокопия «записок маленького
   депутата,   написанных  на  полях  закона  о   свободе
   совести»   разошлась  тиражом  в   полтора   миллиарда
   экземпляров.  Просто записки чернильной авторучкой  на
   полях   закона,   избавленные  даже  от   редакторской
   правки.  Книга  оказалась  настолько  популярна,   что
   миллионы  людей,  выучив ее наизусть, вместо  обычного
   разговора просто обменивались цитатами из Демосфена.
   «...В  первом  чтении, принимали закон  о  совести.  В
   зале:  Лысых  98. Бритых 87. Бородатых  200.  Карликов
   78.  Глухих  (полностью)  14. Глухих  (частично)  161.
   Слепых?  Непонятно почему, но слепых  среди  депутатов
   нет.  Сумасшедших? Не вопрос! Мужчин, от общего  числа
   депутатов  пятьдесят  процентов.  Женщин,  от   общего
   числа   депутатов  пятьдесят  один  и  восемь  десятых
   процента.   Несовершеннолетних   нет.   Педофилов   7.
   Вычислительная  машина одна. Закон  принят  абсолютным
   большинством»...
   Как   перчатки,   меняя   на  лету   свои   убеждения,
   перемещаясь со скоростью бильярдного шара  из  фракции
   во  фракцию, играя на низменных и возвышенных чувствах
   других  депутатов,  Демосфен  большими  шагами  шел  к
   своей  цели.  Его  беда заключалась лишь  в  том,  что
   цель,   к   которой  он  продвигался,   отсутствовала.
   Ввязавшись  в драку, в пылу сражения, он как  впрочем,
   и  многие другие народные избранники, позабыл уточнить
   имя и координаты врага.

   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
   На вечернем заседании
   (окончание)
   2310 год. 7. октября. 01 час 01 минута.
   Дворец    Закона.    Верхний   подвесной    вестибюль.
   Центральный зал.
   
   Отряд муми-смертников, вероятно, уже выполнивший  свою
   боевую  задачу, не без комфорта расположился на  отдых
   в  верхнем  подвесном вестибюле и оранжерее.  Противно
   воняло  ногами  и дурным одеколоном.  Когда  вслед  за
   Демосфеном  Эпикур сошел с площадки подъемника  службы
   скорой  помощи,  солдатам как раз  раздавали  спирт  и
   консервы.
   Было  очень тихо. Прямо посреди, подвесного  вестибюля
   красовались  два  гигантских  трехмерных  портрета   в
   ажурных  траурных рамках. Портрет Инессы  Соборной,  и
   портрет  д'  Иогена. Почему-то портрет д'  Иогена  был
   выполнен  в  зеленых  тонах, а возле  портрета  Инессы
   висели  в  воздухе, осыпая лепестки с полтора  десятка
   пестрых  букетов.  Под  портретами  сбились  в  стайку
   несколько  перепуганных насмерть  депутатов.  Народные
   избранники  курили,  притопывали ногами  и  шептались.
   Солдаты расстегивали шинели, они ели жирную свинину  с
   ножа,  даже не замечая, как блестящая сталь  в  кровь,
   калечит   их  обветренные  губы.  Человек   десять   в
   униформе, убирали трупы.
   Не  успел  Эпикур  сделать и пяти шагов,  над  головой
   звякнул   репродуктор,  и  голос  спикера   Арестофана
   сказал, казалось, в самое ухо:
   –  Ну,  господа депутаты, голосуем. Голосуем  господа!
   Если   кто-то  забыл,  напомню,  голосуем  внеплановый
   проект, выдвинутый покойным депутатом д' Иогеном.
   «Проект!  Проект?  Проект?..  –  застучало  в   голове
   Эпикура. – Разве был какой-то проект? Почему я  ничего
   не слышал?»
   –  Полная ликвидация Дворца Закона, – отвечая  на  его
   мысли,  продолжал спикер. – Вместе с  избранниками.  –
   Арестофан сделал длинную эффектную паузу. –  То  есть,
   наше,  групповое самоубийство. Во благо, так  сказать,
   человечества.     Голосуйте,     господа     депутаты!
   Голосуйте!»
   –   Бегом!   –  скомандовал  Демосфен.  –  Мы   должны
   погибнуть    сегодня!   И   чтобы   погибнуть    нужно
   поторопиться. За пределами зала наши голоса  не  имеют
   силы.  Каждый  голос  на вес  золота.  –  На  ходу  он
   закладывал  в  рот  новые  боеприпасы.  –  Мы   должны
   участвовать в голосовании.
   Спикер  потряс  свой  колокольчик и  за  оглушительным
   звоном,  разносящимся  на всю  планету,  уже  не  было
   слышно   быстрых   шагов  опоздавших.   Прыгая   через
   ступеньку,  Эпикур  задирал голову.  Прямо  перед  ним
   зияла  распахнутая золотая пасть – двустворчатые двери
   зала  заседаний.  Справа  от  дверей  лежал  охранник.
   Окостеневшая   кривая  ручища   в   шелковой   печатке
   уперлась    в    стену.   Алмазные   сверлышки    глаз
   превратились  в черные глубокие точки. Эпикур  опознал
   охранника  по глубокому шраму со следами хирургических
   ниток  по  краям.  Бессознательно  профессор  полез  в
   карман    за   удостоверением.   Не   нашел    ничего.
   Приостановился на мгновение.
   –  Стоять! – послышалось, сзади. – Эй, депутаты,  куда
   побежали-то? Стоять на месте!
   –   Вперед!   –   выдохнул  Демосфен,  –   Мы   должны
   голосовать. Вперед… – и это были его последние слова.
   Пьяный  муми-смертник  нажал на  собачку  трижды.  Два
   выстрела  прозвенели  один  за  другим.  Пораженный  в
   затылок  Демосфен медленно повалился  вперед.  Из  его
   открывшегося  рта сыпались камушки,  а  Марк  Корнелий
   Витте  убитый прямым попаданием, в сердце  просто  сел
   на  пол  и  привалился спиною к стене. На  третий  раз
   карабин   дал  осечку.  Не  желая  испытывать  судьбу,
   Эпикур  сделал  быстрый шаг и  оказался  в  зале,  вне
   досягаемости следующей пули.
   Он опоздал.
   Считывая  папиллярные  линии с ладоней  депутатов,  по
   залу    метнулся   лазерный   луч.   Подобно   прицелу
   снайперской   винтовки   луч   скользнул   по   левому
   пиджачном   карману   Эпикура.   Луч   скользнул    по
   расстегнутому  вороту, по шее  и  остановился  на  лбу
   Эпикура,  замер. Луч неприятно пощекотал отсутствующий
   третий   глаз,  и  где-то  в  недрах  счетной   машины
   выскочила резолюция:
   ДЕПУТАТ  ЭПИКУР.  ПАРТИЯ  АННИГИЛИСТОВ.  ФРАКЦИЯ   “ЗА
   УБЫВАНИЕ   ЭНТРОПИИ”.   ВО  ВРЕМЯ   ПОДСЧЕТА   ГОЛОСОВ
   НАХОДИЛСЯ  НА  ПОРОГЕ  ЗАЛА ЗАСЕДАНИЙ.  ГОЛОС  СЧИТАТЬ
   НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМ.
   Пока    вычислительная   машина   думала,   профессор,
   прокравшись   по  проходу,  скромно  занял   одно   из
   пустующих  кресел в середине первого  ряда,  и  принял
   вальяжную  позу. В фонтане шумела вода. По залу  плыли
   черные  сгустки  сигарного  дыма.  На  трибуне  пусто.
   Гигантская  надпись на табло: ВНИМАНИЕ,  ТИШИНА.  ИДЕТ
   ГОЛОСОВАНИЕ,  исчезла,  ее сменили  до  боли  знакомые
   колонки  цифр. Цифры менялись. Зал притих, все взгляды
   устремлены на табло.
   «Мы   должны   погибнуть  сегодня!  Должны  погибнуть…
   Должны  погибнуть…  –  всплыло  в  мозгу  Эпикура.   –
   Должны…  Должны погибнуть! – и тихий голос сумасшедшей
   флейты… – Погибнуть…»
   Профессор  тряхнул головой, избавляясь от  наваждения.
   Флейта  смолкла. До слез до рези в глазах  он  смотрел
   на  табло,  опасаясь  даже  моргнуть.  И  все-таки  он
   упустил  тот  момент,  когда  надпись  только   начала
   появляться.  На  черном разграфленном  белыми  линиями
   плоском поле светились зеленые буквы:
   ЗАКОН    О    ЛИКВИДАЦИИ   ДВОРЦА   ЗАКОНА,   (простым
   голосованием) с разницей в один голос, ПРИНИМАЕТСЯ.
   Колокольчик  спикера  на весь мир  жалобно  звякнул  и
   замер.  Кончиками пальцев левой руки Арестофан  зачем-
   то  тронул отдельно лежащую перед ним отломанную кисть
   свой правой руки и смущенно покашлял в свой микрофон.
   –  Ну, господа депутаты, – ласковый отеческий тон и  в
   эту  минуту не изменил спикеру. – Придется блокировать
   наше  решение.  –  Он опять покашлял.  –  Я  предлагаю
   проголосовать за вето на закон о ликвидации.
   –  А,  по-моему,  это противоречит букве?  –  возразил
   неуверенный голос от дальнего микрофона.
   –   Отнюдь,   нет!  Буква  соблюдается.  –   Арестофан
   смущенно заулыбался. – Вы же сами слышите, до сих  пор
   в   зале   запах  портянок  не  выветрился.   Поймите,
   уважаемый  депутат.  Закон  о  ликвидации,  не   может
   вступить  в  силу  по  той  простой  причине,  что  он
   автоматически  вступает в противоречие  с  несколькими
   другими  законами,  которые  мы  с  вами  уже   раньше
   приняли.
   Пауза немного затянулась.
   –  С  какими именно законами? – все тем же неуверенным
   голосом    полюбопытствовал   аноним    от    дальнего
   микрофона.
   –  Ну,  например, с законом о максимальном  долголетии
   депутата.   Конфликт!  Закон  о  пожизненном   занятии
   депутатом  своего поста, снова конфликт!  –  Арестофан
   загибал пальцы. – Закон о...
   Спикер  хотел продолжить список конфликтующих законов,
   но  в  эту минуту кто-то сидящий в первых рядах метнул
   в   него   дымящеюся   сигару.  Сигара,   не   долетев
   нескольких  сантиметров до носа Арестофана,  упала  на
   стол,  и  это было началом конца. Отдельно лежащая  на
   столе  кисть  правой руки спикера от  попавшей  в  нее
   искры  задымилась,  полыхнула, и из  нее  наружу,  как
   кишки   из   барана,  полезли  искрящие   разноцветные
   провода. Даже со своего места Эпикур видел, что  левая
   рука    спикера   потянулась   к   кнопке   отключения
   микрофонов, но замерла на полпути.
   По    залу   прокатился   вздох   облегчения.   Кнопка
   отключения всех микрофонов в зале, равно как и  кнопка
   ликвидации  Дворца Закона реагировала  лишь  в  случае
   совпадения  папиллярных линий. Главную кнопку  не  мог
   нажать   никто  кроме  большого  пальца  правой   руки
   спикера Арестофана.
   Почему-то молча, депутаты поднимались со своих мест  и
   бежали  к президиуму. Ни одного слова, только  скрежет
   зубов  и громкое шлепанье подошв. Обнаружив, под собой
   стыдливо прикрытую диафрагму рухнула трибуна.  Человек
   пятнадцать  депутатов  окружили спикера  Арестофана  и
   стали пинать его кулаками.
   –  Пальцы!  Его  большой палец! –  крикнул  кто-то.  –
   Возьми  его  палец  и  сделай  ЭТО!  Выполним  решение
   большинства!
   Те  депутаты,  что остались на своих местах,  затушили
   сигары  и лихорадочно пристегивались к креслам ремнями
   безопасности.
   Удивительно,  но гипер-инаугуратор все  еще  продолжал
   трансляцию,  и Эпикур отчетливо услышал,  впрочем  так
   же,  как  услышала  и  вся планета,  сдавленный  голос
   спикера Арестофана:
   –   Любая  власть  есть  зло!  –  Арестофан  с  трудом
   продавливал  воздух  сквозь горло стягиваемое  чьим-то
   галстуком.  –  А мы с вами, господа депутаты,  господа
   бессмертные  народные избранники,  и  есть  эта  самая
   власть!
   Табло  электронной машины очистилось, потом вспыхнуло,
   и на нем выскочили три слова:
   МЫ ЕСТЬ ЗЛО
     Взвыли  на  весь  мир  сотни тысяч  микромоторчиков,
   управляющих   телом   спикера,   и   одним   движением
   богатырских   рук   Арестофан   отбросил    от    себя
   беснующихся  депутатов.  Он взял  собственную  мертвую
   руку и с некоторым усилием отогнул большой палец.  Его
   последние  слова еще целые сутки горели алыми  буквами
   на  всех  небесах планеты, и волнами цунами будоражили
   мировые океаны:
   –  Никакая  власть не способна спасти человечество  от
   смертного  сна! Может быть, мир спасет красота,  может
   еще  что-то,  совсем другое, не знаю, не проверял,  но
   это уже другой вопрос... Вопрос не к нам.
   
   ЭПИЛОГ
   
   Эпикур  закрыл  глаза, сосчитал  мысленно  до  семи  и
   строго  по  инструкции  большим  пальцем  правой  руки
   надавил на кнопку вертикали власти.
   Реактивный   двигатель,   вмонтированный   в   кресло,
   сработал  мгновенно. Профессора вдавило в  сиденье,  и
   он  чуть  не  задохнулся  в клубах  вонючего  дыма.  В
   голове   будто   взорвалась  бомба.   В   голове   его
   одновременно  играли, казалось все оркестры  мира.  За
   воем    двигателя   он   отдаленно   слышал   страшные
   предсмертные вопли других депутатов и свист пуль.
   Многие     кнопки    вертикали    власти     оказались
   заблокированными, и депутаты просто остались сидеть  в
   своих  креслах (эти кричали громче всех),  но  большая
   часть        народных       избранников       все-таки
   катапультировалась.  Те,  кто  нажал   кнопку   раньше
   времени,    а   таких   депутатов   было   подавляющее
   большинство,  погибли, разбив головы о  кровлю  Дворца
   Закона,  не  успевшую раздвинуться. Часть  избранников
   погибла  от пуль пьяных солдат, ворвавшихся в  зал.  В
   воздух над Дворцом Закона поднялись кроме Эпикура  еще
   два  депутата.  Один  камнем  пронеся  мимо.  У  слуги
   народа просто не раскрылся парашют. Он разбился  прямо
   под  ногами профессора. Второй от страха и  стыда  еще
   на  лету  успел  раскусить ампулу с ядом  и  шлепнулся
   вниз уже бездыханным.
   Сам  Эпикур,  приземлившись,  слегка  подвернул  ногу.
   Целую  минуту  он  сидел неподвижно в горячем  кресле-
   катапульте,  потом  все  же  нашел  в  себе   силы   и
   отстегнул  ремни.  Перед  ним  расстилалось   покрытое
   мраморными  плитами  гигантское  плато.  Ярко  светила
   полная   луна  и  зубчатая  тень  малахитового  Дворца
   Закона   похожая  на  морскую  волну,  колебалась   на
   мраморе.
   Эпикур  шел  медленно, зачем-то пригибая голову,  хотя
   никакой  опасности  для жизни уже не  было.  Пустотный
   грунт,    заложенный    под    парламент    еще    при
   строительстве,   не  даст  взрыву  уничтожить   ничего
   лишнего.   Взрывная  волна  закроется,  по   периметру
   заложенного грунтового пласта. Если пласт размером  со
   спичечный  коробок  пять на восемь сантиметров,  то  и
   уничтожено  будет  ровно пять на  восемь  сантиметров.
   Если  на пустотном грунте стоит гигантский дворец,  то
   и уничтожен будет только гигантский дворец.
     Он шел по освещенным луною белым мраморным плитам, и
   в  голове профессора, было также пусто, как  и  в  его
   сердце.  Эпикур  знал, что нельзя  оборачиваться,  что
   нельзя  смотреть на ЭТО. Он смотрел себе под ноги,  на
   черные   острые   носы  депутатских  полуботинок,   на
   трещины  в  мраморе,  на  стыки  гигантских  плит,  на
   догорающие обрывки парашюта, и он увидел, как  пропала
   тень  парламента, – растаяла без звука.  Теперь  можно
   было и обернуться.
   
   Германия. Людвигсхафен, сентябрь 2003