Глава 1. ПОЗЫ И ПОЛОЖЕНИЯ.
"Двухмоторный вигвам" — тяжелую экспедиционную машину
с огромными мокрыми крыльями и алым сердцем на
выпуклом фюзеляже, развернуло в облачной синеве, как
щепку в водовороте, и бросило вниз. В басовом режиме
застонали двигатели; жар катастрофы, запах горелой
резины, блеск солнца, заливший фонарь и заставивший
глаза пилота наполниться слезами, все говорило о
неминуемой гибели, о моментальном падении вниз с
высоты двадцати тысяч метров.
С шорохом и воем заваливающийся влево самолет был
невозможно красив и могуч в последние свои минуты.
Если бы кто-нибудь мог видеть его снизу?!
Все напряглось в просторной кабине. Четыре человека,
в неестественных позах притянутые к высоким креслам
страховочными ремнями, оказались во власти стихии.
Даже писк радио в наушниках затих, даже лампочки на
приборной доске пригасли от ужаса. Но такое положение
длилось лишь одну короткую секунду.
В следующую секунду рыжебородый пилот Натан снял ноги
с педалей, бросил штурвал. Набрав полную грудь
воздуха, он вылупил голубые глаза и истошно завопил
на высокой ноте. Пассажиры вежливо переглянулись,
один из них, профессор Эпикур, подтянул страховочный
ремень, другой — мальчишка-стажер только на мгновение
отвлекся от своей брошюры, которую всю дорогу читал,
а толстый механик Эммануил даже не проснулся.
По выпуклому ветровому стеклу побежали крупные капли,
выжатые из раздавленных облаков. Огромное темно-синее
пространство снизу рванулось прямо в лицо. Профессор
поправил на животе тяжелую кобуру.
— Да не ори ты, дурак! — ощутив некоторый дискомфорт,
сказал, не просыпаясь, механик. И из его пухлых
коричневатых губ выдулся при следующем храпе большой
младенческий пузырь.
— Разве я кричал? — спросил пилот. Профессор отметил,
что у пилота очень длинный, очень острый нос, похожий
на перочинный ножик, каким хорошо было в детстве ковы-
рять под ногтями, и аналогия раздражила.
— Кричали! — сказал он и отвернулся. У профессора
возникло ощущение, что нос пилота сейчас выковыряет
застрявшую между зубов сладкую крошку. Во время всего
полета Эпикур сосал мятный леденец и совершенно не
желал с ним расставаться. — И довольно бессмысленно
кричали. Не о чем!
"Вигвам" получил еще один удар ветра в носовую часть,
и слегка выровнялся. Он уже не падал, а планировал.
Басовый ключ двигателей сперва перешел в рев
бормашины, но скоро стих. Остались только шум ветра,
да хлопанье мокрых крыл.
Огромная постель — Великий Антифаллический символ,
памятник архитектуры, объект вожделений и мечтаний,
площадью восемнадцать квадратных километров, дитя
человеческого гения конца двадцать второго столетия
на четырех дубовых ножках, была готова к принятию
очередной жертвы.
Эпикур покосился вниз: белизны пододеяльника видно
уже не было, машина плавно скатывалась в ромбовидный
синий разрез в самом центре гигантского одеяла.
— Трахнемся на одеяле, — зло сказал он. — Костей не
соберем.
С точки зрения рыжего пилота было сделано все
необходимое. Еще ни одному воздушному кораблю не
удавалось упасть на объект в самом его эпицентре.
Воздушные корабли либо промахивали мимо, в лучшем
случае выбрасывая десант где-нибудь в районе
изголовья, либо падали, не преодолев в глубину
кровати и километра.
С точки зрения профессора сексотерики Эпикура, еще
недавно успешно защитившего диссертацию в институте
войны, но уже сделавшего в новой широкой области
головокружительную карьеру, авария "Вигвама"
несколько запоздала, упади он раньше, работы было бы
меньше, а монография вышла бы толще.
Механик просто спал, положив руки на огромный живот.
У него была неприличная болезнь, его не интересовала
ни сексотерика, ни аварии, ему снился окорок с
хреном, черносливом и грибами. А четвертый, падающий
в "Вигваме", был в эту критическую минуту занят
делом. Он был всецело погружен в изучение специальной
литературы.
— Вы, конечно, правы, профессор! Но позволю себе
заметить, — сказал он, и голос юноши, еще не
сломанный, еще чистый, как горный родник, прозвучал
назидательно. — Если человек кричит без всякого
смысла — это очень-очень хорошо... — Тоненький
грязный пальчик перелистал странички сексуального
руководства номер 65 "А" и указал нужную строку. —
"Бессмысленный крик возвещает максимальное
удовольствие. Удовольствие тем максимальнее, чем оно
бессмысленнее. А максимальное удовольствие равно, как
известно, оргазму". — Прочел он с чувством. — Так
что, мы могли бы предположить, что пилот нашего
самолета приблизился к главному человеческому состоя-
нию. И ему нужно хорошей завистью позавидовать!
Желая возразить, Эпикур уже открыл рот, но "Вигвам"
снова сильно качнуло и, разворачивая в крутящийся
винт, поволокло вертикально вниз, профессор охнул и
до крови прикусил толстую губу.
"Вуайеризм, — с отвращением подумал он. — Гадость
какая, — Его тошнило. — Высшее наслаждение!"
Облака разорвало быстро и нежно, так опытный повар
разрывает белого петуха. Потом оппоненты утверждали,
что был выстрел, ну, если не из зенитного орудия
класса "КРОВАТЬ—НЕБО", то хотя бы из маленькой люби-
тельской ракетницы "ПАХ", может быть, выстрел,
разбросавший облака и напугавший пилота, выстрел,
заставивший опытного авиатора бросить штурвал и
бессмысленно закричать, был сделан вообще из-под
одеяла, но что там под одеялом творится, и как там
называются зенитные принадлежности, никто не знает,
так что в "диссер" не включишь, не употребишь с поль-
зой.
Падение не было жестким, никто не сломал себе кости,
только хрустнули и сломались огромные серые крылья
экспедиционного самолета. Левый двигатель взорвался,
и облако сладкого дыма вошло в пространство кабины.
Большие резиновые шасси, упруго надутые, пропахав
толстый шелк одеяла, с треском прорвали его, и
"Двухмоторный Вигвам", ритмично проваливаясь, горел
уже на одном месте, закончив свой последний пробег.
— Упали! — расстроено сказал Эпикур и, захлебываясь
в дыму, выплюнул мятный леденец. Конфета мокро
щелкнула.
Пилот уже не кричал в голос, но тихо постанывал.
Пробивающееся сквозь клубы дыма полуденное солнце
неприятно щекотало глаза.
Все экспедиционное оборудование было
предусмотрительно упаковано в один большой чемодан.
Чемодан стоял рядом с креслом. Подпрыгивание машины,
солнце и дым мешали захватить в ладонь ручку
чемодана, она выскальзывала. Эпикур задыхался.
Наконец ручка попалась. Отстегнув страховочный
ремень, тяжело развернув свое массивное тело,
профессор вложил себе в рот новый леденец и ударом
ноги выбил боковой люк. С высоты более метра он
спрыгнул вниз и, громко кашляя, побежал по мягкому
шелку. Чемодан отлетал в сторону, возвращался и бил
под колени. За спиною профессора с веселым звуком
лопались лампочки на приборной доске и трещали в
пламени большие сломанные крылья. Пилот опять что-то
кричал. Пробежав метров двести, профессор остановился
и обернулся. Он увидел, что пилот, изнемогая от
тяжести, тащит на себе механика, так и не пожелавшего
проснуться, а назойливый юноша с сексуальным
руководством в руках уже сидит на корточках и,
наслюнявив палец, перебрасывает жесткие странички.
— Это не посадка! — хрипло сказал Эпикур, особенно ни
к кому не обращаясь. — Это какая-то деревенская
поза!..
— Похоже на положение "штопор", — корректно возразил
стажер. — Они садятся... — на ходу он заглянул в
брошюру, сверяясь. — И вращают бедрами!..
В этот момент "Вигвам" взорвался. Искра от горящего
двигателя угодила в бак с горючим. Жаром обдало щеки.
Эпикур в задумчивости посмотрел на свою руку. Он
держал на весу вторую запасную канистру, а вовсе не
чемодан с экспедиционным оборудованием. Дым изгибами
стлался по синему шелку под ногами и отплывал в
голубое ясное небо. Чемодан с оборудованием погиб в
пламени.
Профессор поставил канистру. Пилот, опустив грузное
тело механика и зачем-то сложив спящему на груди
руки, сказал с чувством:
— Я и не над такими кроватями летал! — он плюнул в
сторону догорающего "Вигвама". — И сверху одеяло
видел, и под одеялом горел... Я, если хочешь знать,
между ножками вертолет провел, под дырявой
обшивкой... И я тебе скажу, — обращался он почему-то
исключительно к похрапывающему Эммануилу. —
Хорошая!.. Хорошая посадка... Качественная... Чтобы в
таком положении на одеяло всеми колесами упасть,
природный талант иметь надо!
— Солома сыпалась? — спросил подросток и, оторвавшись
от своей брошюры, с уважением взглянул на пилота. —
Из обивки, когда ты между ножками...
В солнечном ярком свете черные пласты дыма быстро на
глазах истончались и повисали в зыбком пространстве
огромными витиеватыми узорами, будто кто-то долго
чертил углем по белой доске, а потом не до конца
стер.
— Между ножками пролететь невозможно! — сказал Эпикур
и в учительском святом порыве отобрал брошюру у
восторженного школяра. — Потому что ножек у кроватей
нет! — назидательно пояснил он, разрывая брошюру на
листы, чтобы сложить из них подобие пилотки. — Во-
первых, их нет, потому что их не было в проекте. Во-
вторых, их нет, потому что кровать при прямом своем
использовании не должна скрипеть. И, в-третьих, их
нет, потому что кровать эта — вовсе не кровать, а
огромный антифаллический символ.
— Так, если она символ, почему она не должна
скрипеть? — возразил прыткий ученик. — Если
фаллический символ не скрипит, то какой же он, к
черту, символ?
Второй, более сильный взрыв окончательно уничтожил
самолет, тот вспыхнул уже весь без остатка и с
шелестом провалился в прорванную упругими шасси
шелковую горячую щель. От нового хлопка проснулся
Эммануил. Механик присел, потер липкие глаза,
помассировал ладонью свой упругий огромный живот и
спросил голодным голосом:
— Обед скоро у нас?
Поза голодного механика, сидящего в центре объекта
прямо на одеяле, его вялые движения, его затуманенный
взгляд были столь беспомощны, столь смехотворны, что
Эпикур чуть не разрыдался. Но профессор все же не
заплакал, он присел на канистру и сосредоточился на
мятном вкусе у себя во рту.
"Поблизости должен быть инспектор, — размышлял он. —
Очень маловероятно, чтобы ко мне не приставили
шпиона. Но кто это? Какова его задача? Впрочем, с
задачей как раз ясненько, инспектор должен привезти с
собою доказательства того, что профессор сексотерики
Эпикур — лицемер от науки, что профессор сексотерики
Эпикур в принципе не может получить никакой радости,
а тем более удовлетворения в постели. Неразрешимы два
вопроса: кто это, член команды, или мерзавец прыгнул
с парашютом и притаился где-то в складках подо-
деяльника, и второй вопрос, как теперь из постели
вылезать?"
Солнце казалось ложкой текущего меда, шапочка,
изготовленная из сексуальной брошюры, совершенно не
защищала мозг от убийственного жара. Одеяло уходило
до горизонта, лежало, бело-синее, во все четыре
стороны, как ни крути глазами. Положение казалось
безвыходным.
Глава 2. ЭПИКУР.
В ранней молодости, испытав некоторые отдельные
случаи эротических наслаждений, как говорится, на
зуб, он был еще несколько месяцев назад так далек от
подобных желаний, что если бы кто-то сказал: "Ты
возглавишь экспедицию на прокаженную постель", только
улыбнулся бы вежливо в ответ.
Эпикур не любил секса и никогда не помышлял о научно-
сексуальной карьере. Он вернулся с фронта — усталый
человек, переживший свою диссертацию, перешагнувший
через чужую докторскую работу и заваливший по дороге
не одного дипломника, но его ожидал сюрприз. Сюрприз,
более пугающий, чем приятный.
Группа молодых ученых заинтересовалась действиями
Эпикура в зоне войны и взяла их за основу своей
разработки. Небольшая студенческая публикация:
"БОЛЕВЫЕ ОЩУЩЕНИЯ, КАК НЕОСЕКСУАЛЬНЫЕ ПАТОЛОГИИ"
привела к настоящему перевороту в этой теме. Но разве
может молодежь, даже и головастая, стоять на дороге
ученого со стажем? И уже полтора месяца спустя после
военной стажировки ловкие руки студенток под
торжественные фанфары в свете прожекторов мгновенно
сорвали с него грязные одежды войны и одели в розово-
голубую мантию профессора сексотерики и круглую
шапочку.
Успешно совмещая пребывание в Институте Войны и в
рядах сексотерического общества, профессор, как и
было ему свойственно, увлекся чисто теоретической
базой современной сексодинамики и сексотерики. До
середины дня в Институте Войны он разрабатывал новые
виды нательного обмундирования, потом до вечера в
отдельном кабинете, предоставленном ему неправи-
тельственным обществом "Сексофилия ради прогресса",
успешно практиковал, а уже вечером отправлялся в
библиотеку.
Проблема "седьмой кровати" овладела помыслами Эпикура
далеко не сразу. О "седьмой" принято было умалчивать.
Несколько благополучных кроватей прекрасно делали
свое дело, делали свое дело даже кровати дотла
сгоревшие, о "седьмой" вслух не говорили.
Теория антифаллических символов возникла еще в конце
двадцатого века в виде шутки, шутка переросла в
серьезные философские труды, а позднее в национальную
программу. Человечество на протяжении всего своего
существования чрезмерно увлекалось фаллической
символикой, расставляя гигантские фаллосы в огромных
количествах на всех континентах. Стало ясно, что
подобное воздействие скульптурных ансамблей на
человеческую фантазию ничем не уравновешенно, и
вознкновение антифаллического культа обошелось
налогоплательщикам в 800 миллиардов долларов. В
течение ста лет были возведены, как противовес фалло-
сам, семь гигантских кроватей. Кроме размера,
пожалуй, они ничем от обычных кроватей не отличались.
Часть кроватей к сегодняшнему дню сгорела, некоторые
функционировали, как парки культуры и отдыха,
интересовала Эпикура седьмая кровать, она же первая,
самая древняя. Тайна, окружившая ее, потянула про-
фессора, как магнит.
Построенная в ново-тропическом климате в районе
Нижнего Новгорода в 2087 году кровать обошлась
государству в 900 миллионов долларов и была, — само
совершенство. В ней были использованы несколько
оригинальных открытий, позже утерянных и не вошедших
в следующие проекты, в ней были использованы
уникальные материалы. С 2087 года по 2098 кровать
посещали, она привлекала к себе потоки туристов и
одновременно была излюбленным местом отдыха горожан.
Но потом ее закрыли на ремонт, и с 2301 года не
существует ни одного свидетельства посещения.
Случилось нечто невообразимое, кровать превратилась в
ловушку. На нее можно было легко подняться, как
одному человеку, так и группе, но радиосвязь
прерывалась тотчас, и никто из исследователей не
возвращался. Первые годы штурмовые группы поднимались
на одеяло чуть ли не раз в неделю, но потом это было
запрещено, кровать была объявлена зоной бедствия и
закрыта для ученых и альпинистов. Исследования из
космоса показывали, что в ткани кровати существуют
какие-то биологические мутации, эти же исследования
выявили приличных размеров радиоактивное пятно под
кроватью, но таким образом человечество не могло
получить более тонкую информацию.
В архивах Эпикур обнаружил документальное
свидетельство очевидца, каким-то образом сошедшего с
постели. Двадцать страниц убористого текста
посвященные кулинарии, вот что оставил после себя
единственный свидетель.
Идея монографии и последовавшая за нею лихорадочная
подготовка к экспедиции совершенно поглотили ученого.
Последние несколько недель он находился будто в
горячечном сне, и вот теперь проснулся. Проснулся и
понял, что совершил роковую ошибку. Во-первых, в
экипаже был шпион-проверяющий, уже готовый заявить во
всеуслышанье, что он, Эпикур, не в силах более
наслаждаться, что он, Эпикур, чуть ли не импотент и
не любит жизнеутверждающего секса, а во-вторых,
вокруг лежала пустыня.
Глава 3. СЕКСУАЛЬНЫЕ ФАНТАЗИИ.
Заложивший сухие руки в свои глубокие карманы,
замерший на фоне синего поля пилот, одетый в темно-
синюю куртку и желтые облегающие штанишки, на миг
показался Эпикуру чем-то невероятным, чем-то
невозможным, чем-то пленительным. Верхней части
пилота видно не было, потому что не видно синего на
синем, и, казалось, стоят одни голые желтые ноги,
обутые в штиблеты с длинными носками, а над ногами —
рыжая голова, и еще золотой пенис в петлице. Сидящий
на корточках рядом с пилотом стажер в белом
костюмчике из парашютного шелка выглядел существом
извращенным и неприятным. Голова юнца была наголо
брита и будила своей вытянутой формой некоторые
нездоровые ассоциации. В руках его Эпикур заметил еще
одну брошюру.
— Натан! — совершено больным голосом позвал лежащий
на спине механик. — У нас остались какие-нибудь
шансы?
— На что? — не оборачиваясь, сухо спросил пилот. —
Если тебя интересует экспедиционная тушенка, то
никаких.
— Думаете спуститься? — спросил стажер.
— Думаю!
Механик застонал и прикрыл полной ладонью глаза,
защищаясь от солнца.
— Зачем же спускаться? — спросил Эпикур. — По-моему
это опасно.
Пилот все-таки повернулся:
— А как вы предполагаете отсюда выбраться?
— Ну как? — Эпикур пожал плечами. — Ножками.
Насколько я понимаю, до края километра три, не
больше, а там найдем какую-нибудь веревку и
спустимся...
— Не получится, профессор, — сказал стажер и снова
перелистнул страницу.
На том месте, где провалился взорвавшийся "Вигвам",
образовалась большая рваная дыра. Пилот ударами
ботинка отбивал уголь с оплавившегося твердого края,
и тот с шорохом сыпался вниз, судя по звуку, вовсе не
достигая дна. Эпикур подошел и заглянул. Шелковое
толстое покрытие неприятно прогибалось под его
подошвами, и тут же закружилась голова. Впечатление
было такое, будто смотришь внутрь торта, разрезанного
посередине. Торт был очень сладким и не имел дна.
— Может быть, рация уцелела... — сказал пилот, солнце
играло в его взъерошенных рыжих волосах. — В любом
случае, черный ящик достать надо.
— А зачем нам рация? — Эпикур отступил от края и
сразу почувствовал себя лучше. — Что мы хотим
передать?
— А какая разница, что? — Натан снял свою синюю
куртку, под которой оказалась такая же желтая, как и
штанишки, облегающая рубашка, и в сильных лучах
солнца сразу стал похож на голого китайца. — Если за
нами не пришлют, — сказал он,— то мы здесь с вами
просто от голода и жажды погибнем. Видите, никого
нет... И, наверно, не будет... А насчет того, чтобы
дойти до края и спуститься, вы, профессор, на эту
идею плюньте сухой слюной, не получится.
"Ну, как хотите, ваше дело! Умирать или выживать —
это личное дело каждого, интимное дело, — получив
сперва отказ идти вместе от стажера, а потом и от
задремавшего механика, соображал Эпикур. — А я пойду
и спущусь обыкновенно, с краю, по веревке... В
крайнем случае с края и покричать не стыдно...
Десантировался в центре памятника? Десантировался.
Что еще я должен делать? Для монографии большего и не
нужно... Можно накрутить все что угодно. Да не верю
я, что у меня в команде шпион! Кто меня проследит?
Чтобы проследить нужно еще раз десантироваться. Кто
захочет!?"
Во всем мире кроватей существовало всего семь. К
первой и второй, вполне благополучных и поныне
функционирующих, имелись даже подробные схемы-планы.
С этими планами, в качестве подготовки к экспедиции,
профессор тщательно ознакомился. К сожалению, все
кровати были совершенно разными, они создавались в
разное время, в различных климатических условиях и
разными архитекторами, хотя все и преследовали единую
благородную цель, в противовес исторически
сложившейся фаллической символике, в них рождалась
новая — антифаллическая.
Останки дотла сгоревшей постели в штате Нью-Йорк
Эпикур даже посетил. На том месте, где он стоял
теперь, там были огромные обгоревшие пружины с
пристроенными винтовыми лесенками для обозрения.
Благополучный план предполагал на этом месте киоск
"воды-мороженое", моментальное фото, а по правую руку
бассейн. Ничего — только одеяло с синим вырезом в
центре и белоснежным пододеяльником — пустыня,
насколько хватало глаз.
Сориентировавшись по солнцу, (практика ориентации по
солнцу, освоенная в Институте Войны, опять
пригодилась) Эпикур, зачем-то прихватил в правую руку
канистру с бензином и бодро зашагал к краю,
рассчитывая минут через сорок, максимум через час,
увидеть изгиб огромного одеяла.
Карта и часы, вот чего не хватало ему теперь. Два
предмета, которые были изъяты у него на таможне перед
вылетом. Карты и часы в условиях кровати власти
рассматривали, как мощные психоделики. Ни уговоры, ни
клятвы, ни научные выкладки, ничего не помогло.
Жестокие таможенники вынули из штанов карту, вынули
из ботинка часы и бросили небрежно в пластиковую
корзину. Нельзя. Он и сейчас, вышагивая под жарким
солнцем в полуобморочном состоянии, продолжал спор с
ними:
— Часы не могут являться сексуальным стимулятором,
как и карта постели. Кому же придет в голову, к
примеру, взяв инструкцию по уходу за токарным
станком, использовать ее вместо стандартной "Кама-
сутры", кому придет в голову, находясь на женщине или
под нею, поднести часы к уху и вместо "I love you"
прошептать: "тикают, двадцать два, две?"
И так же, как и в реальности, он получал в ответ
лаконичное и сухое: "Придет".
У таможенника в вороте, как и у пилота, сверкал
золотой пенис, глаза были жестокие, маленькие, а во
рту не хватало одного зуба.
— Отдайте карту! — вдруг закричал Эпикур и проснулся.
Оказывается, он по какой-то неясной причине заснул на
ходу, вероятно, укачало на одеяле, а возможно, здесь
действовала энергетика самой постели. Он заснул, но
шел вперед — грузный человек с тяжелой походкой,
одетый в истрепанную военную форму без знаков отличия
и высокие ботинки на шнуровке, потом зацепился ногою,
упал, и — теперь в небе не было никакого солнца, в
небе горела белая полная луна, похожая на гнилой
апельсин.
Пока глаза привыкали к темноте, Эпикур пошарил руками
рядом с собой. Он обнаружил канистру, потом нащупал
тот предмет, за который зацепилась нога и, взяв
предмет в руку, поднес к лицу.
Это была берцовая кость человека. Нашлись и череп, и
выбеленные временем ребра, и остальные кости. Скелет
лежал здесь уж никак не менее нескольких месяцев.
Кроме костей, солнце, дождь и ветер сохранили
лохмотья одежды. Эпикур, испытывая все возрастающий
ужас, при свете луны рылся в карманах мертвеца,
пытаясь проверить свое подозрение. Наконец он нашел
то что искал. Маленький платиновый жетон на цепочке.
Имя, фамилия, кодовый номер. Перед ним на подо-
деяльнике лежал пропавший без вести восемь месяцев
назад профессор Факэмори. Несчастный японец имел
аналогичную миссию и вылетел на постель в аналогичном
"Двухмоторном вигваме".
Знакомый далекий гул поразил Эпикура. Профессор
поднял мокрые от слез глаза. В глубоком бархатном
черном небе проплывал тяжелый бомбардировщик. Можно
было представить себе, как уютно в кабине, как пилот,
поправив кожаный новенький шлем, подносит к губам
чашечку ароматного кофе. Красные сигнальные огни
наложились на гнилой апельсин луны и уплыли дальше,
туда, в счастливую зону войны.
— Нет! — сказал себе Эпикур. — Если я остался жив,
угробив целую роту, если я остался жив в самом пекле
боя, то могу ли я умереть так глупо в постели?
Звезды над головой просто полыхали, но цельного
купола-карты не было, часть звезд была скрыта
облаками. Самих облаков в ночи не видно — просто
обширные неровные черные провалы, которые поглощают
огонь далеких солнц. Эпикур сидел очень долго с
запрокинутой головой. Сидел, пока один из черных
провалов не всосал в себя гнилой апельсин луны. Стало
вокруг так темно, что не разглядеть и собственный
кукиш, поднесенный под собственный нос.
— Вот вам, профессор! — напрягая глаза и ощущая на
кукише горячий воздух из своих ноздрей, прошептал
Эпикур. — Вот вам — умереть героем! Вы должны, —
шепот его понизился. — Фигу вам, а не умереть!..
Сориентировавшись по остаткам звездного купола,
профессор, даже не пытаясь встать на ноги, пошел на
четвереньках в том направлении, где предполагался
близкий край постели. Ремень на животе его
расстегнулся и запутался, тяжелая кобура била по
коленям. Теперь голова его была низко, и со всею
отчетливостью ощущался, щекотал ноздри запах
крахмала, исходящий от пододеяльника. Препарат, позво-
ляющий постельному белью сохранятся в чистоте вечно,
был использован лишь однажды здесь, на кровати при ее
застиле и утерян навсегда. Ученые сходили с ума в
поисках утраченной формулы, а постель была вечно
белой, вечно хрустящей, крахмальной и чистой, по
крайней мере, простыни и пододеяльник, может быть, и
наволочка... Запах дурманил и вызывал вполне законную
зевоту.
"Не спать, нельзя спать, даже если к этому есть все
физиологические предпосылки... Если я усну, со мною
будет то же, что с профессором Факэмори. А что
случилось с профессором Факэмори? Профессор Факэмори
заснул и не проснулся. Не спать, не думать о сне...
Любою ценой не спать! К краю... К краю, и вопить с
края... Меня заметят."
Чтобы не заснуть, он представил себя огромной черной
собакой, бегущей по следу, он попытался разозлиться,
как охотничий пес, впасть в азарт, и это удалось.
Быстро двигаясь на четвереньках, профессор почти
рычал и, облизывая пересохшие губы шершавым большим
языком, поглядывал на темное небо. Когда его левая
лапа зацепилась за что-то, он чуть было не залаял от
радости. Он наклонился и схватил зубами кость. Это
была опять берцовая кость профессора Факэмори. В
темноте профессор Эпикур сделал круг и вернулся на то
же место.
— Больше не желая держать ноздри близко к опасному
пододеяльнику, к пьянящему запаху крахмала, не
представляя себя больше животным и заняв голову
серьезной научной проблемой, сформулировавшейся как:
"сексуальность охотничьих псов, потерявших ориента-
цию во время погони", Эпикур поднялся на ноги и уже
на двух конечностях брел в темноту. Звезд совсем не
стало видно, и ориентироваться теперь возможно было
лишь по проклятому скелету.
"Если я возвращаюсь каждый раз к скелету, — размышлял
профессор. — Значит я делаю еще один круг и не иду к
краю, но если я достаточно продолжительное время на
скелет не натыкался, значит я иду куда-то в другое
место. До края недалеко, какие-то три-пять километ-
ров, и, таким образом, можно выйти."
Время Эпикур засекал по стадиям развития своей
научной мысли, всецело занятой теперь собачьей
сексуальностью во время охоты.
Наверно, он опять заснул на ходу, но, погруженный в
научную работу, на этот раз не упал, а продолжал
переставлять ноги, чуть позже Эпикур проснулся от
звука голосов. По раскрывшимся глазам полоснул луч
фонарика, и голос стажера прозвучал насмешливо:
— Да, бросьте вы, профессор, свои сексуальные
фантазии! Видите же, не выйти отсюда так просто... Мы
веревку сплели, будем спускаться.
— Зачем это спускаться? — Эпикур застегнул ремень и
подтянул кобуру.
— Как минимум, черный ящик нужно достать! — объяснил
юнец, в одной руке у него был маленький фонарик, в
другой конец веревки. — А вы куда канистру с горючим
дели, профессор? Потеряли, что ли?
Глава 4. РАСХОЖИЕ ЗАБЛУЖДЕНИЯ.
Далекий край одеяла окрасился розовым. Луна еще
стояла в небе, похожая теперь на бледное
полупрозрачное лицо человека, проведшего бессонную
ночь. Солнце поднималось тугими рывками, и с его
подъемом воздух рывками раскалялся. Когда сползла по
щеке Эпикура первая капля пота, прозрачное лицо луны
окончательно истончилось и исчезло.
— Воды! — простонал тихо Эммануил, он лежал на спине,
подложив под голову руки. Розовые щеки механика
посерели и запали внутрь, носки ботинок торчали вверх
в небо, страшные, как у покойника. — Пить!.. Много
пить... — Он вынул из-под головы руку и провел
кончиками пальцев по синей ткани. — Я умираю!
Но на механика никто не обращал внимания. Большая
веревка, сплетенная из шелковых нитей, кольцом лежала
возле ног профессора. Попытки спуститься в щель,
прорванную взорвавшимся самолетом, были
приостановлены два часа назад за своей абсурдностью и
перенесены на светлое время суток. Стерев неприятную
каплю с подбородка, Эпикур лег на живот и подполз к
дыре. Он заглянул вниз. Мрак колыхался, он
отодвигался с подъемом солнца, но выпавший изо рта
профессора очередной леденец опять не достиг дна.
Эпикур достал из кармана круглую коробочку с
монпансье, сел, выбрал красненькую, осторожно взял ее
двумя пальцами и положил под язык с вожделением, как
таблетку валидола.
Стажер и рыжий пилот возились с канистрой. Пилот
лепил из обрывков бумаги и белых хлопчатобумажных
нитей плотные шары, а стажер пропитывал их бензином.
Шары получались довольно отвратительного вида
величиной с кулак светло-коричневые. С них текло.
— П-и-т-ь!..
Этого страдающего голоса просто нельзя было вынести.
Вокруг, сколько хватало глаз, лежала пустыня — белый
хлопчатобумажный крахмал до самого горизонта и
шелковый синий вырез одеяла под самыми ногами
потерпевших аварию. Стажер, с отвращением отжав
очередной шарик, подошел лениво и склонился к
умирающему от жажды механику.
— Хочешь, я тебе лицо бензинчиком протру? — ласково
спросил он.
— Нет... Не надо!
— Ну и напрасно, — сказал стажер. Он взял полупустую
канистру и подвинул ее так, чтобы на глазах
укорачивающаяся тень покрыла лицо Эммануила. — Так
полегче?
— Спасибо, Элли! — прошептали пересохшие губы
механика, и веки перестали дрожать. Он мгновенно
заснул.
Голову уже изрядно напекло, мысли в ней поднимались,
как медленные пузыри в кипящем киселе.
"Вероятно, Элеонор, может быть, Элеазар? — думал
Эпикур. — Элиот? Нужно было на базе в документы
мальчишки заглянуть..."
— Клянусь всеми крыльями всей секс-авиации, мы его
достанем! — сказал пилот, с бензиновым шаром в руке
приблизившись к краю дыры. Спасаясь от жары, он
разделся и перестал походить на голого китайца.
— Вы думаете рация уцелела? — спросил Эпикур и
посмотрел на пилота. Розовые плавки с золотой
эмблемой на самом интересном месте неприятно поразили
его. Эмблема горела не хуже, чем солнце, пылала. — Вы
считаете, мы сможем подать сигнал бедствия? Вы
думаете, они вышлют десант?
В одной руке Натан держал шар, в другой маленькую
зажигалку, отделанную нефритом.
— Что вы собираетесь делать? — уже испуганно спросил
Эпикур и отодвинулся. Леденец проскользнул в горло и
застрял там. — Может быть, не надо?..
— Всегда мечтал увидеть материнское место! — сказал
рыжий пилот и, хищно улыбнувшись, запалил бензиновый
шар. — Если боитесь, можете не смотреть.
Он размахнулся и изо всей силы швырнул вниз, в черную
пасть, пылающий комок. Можно было проследить его
падение. Постель действительно напоминала торт в
разрезе. Желтый свет от горящего бензинового комка
падал вниз, вырывая из мрака поочередно множество
пластов: синева одеяла, белизна пододеяльника, потом
мелькнуло что-то откровенно розовое, как плавки
пилота, толстым слоем, белым, как затвердевший крем,
лежала простыня.
— Еще! Еще кидай... — крикнул стажер и сам кинул
комок. — Сразу два кидай! Сразу три!
Вниз, в черноту, создавая рваную лестницу отражений,
падала огненная рыжая цепь. Профессор отвернулся. Он
вовсе не хотел видеть материнского места. Собственно,
о том, что это такое, до сих пор шли научные споры,
но Эпикура от одного определения с самого детства
тошнило.
Предполагалось, что седьмая кровать построена в обход
всех экологических норм на месте древнего захоронения
радиоактивных отходов. С прошествием времени пресса
образно переименовала невидимую смертоносную плешь в
нежное материнское место, после чего первоисточники
были утеряны, а ввиду малодоступности объекта
замерить подлинный уровень радиации оказалось невоз-
можно. Одна группа ученых утверждала, что это — всего
лишь поэтическая аллегория, рожденная центральными
газетами, и ничего под кроватью нет, другая группа
настаивала на том, что под кроватью должен находиться
любовник, в данном случае некое энергетическое
существо типа полтергейста, по сути и духу своему
подобное несчастному, спрятавшемуся от гневного мужа
под любовным ложем, третья группа настаивала на факте
радиоактивного захоронения, на факте неконтролируемых
мутаций и необходимости жестких мер. К этой третьей
группе и относил себя профессор Эпикур.
Чтобы не увидеть лишнего, он поднялся, не в состоянии
вернуть конфету обратно в рот, сглотнул, и таким
образом отправил ее в желудок. Повернувшись спиной к
прорванной дыре, он зашагал медленно прочь. Механик
проснулся и ерзал на месте, слепо возил по щекам
своим жирными пальцами, пытаясь натянуть на лицо
съехавшую с него тень бензиновой канистры.
— Смотри, пружина! Пружина торчит... — кричал звонким
голосом проклятый Элли. — Смотри!.. Смотри...
Солома... Солома... А это что там... такое пенится?!
Кидай, кидай больше... Кидай!
Взяв страничку из сексуального руководства, Эпикур
разорвал ее, разжевал кусочек бумаги, после чего,
разделив его на два мокрых шарика, заткнул себе уши.
"Не хочу, — объяснил он сам себе. — Не хочу, не желаю
никакого варварства. Невозможно разрешить научный
спор вот таким способом при помощи пакли и бензина...
Расхожие заблуждения можно и нужно отмести... Но не
так... И не здесь!"
Сделав ровно двести сорок шагов: двести, для того,
чтобы отойти подальше, и сорок — чисто ритуальных,
профессор встал, сложив руки на груди и широко
расставив ноги. Перед ним лежала белая крахмальная
пустыня. Над ним висел опаляющий солнечный диск. Он
был горд собою. Он был горд тем, что плюнул, не
поддался отвратительному искушению и не стал
заглядывать туда, вниз, в дыру, не стал участником
отвратительной вакханалии.
"Если они найдут самолет, мне все равно об этом будет
сказано... — думал он, высокопарно задирая жирный
подбородок. — Не бросят они главу экспедиции... —
Пространство перед ним было головокружительно гладко,
такой гладкой не может быть ни пустыня, ни море,
таким гладким может быть лишь дитя человечества —
ПОСТЕЛЬ, великий и загадочный антифаллический символ.
— Боже, что это? — подумал Эпикур, когда по глади
пробежала первая моментальная складка. — Это
невозможно!"
Огромное пространство напряглось, видоизменяясь на
глазах, и стал вырастать белый холм. Так, будто
огромная задница, до сих пор мирно лежащая под
одеялом, теперь приподнялась и задвигалась, заходила.
Это было похоже на землетрясение баллов в семь.
— Горим! — раздался за спиной профессора перепуганный
голос механика, и тут же его поддержал восторженный
голос идиота-стажера:
— Горим!
Эпикур повернулся. Из разрыва теперь черными жирными
клочьями вырывался дым. К профессору по одеялу бежал,
задыхаясь, очумевший от ужаса механик с канистрой в
левой руке. За механиком бежал стажер. Замыкал
процессию пилот, размахивающий своей синей курткой.
Как маленький золотой пропеллер, мелькал золотой
пенис на вороте куртки.
— Все! — сказал стажер, останавливаясь рядом с
профессором. — Мы его разбудили.
— Кого? — поинтересовался Эпикур. — Кого мы
разбудили?
— Огонь любви! — сообщил стажер. — Посмотрите, как
полыхает, профессор! Ведь, правда же, красиво!
— Это вульгарно... Это вульгарно думать, что в
постели действительно кто-то спит... Это
заблуждение... — Эпикур в замешательстве переводил
взгляд с разрастающегося огня, готового уже в
считанные минуты превратить всю постель, все
восемнадцать километров металла, ткани и дерева в
пепел и раскаленные угли, на вздымающееся буграми
землетрясения чудовищное одеяло. — Это вульгарно! —
повторил он.
— А что же тогда не заблуждение? — спросил стажер.
— То, что в постели очень опасно курить. — сказал
Эпикур. Он сел на корточки, как ребенок, обхватил
колени руками, и заплакал. Он очень не хотел умирать.
— Написано же везде. Это азы, — простонал он сквозь
слезы. — "Ибо сказано: Не курите в постели."
Глава 5. ГИГИЕНИЧЕСКИЕ ПРОЦЕДУРЫ.
Оглушительно всхлипнуло. Эпикур вскинул голову. Будто
огромная женщина издала следующий мокрый горловой
звук. Эпикур вскочил на ноги. Тонкий инверсионный
след, оставленный боевой ракетой, соединил западную
границу кровати и единственную темную тучку среди
яркого неба. Он не успел зажмуриться и на миг потерял
зрение от яркой вспышки. Тучку вывернуло наизнанку и
прорвало на постель двухминутным ледяным ливнем.
"Кто же ты там, такой меткий? — с облегчением
вздохнув в себя воду, подумал Эпикур.— Стрелок! Робин
Гуд! Сперва чуть не убил, а теперь жизнь спас!"
С шипением под напором воды убывало пламя и
одновременно с тем огромный белый холм съежился и
опал, на его месте образовалась ровная, обозначенная
складкой озерная плешь. Механик, увидев, что
опасность миновала, тут же завалился с удовольствием
на спину, его накрыло водой, и Эммануил чуть не
захлебнулся. Стажер с пилотом устроили под дождем
дикую радостную пляску. Они визжали, как дети, юнец
дергал Натана за бороду, а тот в ответ бил его по
бритой мокрой голове ладонями. Но все быстро
кончилось. Вокруг поднимался густой пар. Сверху снова
жарило солнце.
Если бы подобный шквал воды обрушился на Уссурийскую
благополучную кровать, на Марсельскую или на
Пекинскую, вероятнее всего, он обратил бы любую из
них, незастеленную и до отказа набитую детьми, кока-
колой, порноживописью и электроникой, в зону
бедствия. Здесь же все обошлось потерей единственного
фонарика и куртки пилота, ее смыло в щель. Уцелела
початая канистра авиационного бензина, уцелела даже
круглая металлическая коробочка с монпансье.
Когда ливень кончился, Эпикур достал ее из кармана и
взял следующую мятную конфетку, на сей раз —
желтенькую. Никаких сомнений больше не оставалось,
стреляли откуда-то из под одеяла. Били прицельно
самовзрывающейся ракетой. Снайпер — зенитчик,
засевший глубоко под одеялом, сперва пытался их
уничтожить, а теперь, напротив, уберег от огня.
Пар густо стлался над всею постелью удушливою
молочной волной. Будто гигантский утюг высушивал
огромный пододеяльник. Запах крахмала сделался столь
силен, что от зуда в ноздрях и головокружения не
спасал даже мятный вкус конфеты.
— Ну, и что теперь? — спросил Эпикур, сквозь молочную
дымку пытаясь разглядеть лицо пилота. — Какие идеи?
Натан улыбался, плавки его намокли и золотая крылатая
эмблема, казалось, плавно ныряет в беснующемся
пространстве. Он держал в руках канистру, осторожно
покачивал ее, пытаясь по звуку определить объем жидко-
сти, сохранившейся внутри.
— Это скоро подсохнет! — сказал он, и улыбка пилота
сильно не понравилась профессору сексотерики.
Эпикур отобрал у пилота канистру, она была еще
достаточно тяжела. Как начальник экспедиции Эпикур
имел право распорядиться остатками инвентаря и
оборудования по своему усмотрению.
— Чуть кровать не спалили с вашими экспериментами, —
объяснил он, ощутив на себе вопросительный взгляд, и
добавил с солидной задумчивостью в голосе. — Я думаю,
если стреляли из-под одеяла, то кроме нашей
собственной дыры, должны быть и какие-то еще. Следует
их только поискать.
Маленькое озерце, оставшееся на месте сейсмического
вспучивания, на глазах уменьшалось, но в него можно
было, как в зеркало, посмотреться. Эпикур наклонился
и подправил волосы. Ему почудилось, что между
отражений собственных глаз под тонким слоем воды по
синему шелку одеяла мелькнула золотая рыбка.
— Можно, конечно, и вслепую по веревке спуститься, —
сказал стоящий рядом Натан, он перебирал тощими
голыми ногами, и золотая рыбка колыхалась. Она
оказалась отражением крылатой эмблемы на плавках
пилота. — Говорят, когда на материнское место в
темноте встанешь, то его ступнями почувствуешь.
Говорят, жжет оно. Но, все равно, хотелось бы
сперва взглянуть...
На глазах круглое озерце уменьшилось до размеров
чайного блюдца, золотая рыбка упруго дернулась
золотым перышком вверх, и озерце высохло совсем, от
него осталось только круглое сырое пятно на одеяле.
Солнце не напоминало уже утюг, оно снова походило на
гигантский двужальный паяльник, выжигающий
незащищенные человеческие глаза.
— Polter liber geist! — неожиданно громко прозвучало
в еще сыром, но уже раскаленном воздухе.
Эпикур резко обернулся. Откровенная немецкая речь
напугала профессора. Слова принадлежали Эммануилу. И
сказал он их без всякого продолжения и пояснения, все
так же не просыпаясь. Огромный живот механика, на
котором расползлась мокрыми складками темная рубашка,
дрожал во сне и был похож своим блеском и формой на
хорошо вычищенный тульский самовар. Ноги механика,
обутые в огромные красные ботинки из искусственной
кожи, были неестественно под тупым углом раскинуты,
но не шевелились. Он не был похож на проверяющего, но
проверяющий и не должен быть на себя похож.
"Может обыкновенный авиационный механик бредить во
сне по-немецки? — спросил себя Эпикур, прикладывая
ладонь к глазам и осматривая вновь жаркую пустыню
вокруг. — На войне было просто!..— подумал он. — Там
было ясно, где враг, где друг, где закамуфлированный
инспектор. Там было ясно, в чем кроется наслаждение.
Там был устав."
Пустыня подсыхала, она была ужасна. Она была сине-
белой, она была до горизонта, она была — ад.
На войне было понятно, где полевая кухня стоит, а где
можно устроить походный секс... Враг был снаружи, а
секс внутри... Теперь профессор спрашивал себя: "А
где находится враг, если секс находиться снаружи?"
Наверно, он слишком пристально смотрел на живот
Эммануила, механик, ощутив взгляд профессора, сдвинул
ноги, проснулся и, приоткрыв один глаз, спросил:
— А зачем же было говорить, что все консервы погибли
в огне?..— Эпикур пожал плечами. — Я же вижу, вы их
вынесли... — Он разлепил и второй мутный голодный
глаз. — Давайте, пообедаем, — сказал он, окончательно
смыкая толстые ноги в коленях и присаживаясь на
месте, — но я сразу предупреждаю, ничего другого я не
буду. Только консервы...
— "Крайне отрицательную нагрузку может нести какая-
либо посторонняя реплика в момент совокупления... —
прочел проклятый стажер. Он опять сидел на корточках
с брошюрой в руках и водил по ней пальцем. — Это
может быть просто бытовое замечание, например, не
забыть бы завтра купить картошки..."
Эпикур снова оглядывался, он, прикладывая ладонь к
глазам, поворачивался на одном месте, душой
профессора овладела тоска. Никакого выхода из
положения он не видел. Сойти с кровати нельзя, до
края не доползешь даже на четвереньках. Спуститься
вниз, встать ступнями на раскаленное материнское
место. От этой мысли у Эпикура каждый раз начинались
спазмы.
Глава 6. ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ ИМПОТЕНЦИЯ У
РЫЦАРЕЙ.
Рыцарь стоял молча и, запрокинув голову, смотрел в
небо. Собственно, то что над ним рыцарь, Эпикур понял
не в первую секунду. Профессор, так же как и механик,
задремал лежа на спине и, проснувшись, увидел рядом с
собою незнакомые ноги. Ноги были босые, на стопах
коричневыми чешуйками налипла какая-то глина, ноги
были тощие и кривые, икры и бедра плотно затянуты
желтыми облегающими штанишками.
— Простите! — сказал рыцарь, склоняясь к профессору.
— Вы не видели ли здесь голубого козленочка? — Глаза
его смотрели задумчиво. — Убежал, негодник... Вторые
сутки пошли, найти не могу.
Это был именно рыцарь, с его тощей шеи свисал
огромный серебряный медальон, неопровержимо
доказывающий принадлежность к Ордену, кроме того из-
за уха рыцаря торчало традиционное перо — длинная
шариковая авторучка с сильно пожеванным концом. Он
выглядел точно так же, как на цветной иллюстрации в
учебнике. Под иллюстрацией была подпись: "Страждущий
рыцарь. Отдельные экземпляры сохранились сегодня лишь
в идеальных условиях седьмой кровати. Занесен в
Красную книгу. Охота и флирт строго запрещены."
— А зачем вам козленочек? — спросил Эпикур.
— Я должен его потрогать рукой... — прошептал рыцарь.
— Я должен прикоснуться к нему кончиками пальцев... Я
должен его погладить...
— Врете?
— Лгу!
— Чего вы хотите?
Глаза страждущего рыцаря сначала капельками ртути
скатились к узкой переносице, потом оба указали на
стоящую рядом с профессором канистру.
— Видите ли... Если честно, у меня проблема... Так,
скажем мягко, с функциональными принадлежностями. Не
могли ли бы вы заимообразно, в дар, уступить мне ваш
бензин, хотя бы пол-литра, а можете продать...
Механик проснулся и выжидательно смотрел на Эпикура,
также на профессора в молчаливом согласии смотрели
пилот и стажер.
— Ваши принадлежности при вас? — сурово спросил
Эпикур и посмотрел при этом отчего-то на ноги
страждущего рыцаря.
— Нет! — горько вздохнул тот и потер ногу об ногу. —
Моих принадлежностей со мною нет... Увы...
— Потеряли? — голос Эпикура потеплел.
— Нет, подарил.
— Кому же?
— Стыдно сказать... — страждущий рыцарь опять потер
ногу об ногу, и с ног посыпалась на голубое мягкое
одеяло коричневатая труха. — Я их подарил прекрасной
даме.
— А она что? — уже с любопытством спросил Эпикур. Он,
как зачарованный, теперь смотрел на острый
треугольник, образованный узкими брюками рыцаря,
интуитивно выискивая взглядом заветный бугорок.
Бугорка никакого не было.
— Она их бросила в камин.
— Ну, тогда ничего не могу для вас сделать, — сказал
Эпикур и присел на предмет торга, то есть на канистру
с горючим. — Выходит, что меняться нам не на что.
— Ну, почему же, не на что? — Рыцарь сделал
телодвижение, по которому можно было подумать, будто
он собирается снять и предложить в обмен свой
заповедный медальон. — А хотите брошюру номер 15
"бис"?
— Нет, — сказал Эпикур. — Не хочу, — краем глаза он
отметил гаденькую улыбочку
мелькнувшую на губах стажера. — А, кстати, зачем вам
бензин?
Канистра, несмотря на жару, была холодной, и ее
гладкий бок под массивными ягодицами профессора
вздрагивал и бодрил. Трудно было расстаться с
совершенно ненужной этой канистрой, Эпикур,
воспользовавшись ею, как табуретом, уже испытывал к
этой емкости нежные чувства.
— Может быть, вы хотите облить кровать и поджечь?
Рыцарь отрицательно покачал головой.
— Вся не сгорит, — сказал он. — Я уже поджигал...
Теперь не для этого... Мне нужно, — он стеснялся
произнести следующую фразу и прятал от стеснения за
спиной нервные руки, непроизвольно связывающиеся в
невозможные синие узлы, похожие на бескостных червей.
— Для утоления страсти... Против стресса... Как
лекарство...
— Для смелости, что ли?
— Для нее!
— Так пойдем! — Эпикур оторвал ягодицы от канистры и
взял ее в левую руку, правую руку он по привычке
положил на горячую кожу кобуры. — Пойдем, без
горючего уговорим. — Он уже шагал по мягкому голубому
покрытию одеяла, и ноги утопали в шелке почти по
щиколотку. — Рыцарь не должен склонять головы, —
назидательно подчеркнул он и обернулся. — Даже если
это и нужно для храбрости.
Оказывается, люк, ведущий вниз, находился всего
метрах в сорока на восток. Но разглядеть его можно
было лишь вблизи. Иссохшая от беспрерывной любви рука
точно указала направление. Вероятно, сюда, наверх,
несчастный поднимался из-под одеяла уже не в первый и
не во второй раз.
"Хорошая тема для монографии, — размышлял Эпикур,
следуя за пришельцем снизу. — "Функциональная
импотенция у рыцарей седьмой кровати и связанные с
нею заниженные эстетические возможности".
Люк был легкий, жестяной и цветом никак не отличался
от остального шелкового покрытия. Рыцарь опустился на
колени, он обеими руками осторожно приподнял круглую
крышку. Он переводил все время взгляд своих черных
тоскливых глаз с профессора на канистру. Взгляд этот
был полон мольбы.
Оттолкнув нервным движением бритую голову стажера,
профессор первым заглянул в проем. Проем был узким,
колодезным, но хорошо освещенным. Вниз вела блестящая
винтовая лестница.
Глава 7. ФРУСТРАЦИЯ СЕКСУАЛЬНАЯ.
Канистра неуправляемо раскачивалась в руке Эпикура и
била по металлическим перилам, отчего все
пространство колодца наполнялось подобием звонкого
женского хохота. Эммануил отказался идти вниз,
механик заявил, что он уже не в том возрасте, чтобы с
кем не попадя лезть под одеяло и, завалившись на
спину, моментально захрапел. Профессор нервничал,
рука его дрожала.
Первым спускался Рыцарь. Несмотря на то, что каждая
ступенька была хорошо видна, он, перед тем как
перенести вес, ощупывал ее босою ногой. Внизу, в
небольшом холле, рыцарь отвел высохшей рукой
взлохмаченный край одеяла, из которого посыпались
пыль и какие-то струпья, похожие на гнилую банановую
кожуру, и прошептал:
— Прошу вас не шуметь...
— Почему не шуметь? — шепотом спросил Эпикур.
— Потому что мы уже лежим на простыне, — объяснил
совсем уже тихо Рыцарь. — Существует определенный
порядок...
"По-моему, мы не лежим, а стоим, — отметил Эпикур. —
Нужно будет запомнить. Здесь говорят — "лежим".
Пригодится... Что стоишь — лежишь, что сидишь —
лежишь..."
Естественное ожидание, что простыня окажется, как и
одеяло, мягкой, не оправдалось. Специально никто об
этом, конечно, не думал, но когда босые ноги пилота
после теплого металла лестницы ощутили ледяной
мрамор, по телу пробежала судорога. Он посмотрел. Под
ногами действительно оказался мрамор, девственно
белый, единая огромная плита без намека на стык.
Между полом и нижней частью одеяла простиралась во
все стороны щель. Местами она достигала в высоту и
трех метров, но местами свисающая сверху грязная вата
и нити заставляли желающих пройти дальше пользоваться
ножом или мачете, как в джунглях, обрубая нити вместо
лиан. У группы Эпикура ни ножа, ни мачете не было с
собой, и путь их получался окольным и длинным.
— А почему мраморный пол в постели, как вы считаете,
профессор? — пощекотав своею рыжей бородой правое ухо
Эпикура, спросил Натан. — Мне казалось, должно быть
мягко. А здесь, видите, жестко и холодно.
— Это же не постель в полном смысле слова, —
отозвался с охотой хорошо эрудированный Эпикур. — Это
же памятник в некотором смысле. Памятник кровати.
Аллегория... Аллегория сексуальной игры — Перпетуум
Монументо Сексолика в материальном воплощении, так
скажем. Понятно?
Натан кивнул. Он засунул свои замерзающие руки
глубоко в плавки ладонями к животу и старался, не
желая обморозиться, идти на носочках. Его интересовал
лишь самолет. Он пытался сообразить, каким же образом
"Вигвам" провалился в бездну, если на пути его была
вот эта мраморная плита.
В отличие от белоснежной пылающей пустыни,
находящейся теперь где-то над их головами, где на
просторном пододеяльнике остался лежать выбеленный
скелет профессора Факэмори и спящий, живой еще,
механик, под одеялом было тесно. Воздух здесь был
напоен запахом пота, и запах этот, несмотря на
промозглый полумрак, царящий вокруг, был удушающим и
влажным, он усиливался по мере продвижения вперед и
возрастал, становился гуще, осязаемый уже почти, как
плоть, навязчивый, невыносимый. Среди свисающей ваты
и нитей мелькали зажженные свечи. Присмотревшись,
можно было увидеть в полумраке раскрытую книгу,
бледное одухотворенное лицо, широкий край черного
одеяния.
"Вот она святая святых! — подумал Эпикур. — Вот как
выглядит душа человечества... Душа, скрытая от глаз
миллионов под одеялом..."
Запах пота по мере продвижения вперед сделался еще
гуще, появились по сторонам какие-то заборы.
Пространство больше не было открыто во все стороны,
оно было перегорожено. К запаху пота добавился острый
щекочущий запах женских духов. Впечатление было
такое, что кто-то только что помыл здесь духами
небольшой автомобиль.
— Правильно Эммануил не пошел! — прикрывая себе рот и
нос ладонью, прошептал стажер. Почему-то его шелковый
костюмчик, сухой даже на самом жарком солнце, теперь,
наконец, промок от пота, и по всему телу расползлись
темные неприятные пятна влаги. — Лучше умереть на
одеяле ... — это он сказал уже так, чтобы никто не
услышал. — Невозможно же вот до такой степени
воплотить в жизнь теоретические изыскания...
Один за другим они вошли под круглую арку. Несколько
комнат, выстроенных анфиладой, поразили профессора
роскошью и тишиной: мягкие пастельные тона обоев,
изящная мебель, огромные мертвые люстры, подрагиваю-
щие над головой, затем последовал длинный узкий
коридор, полный дрожащего света.
Миновав все это, они оказались у цели. Канистра
последний раз звякнула, поставленная на мраморный
пол, и пилот, наконец вынув руки из плавок, похлопал
в замороженные ладони.
В большом полутемном зале, был накрыт длинный стол,
сверкали на столе серебряные приборы, горел камин,
пламя жадно лизало сальные зубы узорных решеток,
позвякивал на весу тоненько хрусталь бокалов, и шепот
присутствующих походил на шорох выбеленных простыней,
сотнею подвешенных на ветру, иллюзию увеличивали
бледные сосредоточенные лица собравшихся. Белые
стулья с высокими спинками белые одежды.
— Профессор сексотерики Эпикур! — торжественным
шепотом объявил лакей. Он появился чуть впереди
группы совершенно неожиданно, в руке его была длинная
палка, ударом которой он сопроводил свое объявление.
— Заслуженный пилот секс-авиации Натан...
— Сейчас я вас представлю своей даме, — прошептал в
ухо профессора Рыцарь.
Опять стукнула палка лакея.
— А так же отрок по имени Элли!..
В темных люстрах, свисающих с потолка, бродил
отраженный свет свечей, и стол, казалось, дышит,
потягивается в полутьме. Запах духов еще усилился и
приобрел такую власть над нежною носоглоткой Эпикура,
что профессор, не выдержал и, потеряв всякий контроль
над собой, огласил залу пронзительным двухразовым
чиханием.
— Виват прилегшим с нами! — совершенно неожиданно во
все горло визгливым фальцетом крикнул лакей.
— Виват! — оглушительно и страстно простонали
одновременно, наверно, сорок глоток. Вышло так
громко, что потолок над головой колыхнулся.
Но Эпикур не испытал удовлетворения даже от такого
бурного приема. У профессора заболела голова. У него
возникло ощущение, какое бывает в детстве:
раззадорили конфеткой, завели в темный лес и бросили.
Глава 8. ТАКТИКА ИНТИМНОЙ БЛИЗОСТИ.
Шепот в зале волновался, стлался легкой волной, он то
затихал, то вновь возобновлялся нежный интимный
разговор. Эпикур, представленный хозяйке залы,
статной даме в шелковом белом пеньюаре, источающем
резкий запах духов, не без радости принялся за еду. В
высокой прическе дамы колыхалось что-то явно живое,
белое, подвижное, и это живое очень хотелось схватить
пальцами и раздавить.
"Здесь, лежа на постели, можно либо шептать, либо
кричать во все горло, иное, вероятно, запрещено... —
он взял салфетку и обмакивая вилку в апельсиновый сок
записал свою мысль, после чего сложил салфетку и засу-
нул ее во внутренний карман. — Вообще, следует быть
поаккуратнее с дамами..."
Длинный стол, покрытый огромной и мягкой бумажной
скатертью, на первый взгляд давал возможность
разогнаться любому гурману, даже в самых извращенных,
самых невероятных фантазиях: бананы с хреном,
бифштекс к кровью и медом, ванильные сухари в уксусе,
кофе глиссе с оливковым маслом, танцующие мандарины,
сахарный хрусталь, цыпленок а ля кричу, поручики,
омлетики, жевательные орехи, мятные бусы... Последние
были столь аппетитны, что Эпикур даже захотел
пополнить свою коробочку с монпансье.
— Если мы не доберемся до нашего "Вигвама", — шептал
Натан, прихлебывая из хрустального розового бокала, —
есть шанс найти самолет японца. Предположим, он
прорвал где-то одеяло и застрял на простыне. Может
быть, его можно восстановить... Может быть, его
удастся поднять в воздух...
— Его сперва найти надо! — возразил через голову
Эпикура наглый стажер. — Не нравится мне что-то вся
эта жратва... У нее привкус мужской семенной
жидкости, вам не кажется?
— Действительно! — согласился Эпикур, откусив от
большого румяного яблока. — Какой-то у всего
одинаковый жирный вкус.
— Так что я думаю, это оно!
— Думаете?
— Можно предположить, что все это, — стажер обвел
глазами всю поверхность стола. — Синтезировано из
белка. Вопрос, где они берут столько белка? Второй
вопрос, можно ли питаться одной белковой массой? Но с
другой стороны, где ж им здесь взять питательную
массу. Вряд ли на этом мраморном поле можно
заниматься хоть каким-то видом земледелия или
животноводства...
— Вряд ли, — согласился Эпикур и с отвращением
отодвинул от себя тарелку с нежным горячим
бифштексом, политым майонезом и украшенным белыми
колечками лука. — Хотя, в историческом аспекте ничего
особенного в подобном питании я не нахожу. Это же не
каннибализм?
— И кроме того, — сказал пилот, зачерпывая длинной
серебряной ложкой из тарелки очередную порцию. — В
этом мраморе должны быть щели, иначе как вообще
самолет мог провалиться сквозь пружины... — Суп-крем
неприятно пенился на его рыжей бороде. — Прошу вас,
профессор, спросите у хозяйки, может быть, она знает?
Палка лакея довольно громко стукнула трижды в пол, и
слуги в черных облегающих одеждах внесли вторую
перемену. Профессор очередным леденцом пытался
подавить отвратительный вкус во рту и отвлечься от
мысли о том, какую пищу он только что с удовольствием
съел. Взгляд Эпикура скользил по сидящим за столом.
Его поразили необычных размеров выпуклости в области
паха как у мужчин, так и у женщин, мягкий шар
появлялся и между колен, достаточно было ему либо ей
подняться из-за стола или просто отвести край
скатерти. Наконец, он задержался на одном лице.
Молодое, женское, заостренное страстью, оно чем-то
поразило профессора. На левой щеке женщины,
закутанной до подбородка в белоснежный шелк, был
пикантный изъян — живой алый росток — длинная
подрагивающая бородавка. Глаза ее, как и все глаза
здесь, смотрели, будто сквозь туман, печально, а
бесформенный балахон совершенно скрывал фигуру.
— Как ее зовут? — склонившись к знакомому уже Рыцарю,
сидевшему по другую сторону стола, прошептал Эпикур.
— У вас хороший вкус, — похвалил Рыцарь. — Это
Литания — близкая подружка моей дамы. Хотите, чтобы я
вас познакомил?
Эпикур кивнул. Шепот, обволакивающий слух профессора,
до этого мгновения казавшийся чем-то единым, вдруг
начал в сознании его члениться на отдельные фразы, на
коротенькие диалоги, на восклицания, полные страсти,
нежности, а то и иронии, сарказма.
"Я тебе в ноздри напихаю ватки... — слышалось откуда-
то слева. — Ты ляжешь на спинку, запрокинешь головку,
и я капну туда из флакончика духов... Когда я думаю о
твоем большом пальце...
— Ты думаешь о моем большом пальце? О котором?..
— С правой ноги... О надломленном ногте, об его
отпечатке...
— Только не здесь, только не теперь, только не так...
— А как тогда?..
— Так!..
— Это не серьезно...
— Тогда так?..
— Лучше...
— А вот так?
—Так больно... Но так приятно, приятно..."
При этом лица сидящих за столом даже не были обращены
друг к другу, все говорили в тарелку или в стакан,
руки на виду с серебряными приборами, правда, ног под
краем салфетки не видно.
— "Встретимся сегодня?..
— Где?
— Давай под самолетом.
— Как в прошлый раз?
— Как в прошлый раз.
— Хорошо, но ты обещаешь мне больше не развлекаться
этими костями...
— Почему, тебе же понравилось?
— Понравилось, но я подумала, что балуясь чужими
костями мы вступаем в интимные отношения с их
владельцем, не получив у него на то добровольного
согласия..."
"Значит, самолет японца действительно существует, —
отметил Эпикур. — По крайней мере, теперь понятно,
что они сделают с моей канистрой. Пожалуй, Натан
прав, надо его чинить и поскорее... Здесь, похоже, я
долго не протяну."
— Но вы должны понять, — сказал назидательно рыцарь.
— Литания — профессиональный тактик, вы измучаетесь,
пока добьетесь права поцеловать след ее босой ножки.
— Это так необходимо?
Но рыцарь не услышал вопроса и продолжал:
— Прежде чем я был удостоен подобной чести от своей
дамы, прежде, чем вообще возникла какая-то мини
близость...
— Мини-близость, это как, много или мало?
Рыцарь опять не услышал вопроса.
— Прежде ушли го-оды... — букву "о" он протянул,
наверно, в течение минуты и на чрезвычайно сладостной
ноте. — Но, вы знаете, — шепот сразу перешел на
деловую скороговорку. — Я удовлетворен. Я доволен
своим выбором. Практически, я совершенно счастлив, —
и добавил. — Счастлив, счастлив, не сомневайтесь!
Счастлив даже без принадлежностей.
Отодвинув от себя обеими руками тарелку с недоеденным
густым супом Натан, вероятно, так же, как и
профессор, уловивший часть любовного приглашения под
крыло самолета, поднялся со стула и руками,
перепачканными в съедобной массе, схватил за горло
щуплого молодого человека. Пальцы пилота сомкнулись,
борода истерически задралась.
— Где самолет? — негромко, но весомо потребовал он. —
Ты скажешь мне, где самолет? Я хочу лететь!
— А кстати, будет и повод вас познакомить, — как и
все прочие, не замечая разрастающегося инцидента с
удушением, сказал рыцарь. — Сегодня по случаю изверже-
ния пищи, у нас намечено маленькое сафари на
пружинах. Если вы хотите, я с удовольствием
представлю вас друг другу.
— Говори! — повторял Натан, макая несчастного головою
в серебряную кастрюльку с пуншем. — Говори... Где
ваше место? Где ваше место интимных встреч? Где лежат
эти, не давшие добровольного согласия, кости?
Глава 9. НЕКОТОРЫЕ ОСОБЕННОСТИ ОРАЛЬНОГО СЕКСА.
— Я пью за наши губы! За наши теплые губы! —
поднявшись во главе стола, пронзительно крикнула
хозяйка. Она единым махом проглотила красное вино и с
чувством рассадила перемазанный помадой бокал о
мраморный пол. — За страсть! За нашу великую нежную
страсть! За постель!
"Могла бы и за гостей выпить," — подумал Эпикур, в
точности записав слова оригинального тоста.
Собрание одобрительно зашумело забулькало, в свои
стаканы и рюмочки. У кого-то на кружевное жабо
потекли слюни, кто-то прослезился, а кто-то, не в
силах сдержать дрожи восторга, облился с ног до
головы вином. Неуемный лакей в белых перчатках
подбросил новую порцию в камин, и разом на всех лицах
заиграло отражение живого пламени. Топили не дровами,
и даже не бумагой, топили пышною сухой массой,
вероятно, это был все тот же белок.
— Моя Эльвира! — прошептал рыцарь. Не смея даже
взглянуть на свою прекрасную даму, он опустился на
колени и, ползая на четвереньках, пытался поцеловать
каждый осколок разбитого бокала, опасаясь пропустить
хотя бы один, он неприятно дергал шеей и повторял. —
Моя Эльвира! Моя... Моя... Моя... Эльвира!
"... Однако, оральный секс, на который приходится не
менее семнадцати-девятнадцати процентов секса в
целом, секс самый приятный, — прочел рядом сиплым
голосом наглый стажер. — Он как бы изюминка внутри
огромного сдобного пирога, особо он приятен, если сам
пирог несколько пересолен. (Не следует путать грубый
орально-генитальный секс и утонченный чисто оральный.
См. Главу N 54. "От простого поцелуя к безграничным
возможностям".) Затруднение в оральном сексе, так
называемый оральный комплекс может возникнуть как у
мужчин, так и у женщин в случае полноты и нездоровья
внешних ротовых губ, также и в случае повреждения
зоба..."
Эпикур посмотрел, несчастный рыцарь все так же ползал
на коленях, подхватывая губами осколки, на мраморный
пол капала кровь.
"Вероятно, это проявление мини-любви, — подумал
Эпикур. — Утонченный Орал, или это все-таки макси?"
Стажер нечаянно разбудил пытливый ум ученого, и он
пытался припомнить соответствующую схему из пособия
по начальной
сексологии, но под спудом высшей сексотерики схема
ускользала.
— Здесь должна быть роскошная библиотека! — сказал
стажер. Положив свою брошюру на скатерть, он
разглаживал ее кончиками пальцев. — Придется завести
абонемент. Должен заметить, профессор, что у меня с
собою был необходимый запас специальной литературы,
но вы из него головной убор сделали. А теперь
остались непроработанными только две главы: "ПОЛОВАЯ
ЗРЕЛОСТЬ КАК ПРОЖОРЛИВОЕ ЧУДОВИЩЕ", и "СЕКС СТОЯ —
СРЕДСТВО ОТ ИСКРИВЛЕНИЯ ПОЗВОНОЧНИКА.
— Есть библиотека, — покивал Эпикур. — Как же в
подобном месте обойтись без хорошей книжки...
Делая записи, он одновременно с тем следил за
пилотом. Натан утирал лицо своей жертвы салфеткой,
поглаживал кончиками пальцев ее по нежным щекам, что-
то нашептывал ей на ухо, он, похоже, был уже близок к
своей цели.
"На все готов, только бы в небо подняться, — подумал
Эпикур, засовывая очередную салфетку в кобуру. — Но,
если бедный Эммануил остался умирать на одеяле, то
кто же инспектор? Стажер? Пилот? Просто невероятно,
кто же из них?"
Погруженный в записи, он вздрогнул, когда громко и
сухо стукнула три раза лакейская палка. Профессор
поднял голову, пытаясь понять, что происходит. Прямо
перед ним стоял Рыцарь.
— Я вас привел... — прошептал Рыцарь окровавленными
губами, неожиданно приблизив свое сияющее от счастья
лицо к лицу Эпикура. — Я вас и люблю. Возьмите, — он
высунул язык, предлагая профессору взять с кончика
языка острый осколок хрусталя. — Это вам. — Он стоял
с разинутым ртом, и его глубокая чувственная речь
напоминала речь чревовещателя. — Поверьте, это от
чистого сердца.
— Умереть можно без справочной литературы, — сказал
стажер. — Где же здесь все-таки библиотека.
Палка стукнула еще раз, это был призыв к началу
охоты. Хозяйка поднялась из-за стола и, увлекая за
собою гостей, быстрым шагом двинулась к двери, потом
по длинному коридору, потом по анфиладе красивых
комнат. Эпикур тоже вскочил, (скорее профессором
двигало стадное чувство, чем интерес исследователя,
по крайней мере, ясного отчета в происходящем он себе
не давал). Неожиданно для себя он оказался в первых
рядах. Немолодой ученый, он задыхался, но понимая,
что в постели все решения принимаются быстро, все же
старался не отставать.
— На кого охотимся? — с трудом выравнивая дыхание,
спросил Эпикур у бегущего рядом толстяка с бледными
впалыми щеками.
Толстяк в недоумении посмотрел:
— На клопов!
— Что, зажрали? — Вместе со всеми профессору опять
пришлось прибавить шагу. — Кусают?
— Клопы кусают?! — удивился толстяк. — Это же
сафари... — сказал он, и щеки его задрожали. —
Неужели не понятно... Если вам удастся подстрелить
сегодня клопа, что, конечно, маловероятно, вы
повесите у себя в кабинете над креслом его шкурку.
Таким образом вы автоматически повышаете своей
престиж в обществе.
— Значит, с клопами проблемы? — Эпикур все никак не
мог отдышаться.
— Клопы — это святое! — прошептал толстяк, и поправил
пухлою ручкой мягкий большой шар, выпирающий из
штанов. — У нас здесь все-таки не какая-нибудь
кровать на железных ножках. У нас здесь — Постель!
Стены и перегородки кончились, снова во все стороны
простиралось мраморное пространство простыни,
накрытое сверху драною ватой старого гигантского
одеяла.
— Клопы все были перебиты еще пятьдесят три года
назад во время большой травли, — наконец управившись
со своим вторым животом, объяснял добровольный гид. —
Их осталось в обивке в лучшем случае не более
десятка.
— Около сотни!.. — пискляво возразила какая-то дама в
широкой шелковой шляпке, тоже бегущая рядом. — Вы
преуменьшаете наше национальное достояние.
— Мы устраиваем сафари только по большим праздникам,
подобным сегодняшнему. — Не обращая внимания на
неожиданного оппонента, продолжал толстяк. — В другое
время отстрел строго запрещен.
Дорогу бегущим охотникам перегородило большое стадо
козлов. Козлы были некрупные, серые, с еле заметным
голубым отливом. По приказу хозяйки лакей своею
длинною палкой атаковал козлов, пытаясь пробить в их
блеющих рядах проход для охотников. Он бил их по
темным губам и под хвост, но козлы упрямо не
раздвигались: они стояли стеной, они злобно мычали, а
некоторые пытались бодаться.
— Профессор, посмотрите! — прошептал стажер. — Это же
наша дыра! Это же небо! — он указывал рукою вперед и
вверх, туда где в темном разрыве ваты голубела яркая
небесная плешь. — Там должен быть наш самолет.
Все же мраморная плита имела изъян, прямо под дырой,
в которую со всею возможной силой просовывалось
полуденное солнце, был разлом — глубокий черный коло
дец, уходящий вниз. Эпикур, отпихнув увязавшегося за
ним голубого козла, подошел. Солнечный луч лег на его
лицо. Эпикур зажмурился от счастья. Но счастье
длилось лишь миг, снизу повеяло ледяным холодом,
профессор заглянул в бездну, туда, где на невероятной
глубине лежало материнское место, и поморщился.
Носком ботинка он поддел лежащий на краю нитяной шар,
пропитанный бензином, каким-то чудом шар не сгорел и
был еще сырым. Хорошо было слышно, как он падает с
шорохом вниз, но как он ударился о дно, уловить не
удалось.
— Надо ж, как нас угораздило, точно в темечко! —
прошептал стажер.
Эпикур достал свою металлическую коробочку и положил
в рот очередной леденец, у леденца почему-то оказался
все тот же нехороший привкус.
— Как-то все-таки нужно выбираться! — сказал он. — Не
можем же мы всю жизнь провести здесь под одеялом.
Слуги, растолкав наконец упрямых козлов, подтаскивали
к мраморному краю узкие веревочные лестницы. Лестницы
закрепили и сбросили вниз. Все, принимающие участие в
сафари, выстроились в очередь и теперь попарно
(лестниц было всего две) спускались вниз на пружины.
В основном охотники были вооружены примитивными
луками и стрелами, но можно было увидеть оружие и
похитрее. Тяжело вздохнув, профессор вслед за
стажером опустил свое грузное тело через мраморный
край, схватился обеими руками за перекладину и начал
спуск.
Из оцепенения его вывел истошный женский вопль:
— Он висит мертвый!..
Крик метнулся вниз в черную глубину и, вероятно,
отразившись, как от батута, от самого материнского
места режущим музыкальным аккордом ударил вверх, в
прорыв, в синеву.
Вдоль мягкой темной стены справа от лестницы, дрожала
сильно натянутая веревка. Очнувшийся от чужого крика,
профессор сразу увидел ее. Веревка была до боли
знакома, она начиналась от самого верха, с самого
одеяла. Быстро перебирая ногами и руками, Эпикур
спустился ниже, и обнаружил то, что искал.
Над бездной, вцепившись зубами в конец веревки, висел
Эммануил. Вероятно, механик захотел присоединиться к
своим товарищам, но не нашел люк. Глаза Эммануила
были закрыты, руки расслаблено висели вдоль тела, он
крепко спал. Его спасла веревка, застрявшая во рту,
челюсти механика не разомкнулись даже во сне.
Глава 10. НЕИЗБЕЖНОСТЬ ИНТИМНОГО ПОЦЕЛУЯ.
Среди изгибов огромных пружин в густой темноте
мелькали зажженные факелы. Гортанные, звучали голоса
охотников, скрипели страховочные ремни. Сафари
требовало как опыта, так и предельной осторожности.
Под простыней было прохладно и сильно сквозило.
— Вы лучше не отрывайтесь от этой пружины. Я скоро
вернусь, — напутствовал Эпикура Рыцарь, пристегивая
кольцо его страховочного карабина к широкой
металлической полосе, плавным изгибом уходящей вниз.
Под ногами полоса пружинила, а пальцы, судорожно
сжимающие металл, через минуту окостенели. Эпикур
пялился в раскачивающуюся и скрипящую темноту, он
пытался представить себе, что же произойдет дальше.
Не следовало ему принимать участия в этом сафари.
После того как механика вытянули на простыню, и
стажер вместе с пилотом понесли спящего куда-то на
север, где, по утверждению Натана, был обнаружен
покалеченный японский самолет, профессор остался без
поддержки.
Здесь больше не пахло потом, не было и запаха духов,
все обонятельные возможности подавлял густой запах
нафталина. Уже через несколько минут от запаха
нафталина в висках забила тревожная дробь и закололо
сердце.
"А ведь выстрелы по самолету были произведены
отсюда, — пытаясь отвлечься, думал Эпикур. — Стрелок
должно быть засел где-то совсем рядом. Били из-под
одеяла ракетами... Значит, должна быть ракетная
установка... — Он попробовал, закрыв глаза,
представить себе боевую ракету, каких немало встречал
в зоне войны, но перед его внутренним взором всплыл
только огромный металлический фаллос. Профессор не
удержался и чихнул. — Интересно, а какого размера эти
самые клопы? — вдруг с ужасом подумал он. — А если
они большие? Если они хотя бы величиной с кошку, то
сафари может быть опасным. Нужно подниматься...
Нечего здесь ждать!.."
Но его дрожащая рука не успела справиться с застежкой
карабина, пружина под ногами покачнулась, подалась
вниз, и вкрадчивый голос проклятого рыцаря зашептал:
— Разрешите вас представить, профессор...
— Очень, очень, очень... — пролепетала дама. — Я
Литания.
— Подобрав широким движением свои юбки, она,
балансируя на пружине, сделала реверанс. Даже в
зыбком свете факела нетрудно было заметить, под
юбками призывно блеснуло обнаженное тело.
— Эпикур. Профессор сексотерики. — представился
Эпикур, подкрепив представление лаконичным кивком.
— Вы ученый?
— А разве в постели существует какая-то разница между
ученым или, например, человеком физического труда?
Он все еще пытался отстегнуть проклятый карабин.
— С научной точки зрения или с точки зрения женщины?
— Скажем, с научной!
— Хорошо!.. — согласилась она. — У нас есть три
варианта: любовь интеллектуальная, любовь животная, —
она хихикнула. — Как зверюшки! Мы могли бы с вами,
профессор, связать принадлежности...
— Связать что? —
И любовь высокодуховная, глубокая, наукоемкая, — не
обратив внимания на его горячий вопрос, продолжала
Литания. — Мы с вами остановимся на третьем варианте,
я правильно поняла?
Было довольно холодно, но ее лицо покрывали мелкие
капельки пота, Литания даже не пристегнула
страховочный ремень. Эпикур озирался. Рыцаря уже не
было рядом, лихо перепрыгивая с пружину на пружину,
он удалялся со скрипом, удалялся и желтый свет его
факела. Литания опять приподняла юбки. В полутьме
Эпикур пытался разглядеть, что же у нее там под
юбками? И разглядел: там было что-то темное, большое
и совершенно непонятное. Литания совсем задрала подол
и промокнула белым шелком лицо, сквозь тонкую ткань
проступили ее темноватые губы.
— Может быть, не будем... Не будем спешить... —
Эпикур попятился по металлическому насесту, но
страховочный ремень натянулся, ноги неприятно
заскользили, и он вынужден был остановиться. — Может
быть, мини-ухаживания? Или, если хотите, я могу сразу
поцеловать вам ручку...
Ее длинные ловкие пальцы одним движением отстегнули
его карабин. В следующую минуту Литания, схватив
профессора за руку, прыгнула во мрак, увлекая,
профессора за собою. Еще один прыжок. Еще один.
Эпикур, с трудом удерживающий равновесие, быстро
сообразил, что вариантов всего два: любовь по ее
рецепту, либо падение вниз в темную бездну, и выбрал
первый вариант.
— Это я по тебе выпустила ракету, я! — шептала
Литания, используя рефлекторное обнятие профессора в
корыстных целях. — А потом ты поджег постель и
разбудил полтергейста... Ты герой... — ее быстрые
пальцы расстегивали на Эпикуре мундир. — Ты пылающий
демон моего желания...
— А откуда ты знала, что я в "Вигваме"? — с трудом
оттягивая неминуемый поцелуй, спросил Эпикур. — Ты
догадалась?
— Нет... Нет... — простонала она. — Я подумала, что
если самолет, то в нем должен оказаться хоть какой-
нибудь мужчина... — Китель профессора был сорван и
полетел вниз, в черноту, он крутился в потоках
воздуха, и из карманов выпадали белые салфетки с
конспективными записями любовных тостов и научных
мыслей. — На такую удачу как ты, я не могла и
рассчитывать. Я прицелилась и выстрелила. Ты не
представляешь, как приятно стрелять в мужчин...
"Но я же, кажется, сам ее выбрал, — уже не
уворачиваясь от мокрых губ, соображал Эпикур. — Сам
просил познакомить... Такая за столом была тихая.
Почти монашеские были простота и красота."
Они достаточно удалились от пролома в простыне.
Факелы охотников мелькали вдали слева, только звучали
отдаленные гортанные голоса.
Нарост-бородавка перекатывался между губ Эпикура,
ощущение было довольно приятное, близкое к поцелую с
размещением языка партнера в полости собственного
рта, было похоже, что теплый гибкий червяк мечется
между зубов, обдавая изнутри щеки шершавою влагой.
Мешал поцелую, пожалуй, только мятный леденец.
— Ты уйдешь со мною на Большую землю... — увлекшись,
шептал профессор. — Ты не должна прозябать на этом
мраморном полу, не должна питаться мужским семенным
белком, ты рождена для свежих фруктов и хвойных ванн
по утрам... — Пытаясь снять с Литании платье, Эпикур
только задрал его и, обнажив тело, совершенно закутал
голову дамы, так что, как ни старался, не мог уже
поцеловать ее в губы. — Ты рождена для бешеной
гонки, а не для вечного сна!
— Нет! — глухо послышалось из-под шелка. — Я не уйду
из постели!
Свистнула возле самого уха шальная стрела, и Эпикур
будто проснулся. В одной рубашке и спущенных штанах
он стоял высоко над невидимой землей на узкой
железной перекладине, прижимая к себе эту странную
женщину, а вдалеке, судя по мечущимся точкам факелов,
сафари вступало в свою кульминационную стадию.
Резкими движениями Литания оправила на себе платье,
таким образом освободив голову. У нее тоже
переменилось настроение.
— Наденьте штаны, профессор! — сказала она сухо, — И
пристегните карабин!
Обратно к веревочной лестнице двигались молча,
перестраховываясь на каждой пружине. Без кителя
Эпикуру было холодно, в порыве страсти он потерял все
свои записи и теперь жалел об этом.
— А какая у вас ракетная установка? — спрашивал он, в
очередной раз опираясь на твердую руку Литании.
— Х-П. 200!
— Знаю-знаю. Очень милая штучка, баловались такими на
стажировке. Без труда можно сбить тяжелый
бомбардировщик.
— Будем друзьями?
Они стояли уже под самым проломом. Литания
протягивала профессору узкую холодную ладонь.
— Будем! — тепло, по-солдатски сказал Эпикур.
Он пожал руку женщины и заглянул ей в глаза. Зрачки
Литании были маленькие, жесткие, черные со скрытой
усмешечкой, но вдруг они расширились от ужаса, губы
женщины разомкнулись, и она на высокой ноте пронзи
тельно завизжала.
Дальше он действовал скорее рефлекторно, чем по
желанию сердца и разума, военная школа оставляет в
мужчине хороший след. Не глядя Эпикур вытащил свой
тяжелый полевой револьвер и выстрелил в темноту.
Выстрелил дважды. Взметнулись клубы пыли, запах
нафталина перешел критическую границу, так что
заслезились глаза. Но, когда эхо выстрелов стихло,
раздался рев одновременно десятка, а то и сотни
голосов чествующих победителя.
— Ты убил клопа! — в самые губы выдохнула Литания.
Каким-то образом она опять оказалась в его объятиях.
— Ты герой!.. Герой...
Губы были теплые и влажные, они находились столь
близко, что Эпикур, также как и выстрелил в
невидимого таракана рефлекторно вошел в поцелуй и
поделился с Литанией своим мятным леденцом.
Глава 11. ЭММАНУИЛ.
Самолет японца, потерпевший аварию восемь месяцев
назад, так же как и "Вигвам" Эпикура прорвал одеяло,
но в отличие от первого не провалился вниз, не упал
на материнское место, а просто запутался в вате и
нитях. Он даже не обгорел, он висел над мраморным
полом, раскинув сломанные крылья, а под ним мирно
спал Эммануил.
— Странная судьба! — сказал профессор, склоняясь к
лежащему на спине механику. — Он что же, так и не
просыпался?
— Нет, он не просыпался, — согласился стажер.
Литания, стоящая рядом с Эпикуром и жарко мучающая
обеими руками правую ладонь профессора, поморщилась.
— Любовь? — спросил стажер и нагло подмигнул.
— Нет, — сказал Эпикур. — Совсем другие чувства. Так
что, мы не можем взлететь?
— Я сказал, что он не просыпался, профессор. Но я не
сказал, что он ничего не починил. Самолет в полной
боевой, только горючего в баке нету.
— Он, не просыпаясь, починил, что ли?
— Починил!
Стажер уселся под крылом и стал смотреть вверх, туда
где в сплетениях нитей и ваты, в еще до конца не
свалявшихся, не сросшихся объемах одеяла играли
солнечные блики. Эпикур отнял свою ладонь у женщины
и, присев на корточки рядом с механиком, нежно
погладил его по голове. Это был одновременно и знак
благодарности, и знак уважения.
В экспедицию "Вигвама" Эммануил был включен далеко не
случайно. Комплектуя свой экипаж, Эпикур допустил
лишь одну оплошность, он в последнюю минуту, практи
чески после таможни, взял на борт стажера, механика и
пилота подбирали с великой тщательностью.
У Эммануила было три жизни, одна явная и две в разной
степени скрытых. Все три жизни, составляющие в
конечном счете единую личность, более чем подходили к
условиям экспедиции. Первая явная жизнь Эммануила
проходила у всех на виду, это был толстый механик
проводящий девяносто процентов своего времени во сне,
но притом прекрасно справляющийся с работой,
страстный обжора и молчун. Вторая, совершенно скрытая
жизнь, была жизнью чисто сексуальной, не имея женщин
и оставаясь девственником, Эммануил предавался
сложнейшим эротическим фантазиям.
У него был свой метод, для того чтобы воображение
заработало, он до отказа набивал желудок, тем самым
снимая комплекс голода, погружал свое тело в
пуховики, чтобы таким образом полностью избавиться от
страха, и только после этого, поборов два основных
инстинкта, Эммануил всецело предавался третьему
основному движителю интеллекта, то есть недвижному
сексу.
И если бы не его слабость, если бы не его третья
скрытая жизнь ученого-публициста, то, вероятно, никто
и никогда не коснулся бы тех сокровищ, что являлись в
возбужденном полусне механику-обжоре. Его третья
жизнь была жизнью под псевдонимом. Остерегаясь публич
ности, но все же желая поделиться с человечеством
серией своих откровений, Эммануил анонимно посылал в
научные сексотерические журналы свои статьи. И статьи
эти не затерялись в море специальной литературы. Их
цитировали, на них строились дерзкие экспе
риментальные разработки, в каком-то смысле это было
новое слово, а механик все так же спал под
самолетами, лаконичной одною буковкой "Э" подписывая
свои рукописи без обратного адреса.
Сейчас, глядя на лицо спящего механика, Эпикур со
всей нежностью, на какую был способен, пытался
проникнуть сквозь эти сомкнутые веки в его великую
мысль, уловить хотя бы краешек той картины, что
разворачивается в его мозгу. Литания подошла сзади и
тоже склонилась, ей передалось волнение Эпикура, она
молчала, до конца не осознавая происходящего, но
чувствуя уже небывалое возбуждение. По щекам и губам
Эммануила, по его полной шее бродил живой солнечный
блик.
Первая публикация, обыкновенная системная статья в
журнале "ПОЛОВАЯ ЖАЖДА" сразу привлекла внимание
специалистов. В статье некто неизвестный, подписавший
ся одною буквой, легким движением пера навел порядок
в генитально-оральной терминологии и тут же, без
всякого перехода, давал новые имена "материкам".
Западали в память определения женской груди: "львиная
морда", "ухмылка сверчка", "мятый рубль", "жеваный
доллар", "мышка-кошка", "золотая коронка"... Мужские
гениталии, определенные как: "хвостик сверчка" или
"прожорливый фонтанчик", вошли не только в научный
мир, а также и в массовый уличный сленг.
Только в голову спящего механика, объевшегося
свининой с чесноком, могла прийти блестящая идея
"Шумного духа любви", Никто, конечно, не предположил,
что Рolter liber geist может существовать в
реальности, но поражал сам оригинальный ход и
глубокая наукоемкость, поражало истинно сексуальное
понимание задачи.
"Нет ничего кошмарнее сексуального демона, — писал
"Э". — Он вполне материален, наш Либер, он имеет
вполне законченное тело, невидимое, как невидимы
многие энергетические субстанции, но оно строго
функционально, если его раздразнить огнем, оно про
буждается, и происходит гигантских размеров
сексуальное действо, акт оплодотворения пустоты. Все
вокруг вздымается, как в ходе землетрясения, над
почвою возникает, вдымая землю, как ватное одеяло,
гигантский зад. Все кругом стонет и раскачивается в
муках любви, и потом, конечно, гигантское
семяизвержение — оргазм. Семя может быть не чисто
энергетическим, я допускаю его биогенную природу,
ведь в результате наших нематериальных чувств
появляются вполне материальные дети, также и здесь,
дух любви способен завалить качественным мужским
семенем половину планеты. Самое страшное здесь, что
инстинкт голода может толкнуть человечество на
использование этого белкового продукта в пищу, и оно
будет навсегда отравлено... Пищу можно брать лишь от
духа святого. Пища от шумного духа любви, единожды
взятая в рот и растворенная в вашем желудке, погубит
эту вашу жизнь и заодно вашу бессмертную душу...
Лучше покончить с собою, чем отпробовать на вкус
дьявольского белка..."
— Обед! — выводя Эпикура из глубокой задумчивости,
объявил Натан. Он катил перед собою большую тележку.
— Прошу к столу... Нежнейшие яства с хозяйской
кухни...
Веки Эммануила вздрогнули, и глаза его через секунду
открылись. В глазах механика отчетливо прочитывался
голод. Ловко орудуя половником, пилот наполнил четыре
тарелки, он хотел наполнить и пятую, но Литания
отказалась.
Подуло, вата и нити над головой заколыхались,
солнечные лучи уже открыто бродили по рукам людей, по
их улыбающимся лицам, по глубоким тарелкам, до краев
полных розовым пенящимся супом.
— Спасибо!.. — сказал Эммануил, направляя себе в
разинутый рот серебряное острие ложки. — Спасибо за
беспокойство...
— Тебе спасибо. Починил ведь-таки, машину! — пилот
лихо стукнул себя по коленкам. — Теперь полетим!
Гений! Что можно сказать? Гений!
На нижней плоскости столика стояла знакомая канистра.
Вероятно, Натан потратил немало нервов, прежде чем
удалось возвратить экспедиции ее единственное
достояние, отбив его у местных властей. Эпикур,
переводя взгляд с канистры на лицо Литании, и
одновременно ложку за ложкой отправляя внутрь своего
организма теплый густоватый суп, думал:
"Чем скорее, тем лучше. Пообедаем и сразу взлетаем, —
он уже представлял себе твердую теплую почву под
ногами, настоящий растрескавшийся асфальт, а не
одеяло, не мрамор простыни... — Молодец Натан, что
принес пожрать. На голодный желудок, какие подвиги?"
Солнца стало уже так много, что не приходилось
напрягать глаза. Тишину нарушало лишь смачное
чавканье, и трудно было не услыать страшного
бульканья отравеного желудка. Трудно было не увидеть,
j`j мгновенно побледнело и осунулось лицо Литаии.
Она, чтобы не крикнуть, зажала себе рот ладонью.
Эпикур обернулся, он все сразу понял.
Неприятно пошатываясь, Эммануил стоял рядом с
самолетом и из его разинутого рта на крыло лилось.
Лицо механика побагровело, он судорожно хватался за
горло.
— Рolter liber geist! — сказал он страшным шепотом. —
Проклятый! Я съел тебя! — шепот сделался тихим и
утробным. — Ты у меня в желудке!
Эпикур вскочил из-за стола, он рванулся вперед, желая
поймать механика хотя бы за край одежды, но рука его
промахнулась, он только опрокинул кастрюлю с супом. И
розовая жижа расползлась по мраморному полу.
Будучи человеком чрезвычайно грузным и неприученным к
тяжелым физическим нагрузкам, будучи человеком,
основную часть своей жизни проведшим в плодотворном
сне, Эммануил поразил всех своею необычайной прытью.
Он бежал без дороги тяжелым галопом, раздирая
попадающиеся на пути сплетенные нити и с размаху
пробивая ватные завалы. Сперва вдогонку за
взбесившимся механиком кинулись все, но Натан шагов
через сорок вернулся назад к самолету, Литания не
выдержала ритма и отстала, так что преследование
продолжали только профессор и стажер. В какой-то миг
Эммануил остановился и обернулся. В глазах его не
было и капли разума, он был по своему страшен.
— Оставьте меня! — простонал он. — Оставьте меня!..
Стало уже понятно, что Эммануил рвется к провалу, к
дыре в мраморе, чтобы, бросившись вниз, разом
покончить счеты с этой жизнью.
— Я наперерез! — крикнул стажер, и через секунду
Эпикур потерял из виду его белый шелковый костюмчик.
Пот лился по лицу профессора, ноги кололо будто
тысячей игл, жгло огнем, но он не позволял себе
остановиться, он отвечал головой за каждого члена
своего экипажа.
Стажер, сделав большой круг, зашел со спины к
Эммануилу, но, немного не рассчитав, оказался по
другую сторону бездны. Механик, прежде чем прыгнуть,
(он стоял под разрывом одеяла весь в солнечных лучах,
величественный и жуткий) обернулся и подарил Эпикуру
взгляд, который профессор потом пронес через всю свою
долгую жизнь.
— Эммануил, не стоит вам... — делая осторожный шаг
вперед, прошептал Эпикур. — Давайте, попробуем
промывание желудка... Мало ли какую гадость может
проглотить человек?..
Отчетливо, по-строевому щелкнув каблуками, механик
повернулся и встал лицом к бездне. Он глубоко
вздохнул, чуть наклонился вперед, и бросился головою
вниз. Через несколько долгих мгновений можно было
услышать, как тяжело ударилось его большое тело о
дно, о материнское место. Эммануил даже не крикнул.
"Значит не слышно, когда кидаешь что-то
неодушевленное, — подумал Эпикур, вынимая из своей
коробочки последнюю конфетку и засовывая ее в рот. —
Когда кидаешь человека, очень хорошо слышно, как
упало."
Глава 12. СЕКСУАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА.
Из самолета были извлечены три комплекта человеческих
костей и чемодан с экспедиционным оборудованием.
Кости Эпикур тщательно пересчитал и, обернув каждую в
отдельную салфеточку, не имея возможности захоронить
иначе, торжественно сбросил вниз, в провал, на
материнское место. С жутковатым шелестом останки
канули во мрак.
Вчетвером они вернулись внутрь стен, прошли через
кухню, набитую до отказа синтезирующей электроникой,
вероятно когда-то служившей удовлетворению туристов.
Литания считала своим долгом комментировать, а стажер
засыпал ее вопросами. Эпикур молча нес чемодан. Потом
чемодан был поставлен на стол в центре огромной
библиотеки. Здесь до самого одеяла поднимались со
всех сторон, темнели книжные стеллажи, здесь, как и в
зале, горел камин.
Пальцы сильно надавили блестящие замки, и рука
откинула фанерную крышку. В чемодане оказался тот же
набор экспедиционного оборудования: небольшой вязаный
бронежилет, примус, мыло, четыре походные кружки,
четыре миски, четыре запасные барабана для револьве
ра, четыре банки свиной тушенки, четыре комплекта
презервативов, бутылка водки, двенадцать пар трусов и
двенадцать пар белых носок. Но, в отличие от чемодана
погибшего в пламени, здесь были еще восемь палочек
для японских макарон.
Стажер с идиотской ухмылкой взял одну из палочек и
надел на нее черный плотный презерватив. Рыцарь,
заложив руки за спину, молча вышагивал от стеллажа к
стеллажу. Глаза Литании неприятно блеснули.
— Прекратите! — сказал Эпикур. — Не кощунствуйте,
молодой человек... Это деталь интимного туалета
мертвеца. Покойник лежит там, под солнцем, его кости
обглодало ветром! В его кости под крылом самолета
играют влюбленные парочки!
Огонь в камине, поддерживаемый преданным слугой,
горел ровно, и все лица казались желто-оранжевыми.
— По-моему, смерть не худшее из занятий! — печальным
голосом сказал Рыцарь, возвращая собравшихся к
грустной теме. — Смерть — это завершение всего, в том
числе она, по сути дела, воплощение последней
сексуальной фантазии. — Мутный его взгляд бродил по
этим гигантским стеллажам с сексуальной литературой.
Литания инстинктивным движением закуталась в свой
простенький пеньюар. Ресницы ее опустились и
задрожали.
Образовалась неприятная пауза. Эпикур хотел вынуть из
коробочки очередной леденец, но вовремя вспомнил, что
коробочка давно пуста. Он обвел глазами принесенные
слугами тарелки. Десерт выглядел крайне аппетитно, но
был по определению тошнотворен.
— От духа питаемся! — пояснил рыцарь, заметив этот
взгляд. — После пламенного акта собираем это дело в
корзины... — Он демонтративно взял из вазы персик и
принялся его чистить. — Слава Богу, повара у нас
хорошие!..
— Значит все это, действительно, мужское семя? — Уже
взобравшийся на стремянку стажер, обернулся. — Я по
вкусу его, конечно, определил, но поверить, знаете
ли, поверить...— Он, одну за другой, снимал и
просматривал книги. — Представить себе... Неужели,
действительно, от духа столько белка?
— Действительно, всей нашей трапезой мы обязаны Либер
полтергейсту, — горьким голосом сказала Литания.
Пламя в камине неприятно треснуло, и у Эпикура
создалось впечатление, что, прикусив губу, Литания
сломала себе зуб.
— А то я уже подумал, что сто рыцарей на площади
снимают штаны...— Книги не удерживались в руках юнца
и с шумом падали вниз. — Потом ставится огромный
чан... Прекрасная дама обнажает бюст, — школяр развел
руками, показывая размеры чана, и вниз опрокинулась
сразу целая стопка сексуальной литературы. — И таким
образом создается минимальное пропитание...
Признаюсь, профессор, я довольно ярко себе это
представил. Мне, честное слово, стыдно.
— Сойдите вниз! — потребовал Эпикур. — Выберите себе
что-нибудь для души и спускайтесь... Неужели вы все
это уже читали?
— В большинстве случаев, — наслюнявив палец, стажер
переворачивал страницы. — В большинстве случаев
знаком...
— И надолго вам хватает? — спросил Эпикур, обращаясь
исключительно к рыцарю. Он разгладил салфетку,
приготовившись к конспектированию. — Предположим, у
Полтергейста состоялся выброс семени, — сказал он. —
Какое время можете вы на этом прокормиться. Сколь
часто вы провоцируете огнем эти безразмерные половые
акты?
— Впроголодь! — сказала Литания и откусила с хрустом
от большого яблока. — Его нельзя провоцировать, он не
любит...
— Но вы пробовали?
— Было, было... — вздохнула Литания. — Восемьдесят
лет назад его подожгли дважды за одну неделю. Он
перевозбудился...
— Ну?
— Погибли почти все, чудом спаслись четыре человека и
вытащили козла... Простыню проломило как раз тогда...
— Она прикрыла рукою глаза. — Это было ужасно. Одна
из спасшихся женщин была моей бабушкой...
"Если одна из спасшихся женщин была ее бабушкой, то
кто же тогда был ее дедушкой? — записал на салфеточке
Эпикур. — Можно предположить здесь разные варианты...
Местный полтергейст, обладая небывалой по силе
мужской потенцией, от сильного перевозбуждения,
вероятно, входит в ярость! Может ли подобная вспышка
духа вообще разрушить постель?"
— А это вы зря испортили! — Литания взяла палочку для
японских макарон и покрутила ее между пальцами. —
Сегодня она могла бы вам пригодиться. — Дама сняла с
палочки презерватив и, приложив его к губам, в три
вздоха надула большой тугой шар с белыми усиками,
подрагивающими посередине. — Видите, как красиво
выходит?
— А что сегодня? — спросил стажер, свешиваясь со
стремянки.
— Сегодня большой групповой прием! — за Литанию
объяснил рыцарь. — Сразу после извержения у нас ленч,
после ленча охота, а после охоты большой групповой
прием!
— Вот, нашел! — сказал стажер и показал профессору
какую-то книгу. — "В акте группового секса могут
участвовать: любой предмет или понятие, это может
быть помидор, звездное небо, картофелина, банка
тушенки... — прочел он, и, никем не останавливаемый,
под потрескивание камина продолжал: — швабра, подтяж
ки, мыло, как в мыльнице, так и без, особую
пикантность придают групповому сексу лунные или
солнечные затмения, так же хороши в групповой любви:
иглы для швейной машины, стандартный ершик,
электродрель, водопроводные трубы. Занимаясь
групповым взаимодействием в полнолуние категорически
не рекомендуется злоупотреблять солнцезащитными
очками, а используя водопроводную трубу, ее следует
снабдить резиновой насадкой и перед употреблением
слегка разогреть... — Он захлопнул книгу, чем вызвал
небольшое пылеизвержение, и спросил бойко: — А вам не
кажется, профессор, что все эти книжки... Все эти
книжки... Хорошо бы собрать в кучу, да и сжечь?
— Кажется! — Эпикур осторожно сложил уже исписанную
салфетку и спрятал в карман брюк. — А что вы не спите
здесь совсем? — спросил он, обращаясь то ли к
Литании, то ли к Рыцарю. — У вас здесь существует
вообще какое-то определенное время для отдыха?
— Мы не спим, — отвечал Рыцарь совсем уже печально. —
Разве постель для сна?
Глава 13. НАТАН.
Чтобы подняться в воздух, следовало решить две
задачи: расчистить полосу и наполнить бак. Овладев
канистрой в первую очередь, Натан теперь подумал о
полосе. Любимая птица, "Вигвам" новейшей модели был
осторожно опущен им на мрамор, после чего,
вооружившись мачете, пилот взобрался в самую толщу
одеяла и несколько часов не давая себе передышки
рубил нити и рвал слежавшуюся вату. Он обливался
потом, он храпел от восторга, чувствуя, что скоро
опять поднимется в воздух.
С детства он мечтал о высоком сексе... Миллионы
гигантских гениталий, тянущихся вверх к небу,
поражали воображение маленького Натана: гениталий
гранитных, бронзовых, мраморных, сработанных из
термопластика, из легированной стали, резиновых с
мотором и без мотора, гениталий, имитирующих фонтаны,
и гениталий, имитирующих озера с рыбками.
Но все эти богатства человеческой культуры были
ничтожны при ближайшем рассмотрении. Что такое
гранит? Уходящий в небо шершавый камень. А что такое
вид сверху на гранит, торчащий в небо? Пик
наслаждения! Делая на своей "Квартире", а позже и на
"Вигваме" над фаллосом мертвую петлю, на самом пике
восторга Натан физически ощущал, как вонзается в его
человеческую плоть сам дух секса. Он погружался
мечтами в огромные темные озера. Лишь кровати, как
структурированные антифаллические символы, как отраже
ние антиморали, антицивилизации, многие годы
оставались предметом насмешек героя секс-авиации.
В его маленькой холостяцкой комнате не было даже
раскладушки. Жил Натан на сотом верхнем этаже здания,
построенного также в форме фаллоса и из его окон
открывался чудесный вид на искусственный залив. Он
платил за квартиру бешеные деньги, почти две трети
того, что зарабатывал, притом что бывал дома не чаще
чем пять-восемь часов в неделю, он просто не мог жить
низко.
Уже в двадцать лет он твердо знал: только сверху, с
самолета можно увидеть истину, всю сексуальную
геометрию... Плоть планеты была сильнее женской
плоти. Фаллический символ, он только, если сверху
смотреть — символ, он снизу — глыба безобразная.
К сорока годам он сделался летчиком универсалом, он
свободно водил любую машину СА, начиная с легкого
"Шалаша" — двухместной бабочки, способной легко
пролететь под мостом или совершить посадку на маковку
пожарной каланчи, но не способной преодолеть и трех
тысяч высоты, и кончая тяжеловесными "дворцами".
"Дворцы", используемые как правило для воздушных
оргий, Натан презирал. Мощные, отделанные золотом и
бронзой, все в лепнине и коврах, с размахом крыл в
четверть километра "Дворцы", хоть и поднимались благо
аря своим мощным реактивным двигателям на двадцать
тысяч, но были неуклюжи и трудны в пилотаже. До
появления последней модели, названой ее создателем
инженером-индейцем "Вигвам", Натан предпочитал
"Квартиры". На такой двухкомнатной квартире он
налетал из своих шести тысяч полето-часов наверно,
более половины. "Квартиры" не были столь романтичны,
как "Шалаши, но они были все-таки достаточно
маневренны, они не поднимались на высоту "Дворцов",
но потолок у них был довольно приличный. Если во
"Дворце" были устроены огромные писсуары, как
мужские, так и женские, а в "Шалаше" это приходилось
делать, просто выставляя свои принадлежности в
раскрытый фонарь, то квартира, обычно оснащенная
небольшим раздельным санузлом, позволяла всегда
оставить штурвал и с комфортом, но без излишней
роскоши, наблюдая за приборами, оправить свою малую
нужду. "Вигвам" же был — просто само совершенство.
Под быстрыми взмахами мачете дыра в одеяле росла, и
вскоре уже ничто не защищало от лучей солнца
обнаженное тело пилота. Прорубая необходимый для
взлета проем, он взбирался в толще все выше и выше,
мокрое от горячего пота его тело в любую минуту
грозило соскользнуть вниз, упасть с высоты,
разбиться. Ответом на эти мысли была только
упрямая улыбка. Поглядывая вниз, он не испытывал
головокружения, прямо под ним стоял, раскинув свои
матерчатые влажные крылья, самолет.
День уже клонился к закату, когда Натан закончил свою
работу и по последней нити спустился на простыню. Он
вытер пот и, с минуту посидев возле машины, взялся за
канистру. Он поднялся в кабину. Стекла на приборах
разбиты, руль погнут, обшивка кресел, где, вероятно,
восемь месяцев кряду занимались любовью, погрызена и
облита чем-то липким, но взлететь можно, даже в
вертикальном режиме. Канистра все время казалась
легкой, и до последнего мгновения было неясно, хватит
ли горючего хотя бы на взлет. Наполнив бак и взглянув
на приборную доску, Натан вздохнул с облегчением. На
взлет, на посадку и еще на три минуты нормального
onker`, если не брать высоты более тысячи метров, о
большем не приходилось даже мечтать.
— Машину на полосу! — хрипло скомандовал он сам себе,
поворачивая ключ зажигания. — Приготовиться к
вертикальному взлету... Ветер два балла, стартовый
угол тридцать градусов... От винта!..
Большие мокрые крылья по приказу его пальца,
перебросившего тумблер, напряглись и встали,
натянулись упруго. Левый двигатель закашлял,
задымился и сразу заглох, но правый пел, как пчелка в
ясный весенний день.
— Взлет!
Нога привычно выжала педаль газа, потные ладони
заскользили по погнутому штурвалу. "Вигвам", задевая
кончиками крыльев растерзанное одеяло, прыгнул вверх,
целясь разбитыми осколками фонаря в темнеющую синеву.
Мелькнула белая прослойка пододеяльника, Натан резко
повернул штурвал. Что-то хрустнуло в рулевом блоке, и
"Вигвам", не пожелавший сменить вертикали на
горизонталь, продолжал рваться вверх.
"Вот и все... Теперь не выкручусь... — негромкая,
шевельнулась мысль, и тут же за нею другая мысль,
полная восторга: — Я сейчас сам, как огромный фаллос!
Мой вертикальный взлет похож на упругий половой
подъем... "
Сильные потоки воздуха, идущие прямо в лицо, ослепили
Натана, он опять весь вспотел, тело его дрожало,
будто в лихорадке любви. Но он был счастлив, как
никогда, в эти минуты. Он ощущал себя сверхмужчиной,
высоко поднявшимся над постелью. В постели лежала
женщина, он ощущал это кожей. Он должен был ею
овладеть.
Темнеющая синева вошла в глаза и бархатная ее
прохлада на миг отрезвила, придала точности рукам
пилота, подтверждая правильность его последнего
выбора.
Когда стрелочка измерителя высоты коснулась отметки
девять, он легко развернул самолет в пике. Кровать
показалась маленькой белой точкой. Рывками она
вырастала, она стала величиной с пачку папирос, потом
величиной с книгу, с туалетный столик... С точностью
до миллиметра (вряд ли это было бы под силу другому
пилоту) Натан ввел на полной скорости свою ревущую
машину в прорыв, в темный горизонтальный канал. Туда,
где лежали уже на дне обломки другого "Вигвама".
Кончики крыльев чиркнули по одеялу. Самолет вошел,
как по маслу, в узкую глубокую щель, двигатель
работал до последнего мгновения. Он, выворачивая мир
наизнанку и отбирая сознание у пилота, плюнул белым,
и тут же ударился со всею силой о раскаленное
материнское место.
Глава 14. ПОЛОВЫЕ СВЯЗИ В ГРУППОВОМ СЕКСЕ.
При старте "Вигвама" одна только искра выпала в вату.
Вата не загорелась сразу, она сперва только затлела,
завоняла. Как жадные женские пальцы, потянулись
тоненькие струйки дыма. Но налетающие через прорыв
сверху откровенные и тугие порывы вечернего ветра
раздували и раздували уголек, с каждым мгновением
приближая катастрофу. Никого не было рядом, никто не
увидел первого языка пламени, только небольшое стадо
голубых козлов с испуганным блеяньем разбежалось,
когда ярко вспыхнули первые шелковые нити.
Один из таких пальцев дыма, утончившийся и
заостренный в свете свечей и камина сделавшийся почти
невидимым, достиг носа задремавшего на стуле в
библиотеке профессора и приятно пощекотал у него в
ноздре. Эпикур чихнул, но не проснулся. Палец
скользнул под военную рубашку, вниз по телу,
пощекотал живот, палец был теплый, и во сне профессор
подумал, что это палец Литании, когда длинный острый
ноготь уколол в самое нежное место, Эпикур, не
просыпаясь, прошептал:
— Уйди, плутовка! Не хочу...
Он поерзал на месте, отчего проснулся. Открыл глаза и
увидел, что Литания действительно находится рядом, но
вовсе не прикасается к нему, а напротив застыла в
напряженной позе, выпрямившись, откинув голову назад.
Лицо ее бледно, губы напряжены, в глазах ледяной
холод.
— Что происходит? — спросил Эпикур напуганно и
вскочил со стула. — Мне приснилось, что ты меня
щекочешь, — неуверенно пояснил он. — А ты вовсе нет.
Ты стоишь и смотришь, суровая!
Если бы не сильный запах нафталина, то Эпикур
наверняка уловил бы ноздрями опасность, но к запаху
нафталина примешивались острый запах духов и стойкий
запах чеснока, запах ног, запах вспотевших ладоней и
возбужденных гениталий.
Эпикур огляделся, в библиотеке они были теперь
вдвоем, стажер и Рыцарь куда-то исчезли.
— Тебе предстоит пройти испытание! — суровым голосом
сказала Литания. — Встань! — она смотрела на
профессора не мигая. — Встань и иди!
— Куда?
— За мной!
— Где все?
— Тебя ждут!
Разрастаясь, пламя, пожирающее одеяло, шумело все
сильнее и сильнее, и Эпикур наверняка услышал бы этот
шум, но все возрастающий гул сотен голосов, хлопанье
ладоней, скрип переставляемой мебели, звон посуды,
стоны и постанывания, кашель и ругань, соединяясь в
единое звуковое пространство, в волну страсти,
накрывали любой сторонний звук.
Оказавшись в том же помещении, где он недавно еще
принимал пищу, Эпикур не узнал его. Только камин и
прическа хозяйки были те же. Из зала вынесли стол,
огромные разноцветные ковры покрывали мраморную
плиту, делая обеденное пространство просто
неузнаваемым. Кроме того, если за обедом в зале
собиралось не более сорока человек, то теперь здесь
сгрудилось, казалось, все население постели. Когда
дверь открылась, и профессор, подталкиваемый
Литанией, вошел, шум моментально стих, и не менее
трех сотен глаз одновременно впились в него.
— Иди! — рука Литании толкнула его между лопаток.
Как паралитик, Эпикур сделал несколько шагов. При
каждом шаге из ковра выбивалось облачко пыли.
Вероятно, мероприятия, подобные этому, устраивались
не часто. Пошарив глазами в черно-белой толпе,
профессор обнаружил наглую улыбку стажера и немножко
успокоился.
"Здесь что-то сугубо ритуальное, — подумал он. —
Детские игры... Увлечения молодежи, интим-клуб,
пляски дикарей..."
— За победителя на охоте, — выступая вперед и
поднимая высокий хрустальный бокал, провозгласила
хозяйка. — За нашего гостя, за свободную любовь к
гостю, — она приблизилась к Эпикуру, все собрание
замерло. — За гостеприимство! — рука ее дернулась, и
выплеснутое в лицо профессору шампанское пеной
повисло на его щеках. — За трезвый секс на глубоком
ковре!
Эпикур утерся рукавом и попробовал улыбаться.
Напряженно профессор пытался припомнить, что же будет
дальше, пытался восстановить в памяти версию
профессора Ижена Ц. Харипопа, предложенную ученым к
всеобщему ознакомлению на страницах одного из по
следних номеров журнала "СЕКС, КАК ТОЧНАЯ НАУКА".
Умозрительные заключения Ижена Ц. Харипопа
невероятным образом
теперь укладывались в существующую, реальную постель.
В руках все того же слуги не было больше длинной
тяжелой палки, которой он до сих пор стучал по
каждому случаю в мраморный пол, сломанная, она
торчком стояла в пылающем камине и обращалась в
уголь, в руках лакея был серебряный поднос, а на
подносе маленькая деревянная коробочка. Вероятно, в
коробочке лежал боевой трофей, то что осталось от
маленького клопа после его встречи с пулей из
револьвера профессора.
"Сейчас мне преподнесут шкуру, — отступая, пятясь
спиною к двери в библиотеку, осознал Эпикур. — А
потом меня используют по назначению. Вероятнее всего,
я здесь сегодня в качестве основной закуски!"
Наткнувшись спиной на упругую преграду из жадных рук,
вынужденный остановиться — пути к отступлению не было
— Эпикур с силой зажмурился, и тут в его памяти
вспыхнуло четкое воспоминание — картинка, он почти
увидел текст статьи профессора Ижена Ц. Харипопа.
"В постели, пережившей пожар любви, уже не может быть
никаких извращений, — писал коллега Харипоп. —
Эксгибиционизм, фетишизм, фаллосокретинизм,
полотемия, и многое-многое еще ушло. В постели в
прямом, обычном понимании секса его просто не
существует. Но как-то нужно жить, нужно иметь детей?
Вероятнее всего, все виды оплодотворения происходят
не чаще чем раз в год по большим праздникам. В иное
время население ведет себя смирно, так могут вести
себя под одним одеялом фригидная женщина и импотент,
прожившие вместе не менее тридцати лет..."
Ногтем поддев деревянную крышечку, Эпикур откинул ее
и посмотрел. На красной бархатной подушечке лежала
помятая револьверная пуля с правого бока к пуле
прилепилась тоненькая согнутая черная лапка.
"Этот клоп так никого и не покусал, — с грустью
подумал Эпикур. — И убит".
— Виват победителю! — крикнула хозяйка, одним
судорожным движением пальцев растрепав свою красивую
прическу.
Ее резкий, надрывный голос поддержали полторы сотни
голосов:
— Виват!
"Не раз в год... Здесь вы, пожалуй, профессор, маху
дали... — разглядывая окружающих его людей, соображал
Эпикур. — Раз в десять лет, а то и в пятнадцать..."
Лица вокруг были бледны и сосредоточенны, вероятно,
многие из присутствующих здесь были еще
девственниками, движения рук, срывающих одежду,
угловаты, по-юношески резки.
Палка-жезл в камине треснула и распалась красными
углями. О ногу профессора потерся небольшой козлик.
Эпикур взял животное за ухо, заглянул в глаза. Глаза
голубого козлика были полны печали. Литания, стоявшая
ближе других, сорвала через голову платье, и задела
локтем нос профессора. Она отбросила одежды и
повернула голову, ее глаза тоже были печальны.
Прижимаясь к Эпикуру, она попросила:
— Сделай мне ребеночка... Вот такого маленького, —
она показала собственный согнутый мизинчик, —
мокренького, — она лизнула профессора в щеку. —
Голосистого!
Согнутый мизинчик Литании почему-то ассоциировался с
черной лапкой, прилепившейся к пуле.
Явственно ощущая уже запах дыма, Эпикур замер, будто
в параличе. Он больше не зажмуривался, хотя было
просто невыносимо видеть эту массу обнаженных
человеческих тел, слышать эти постанывания и всхлипы.
Здесь собрались потомки нескольких несчастных турис
тов, потерявшихся под одеялом и оставшихся в постели
до конца своих дней, потомки дерзких ученых,
пробравшихся на кровать снизу, сквозь обшивку, или
совершивших безумный прыжок с парашютом, потомки
альпинистов, штурмовавших кровать в районе подушки,
потомки сумасшедших-маньяков, пробиравшихся сюда
совершенно невозможными способами и также оставшихся
до конца, все эти сто пятьдесят человек, ни один из
которых никогда не видел ни моря, ни земли, все эти
сто пятьдесят несчастных, проведших всю свою жизнь
между ледяным мрамором простыни и грязною ватой
одеяла, теперь смотрели на Эпикура. В каждом из этих
безумных взглядов прочитывались одновременно жгучее
желание истины, и такое же жгучее ее неприятие.
— Начали! — крикнула хозяйка. — Связать
принадлежности!
Литания нежно замурлыкала и, встав на колени,
потерлась обнаженной грудью о колени Эпикура. Зачем-
то пытаясь ее поднять, профессор упустил момент и,
когда снова посмотрел, хозяйка в позе морской звезды,
растопырив руки и ноги, уже лежала на ковре в центре
зала, а вокруг нее в аналогичных позах устраивались
еще несколько женщин.
— Котик!.. — мурлыкала Литания, пытаясь облизать руку
Эпикура. — Котик... Мой солдат... Мой герой!
— Хорошо! — сказал Эпикур. — Я все тебе сделаю...
Все, что ты хочешь...
— Сделай, — простонала она.
— Только не сейчас! Только не здесь.
По одной отдирая ее цепкие руки от своих штанин,
профессор, все еще не потерявший в себе
исследователя, наблюдал за происходящим. К каждой из
лежащих женщин выстроилась очередь. Эпикура поразил
рыцарь. Он встал со свечою в головах хозяйки. Колени
рыцаря дрожали, со свечи на лицо возлюбленной капал
горячий стеарин.
— А что нужно связывать? — спросил он, обращаясь к
Литании, но ответа получить не успел.
— Вступаем в связь! — отплевывая стеарин со слюной,
снова скомандовала хозяйка. — Связать принадлежности!
Пламя, казалось, выпрыгнуло из камина и затрещало,
подобно разрываемой одежде. На несколько минут все
смешалось, будто клубок белых червей слипся и
закипел, скользкий, на ковре. Шум дыхания, ритм
единого сердца. Обволакивающий, густой запах... Стало
темнее вокруг... Эпикур приложил ладонь к собственной
груди, нет, его сердце билось в другом ритме.
Увлекшись, он не уследил за пальцами Литании, и
обратил на них внимание, лишь ощутив острую боль у
себя в паху. Но Литанию вовсе не интересовал,
оказывается, детородный орган профессора, ее
интересовало совсем другое. Отбивался Эпикур по-
военному, быстро и без участия мысли. Удар в челюсть.
Удар сверху по женской голове кулаком. В результате с
минимальными потерями (он потерял лишь несколько
болезненно вырванных волосков) бывший ротный
уклонился от объятий.
Только теперь разъяснились, наконец, загадочные
выпуклости под одеждой. Вероятно, столь бурная
растительность давалась немалыми усилиями в течении
многих лет. Исключая, наверно, несчастного рыцаря и,
может быть, еще двух-трех лысых, опаливших, или по
неосторожности, либо сгоряча отстригших свои
принадлежности, все имели под животом обязательную
растительность, уложенную в прическу. Здесь были и
косички, одна или несколько, густые кудри, свисающие
до колен, а то и до пят, просто взлохмаченные сальные
патлы, попадались довольно изящные парикмахерские
работы: башенки, бублики, начесы, смазанные
бриллиантином проборы... Шатены, брюнеты, блондины...
Причем, одна и та же дама могла являться с одной
стороны блондинкой, а с другой, прямо наоборот,
брюнеткой.
Клубок тел шевелился и при каждом шевелении
распадался на пары.
— Ты что? — утирая с губ кровь, простонала Литания. —
Не вяжешься?
— Нет! — зачем-то кивнул Эпикур. — Не вяжусь!
— Я тебе противна?
— Ни с кем не вяжусь! — Он непроизвольно отступил от
скрюченных пальцев, протягивающихся к интимному
месту. — Не надо! Я к другому приучен.
По команде хозяйки, партнеры лихорадочно, в четыре
руки связывали свои принадлежности. Действия эти
совершались с большим напряжением, но старательно.
Чувствовалась рука режиссера, за спиной были сотни
бесплодных репетиций. Но многим здесь физическая бли
зость в полном объеме угрожала впервые.
— В кольцо! — над общим шумом сердец прохрипел голос
хозяйки.
Все тело Литании мелко задрожало, на лице ее было
смешанное выражение скорби и нетерпеливого желания.
Но колебалась она не более, чем миг. Развернувшись на
четвереньках, Литания ринулась в самую гущу тел. Она
протаранила дрожащий белый клубок. Сверкнули в
последний раз и исчезли из виду ее дивные, упругие
ягодицы.
Отступая и отступая, Эпикур шевелил губами, он
пытался хоть как-то классифицировать происходящее.
Сначала общая каша — триумф хаоса, потом новый распад
на пары. На глазах пары срастались в организованные
геометрически группы, по три партнера, по четыре, по
семь... Притом, все были хорошо связаны в целую
фигуру... По девять, по тринадцать... Потом... Но
следующую групповую позицию профессор уже никак не
смог классифицировать.
— Ритм! Ритм! — хрипела хозяйка. И будто бил в
мраморный пол давно уже сожженный в камине
разломанный жезл. — Ритм!
Это было просто невозможно технически, это
противоречило всем законам физики и морали, но в
результате круговорота каждая женщина успела вступить
b половую связь с каждым мужчиной.
Увлекшись, как может увлечься наблюдением редкой
рептилии сумасшедший ботаник, профессор настолько
отвлекся от самого себя, что не заметил, когда
собственно, несколько женщин, отделившихся от общей
массы, занялись и его телом.
— Никуда не годится! — удобно устраиваясь на спине и
закладывая руки под голову, сказал Эпикур. В голове
его сложилась окончательно преамбула сенсационной
статьи, и он мысленно поставил точку. — Это для вас
плохо кончится. Напрасно стараетесь.
— Как это, плохо!? — спросила женщина, сдавливающая
холодными острыми коленями бедра профессора, она вела
себя, как бегун на финишной прямой, она прикусила
губу и зажмурилась от боли, но все-таки повторила
свой вопрос. — Почему напрасно?
— Инбридинг! — проинформировал Эпикур. — Вы вот таким
способом выродитесь все. Голубая кровь!.. — Пальцем
он поскреб у себя в затылке. — Вековой печальный опыт
аристократии.
Запах гари сделался уже достаточно ощутим, да и
температура воздуха поднялась. Горячая чернота,
покачиваясь, лезла в распахнутые двери, и, если бы не
еще одна неожиданность, кто-нибудь да и заметил бы
приближение катастрофы.
— Он не хочет меня!.. Вы посмотрите, он даже и не
разделся!.. Он раздеваться не хочет! — одновременно,
как один, прозвенели несколько женских голосов.
Грубым движением оборвав половую связь и оттолкнув
следующую в очереди претендентку, Эпикур встал.
Босиком по ковру идти было колко. Все взгляды теперь
были устремлены на стажера. Юнец в белом костюмчике
вертел своею лысой головой, прикидывая, как бы
половчее убежать.
Непонятным образом обширный половой акт пресекся.
Голые люди угрюмо вставали с колен и поворачивались к
непокорному. В наступившей напряженной тишине
прозвучал все тот же хриплый голос:
— Но, почему ты не хочешь? — спросила хозяйка, тоже
поднимаясь. — Не хочешь ее, начни с меня, — она еще
сильнее растрепала пальцами волосы. — Только все
должно быть по правилам.
— По правилам! — фыркнул стажер, и его твердые губы
искривились во что-то похожее на вопросительный знак.
— Что я вам — лесбиянка?
— Так ты, что?.. — с трудом выговорил Эпикур. —
Девочка?
— Женщина, — сказал стажер и двумя тоненькими
пальчиками покрутил верхнюю пуговичку на своей
рубашке, будто собираясь ее расстегнуть. — И
опытная...
— В каком смысле, опытная?
— В смысле практики? Хотите попробовать?
— А с теорией у тебя как?
— Кандидатская! — стажер потупил глазки, и стало
понятно, что он действительно женщина.
— Все ясно, — вздохнул Эпикур. — Ревизор? Проверка?
Меня проверять... — Тон его речи повышался с каждым
словом. — Меня контролировать?! Будто, я школяр. —
Голые люди вокруг замерли, они слушали. — Будто, я
гимназист-студент. Будто я школьник с розовыми
губами. Будто, я ничего не понимаю в сексе...
Он закрыл пылающее лицо руками, но не зарыдал, не
получилось, хотя очень этого и хотел.
Пытаясь успокоиться, он поймал за загривок голубого
козла и с силой прижал его к себе. Это был один из
потомков того единственного козла, уцелевшего
восемьдесят лет назад после катастрофы.
Глава 15. ЭЛЕАЗАР.
Первый толчок был еле ощутим, может быть, он попал в
резонанс напуганного сердца, и поэтому не был
замечен, зато второй толчок дал понять, что Polter
liber geist проснулся, и возбужден не на шутку.
Теперь уже запах гари повисал везде. Мрамор простыни
перекосило, ковер поехал, разодранный, в стороны, и
пепел горящей ваты смешался с вековой ковровою пылью.
Голые люди, пытаясь удержаться, катились по
вздыбленному мрамору, хуже всех приходилось тем
парам, что никак не могли разорвать свою половую
связь.
Война научила Эпикура многому, он не только успел сам
выбраться из опасной зоны, он успел надеть штаны,
зашнуровать ботинки, он застегнул пояс с кобурой и
вынес на себе дрожащего стажера. Уже в дверях,
обернувшись в последний раз, профессор увидел, как,
прижатая большим куском мрамора, полураздавленная
хозяйка в последнем порыве пытается овладеть слугой-
распорядителем. Ни Литании, ни рыцаря видно уже не
было.
— Значит ты у нас не лесбиянка? — Короткими
перебежками двигаясь между рушащихся стен, спрашивал
Эпикур. Голова стажера, висящего на спине, безвольно
колотила по плечу профессора. — И как вас, девушка,
зовут?
— Элеазар! — вырвалось из пересохших губ.
— Простите, как?
Но ответа не последовало. Метров через триста,
обнаружив островок относительной безопасности, Эпикур
опустил стажера с плеч, и сам присел рядом.
— Так все-таки, если ты Элеазар, то, наверно,
мальчик? — он взял стажера за подбородок и заставил
смотреть себе в глаза. — Скажи, ты все-таки инспектор
или нет? Скажи, тебя приставили за мною шпионить?
— Я Элеазар Маклин. Отпустите мой подбородок.
— Маклин?!
Эпикур отпустил стажера и не без удивления осмотрел
собственную руку, лишь секунду назад посмевшую взять
за подбородок легендарного старца.
— Но, погоди, ты, по-моему, умер? — спросил он уже с
почтением. — Простите, вы умерли?
— Нет! — вздохнул стажер. — Как видите, жив, и опять
я женщина! Комплексно были проведены две операции:
одна по омоложению и одна по переделке пола.
Последняя операция прошла не очень удачно, я лишился
семидесяти процентов памяти. Ну, решили замять, кому
нужен скандал... И объявили меня покойником...
"Значит ты жив, легендарный Элеазар! — с пафосом
подумал Эпикур, разглядывая жалкого стажера, сидящего
перед ним. — Ты, внесший в сексотерику огромный
вклад, такой же вклад ты внес в сексономику, в
сексотелоскопию, а статьи по ментальному блуду,
сколько в них было жизни, сколько зажигательного
юмора!.."
Сын одного из основоположников теории антифаллических
символов и создателя вот этой самой первой кроватки с
мраморной простыней вместо хлопчатобумажной сам
сделался корифеем и вошел навсегда в историю
сексуальных завоеваний, он поражал Эпикура. Еще
будучи школьником Эпикур зачитывался описаниями
многочисленных операций проделанных над собою
стариком-ученым. Многократное омоложение, и раз в
полтора года неизменная смена половых органов. Не
менее двадцати половых партнеров в календарные сутки
и только один выходной в месяц. Притом, Элеазар
продолжал экспериментировать и над другими людьми.
Весь мир потрясли его опыты по синтетическому
скотоложеству, когда Эпикур был студентом. У
испытуемого не было эрекции до тех пор пока ему не
давали понюхать двухдневную черную розу. И это только
потому, что каждый тысячный хромосом ему был привит
от молодого ягненка.
Теперь человек-легенда, человек, отпечатки ног
которого Эпикур в юности мог целовать, как рыцарь
отпечатки стоп хозяйки, сидел перед ним, запрокинув
назад бритую наголо голову, и был в некотором смысле
отвратителен. Ведь, кроме всего прочего, в экспедиции
Элеазар выполнял функцию скрытого ревизора.
— Учитель, — сделав над собою маленькое усилие, с
почтением сказал Эпикур. — А как же нам теперь
выбираться отсюда?
— А никак! — сказал стажер голосом старухи. — Нет
способа! Если Либер беснуется, рано или поздно он
перекалечит всю постель и нас с вами раздавит.
— Может быть, спустимся на материнское место?
— Это смерть!
— Вы твердо в этом уверены, мэтр?
— Смерть, по крайней мере для одного из нас, а может
быть, и для обоих, — говорил Элеазар, не открывая
глаз, вероятно, силы совсем покинули его. —
Существует теоретическая вероятность, что первое тело
может прорвать диафрагму, конечно, погибнув при этом,
и если второе тело пройдет через материнское место не
позже, чем через четыре секунды, то, может так
случиться, диафрагма не успеет сжаться, и оно
уцелеет.
— Ничего не понял, — признался Эпикур.
— И мудрено вам понять. Это — половая физика
четвертой ступени. Материнский раздел... — Стажер
неожиданно вздохнул, будто от какого-то сладкого
воспоминания. — Я докторскую на этом защищал
пятьдесят лет назад: "РАДИАЦИЯ И СЕКСОТЕРАПИЯ В
ОБЪЕМЕ НЕБОЛЬШОГО РАДИОАКТИВНОГО ЗАХОРОНЕНИЯ"
Глава 16. ОРГАЗМ.
Наверно, он отключился на мгновение, не то что бы
заснул, а просто потерял контроль над окружающим
миром. И вдруг увидел белого жирного червя,
подползающего к его ботинку по мрамору и уже готового
на ботинок этот вползти. Эпикур, сразу очнувшись,
отхлестал себя по щекам. Червь вовсе не был червем,
метрах в двадцати слева пенилась густо-белая
субстанция, и от нее тянулись во все стороны лучами
отростки.
— Полтергейст, — дергая стажера за плечо и пытаясь
его пробудить, крикнул Эпикур. — Полтергейст!..
— Что, полтергейст? — стажер вяло повел плечами. —
Зачем, полтергейст?
— У него оргазм! — сказал Эпикур. — Мы захлебнемся с
вами в семенном потоке... Нужно бежать!
— Куда? Да оставьте вы меня, профессор... Оставьте!
Для меня, может быть, это наилучший вариант... — Все
же Элеазар не сопротивлялся, когда Эпикур взвалил его
себе на спину. — Напрасно вы стараетесь, выхода
нет... Я уж точно знаю, — бубнил в ухо переделанный в
девочку старец-инспектор. — Я этой проблемой
занимался всю жизнь... Опустите меня лучше где-
нибудь. Очень неприятно захлебнуться на ходу, — голос
его стал капризным. — Значительно приятнее сделать
это лежа!
Мраморная простыня под тяжелыми ударами влюбленного
духа покрылась трещинами, иные из которых были столь
широки, что не перепрыгнуть. Продвижению мешала и
обвалившаяся грязная вата. Только опыт ротного,
воевавшего в джунглях, помогал Эпикуру хоть как-то
продвигаться вперед. К тому же кровать продолжала
гореть. Возникшее от маленькой искры при последнем
старте "Вигвама", пламя теперь охватило чуть ли не
двенадцать из искомых восемнадцати квадратных
километров. Дух, беснуясь, раздувал огонь, а огонь, в
свою очередь разрастаясь все сильнее и сильнее,
возбуждал духа.
"Какая все-таки мерзость — весь этот секс, — пытаясь
отвлечься от ощущения неминуемой физической гибели,
размышлял Эпикур. — Что в нем может быть хорошего?
Как можно наслаждаться подобным? Ни в каком из
проявлений секса он не может являться духовным, —
сами собою складывались строки будущей монографии. —
Он не может приносить ни радости ни откровений, мысль
он гасит, а какой может быть без мысли свободный
человек?!. Если только в самых малых дозах. Секс в
гомеопатических дозах на самом кончике ножа... На
самом кончике пера... На самом кончике языка..."
— Профессор, попробуйте пробраться к первому
пролому... — хрипло посоветовал в ухо Элеазар. — Там
у нас есть хоть какой-то шанс... Попробуйте выйти к
тому месту, куда провалился наш "Вигвам".
— К материнскому месту?
— Да! Я думаю нам придется прыгнуть. Сперва вам,
потом мне... Вероятность невелика... Но я поразмыслил
тут, у вас на закорках... Вероятность все-таки есть!
Зажимая тощие ноги лже-стажера у себя на боках,
Эпикур довольно отчетливо мог прощупать пульс
Элеазара на его лодыжках, и таким образом ему удалось
засекать время кратких своих боевых перебежек. Спустя
минут сорок полтергейст немножечко приутих, семенная
масса, раздувшись, частично пригасила пламя, и
удалось выйти к искомой точке.
— Я вас вытащу отсюда, а вы на меня, мэтр, донос
напишете?! — усаживая Элеазара на самом краю, устало
сказал Эпикур и вытер ладонью копоть с лица. —
Скажите, я не прав?
— Вы не умеете наслаждаться, профессор! — неожиданным
хриплым фальцетом язвительно выдавил из себя старец.
— Вы утверждаете, что вся ваша жизнь — удовольствие,
и не можете взять в толк, что захлебнуться в семенном
белке высшее наслаждение, а ведь это элементарно.
Человек, не умеющий наслаждаться, никогда не
постигнет истинные тайны сексуальной вселенной, и, я
уже постараюсь, вы больше не обманете научный мир
своими лживыми статьями, я вам обещаю, вы не сможете
больше защититься...
— А знаете, мэтр, — пережив краткий приступ бешенства
и справившись с ним, сказал Эпикур. — Я на войне
познал жестокость и научился убивать.
— Вы посмеете поднять руку на женщину? — пискнул
стажер уже откровенно девическим голоском. — Неужели
так, профессор?
— А зачем вы читали всю эту беллетристику? — устало
Эпикур опустился на корточки рядом. — Зачем голову то
обрили?.. Или лысину хотели скрыть, девушка?
— Ну, не девушка, я уже пояснила, у меня уже в этом
новом качестве был опыт половой жизни, это во-первых,
а во-вторых профессор, скажите честно, неужели
университетское образование так и не научило вас
элементарно уступать место?
"А если вот сейчас здесь, я ее раздену, а если вот
сейчас, здесь, на краю гибели, как ту несчастную
санитарку, вкручу эту искусственную девицу в
любовь?.. — подумал Эпикур. — Все равно! Все равно
продаст! Напишет рапорт по всей форме... И санитарка
бы написала, если б ее вместе со штабной палаткой в
клочья не разорвало...Настоящий ученый должен
помнить, это первая заповедь настоящего ученого:
Свидетелей оставлять нельзя!"
— Ладно, — сказал он. — Ты меня уговорила...
Элеазар устало закрыл глаза. Его наголо выбритый
череп сморщился. Смялось, погасло и посерело и лицо
стажера, никакая операция больше не могла вернуть ему
молодость. Эпикур вытащил из кармана жестянку из-под
монпансье, открыл ее, заглянул внутрь, ссыпал в рот
запрокинув голову сладкие крошечки, потом размахнулся
и швырнул ее вниз.
Как упала жестянка, слышно не было. Но как упал
Элеазар Маклин, слышно было хорошо. Он успел еще в
воздухе крикнуть. В руке толкнувшей старца-подростка
в бездну осталась какая-то нездоровая тяжесть. Эпикур
взглянул на свои толстые грязные пальцы, сдавил их в
кулак и, отсчитав уже по собственному пульсу
шестьдесят секунд, прыгнул вниз. Даже не
зажмурившись, прыгнул легко и свободно, с таким
ощущением молодые секс-авиаторы: наверно, впервые
поднимаются в небо.
Спустя, может быть, часа полтора, бодро прошагав под
обивкой и выбравшись из под тяжелой тени одеяла, ( а
было утро, солнце еще не взошло, но на горизонте уже
светлели и поднимались стеклянные шипы города) уже
ступая по крепкой сухой земле, по траве,
похрустывающей и пахучей, Эпикур вдруг осознал всю
силу данного ему наслаждения. Того единственного
наслаждения, испытанного им в миг, когда грубые
подошвы солдатских ботинок прорвали, наконец, горячую
и нежную диафрагму материнского места.
rus 
deu