Доброго времени суток

А. Бородыня. Эпикур на войне - маленький фантастический роман

• ПРЕДЛОЖЕНИЯ
• купить интерактивный DVD
• заказать что-нибудь другое
• заказать музыкальный клип
• заказать музыку
• заказать сценарий
• поработать вместе
• задать вопрос
• написать письмо

     
                     Глава1. ОБЗОР
     
        Дивизию "Дуглас" бронепехота раздавила, как клопа
на   скале.   В  бинокль,  если  подобраться  поближе   и
раздвинуть пышные заросли, видны были на меловом  рельефе
разбросанные  красно-зеленые  кляксы.  Ветер  приносил  к
полевой    кухне,    развернутой   в   чащобе,    запашок
разлагающихся трупов.
     Солдаты   в  бронемашинах  не  пахли.  По  уставному
порядку  после  завершения  операции  они  в  раскаленных
машинах  с  самозапаивающимися люками быстро  высыхали  и
мумифицировались,  отравленные на  боевом  посту.  Десять
сверкающих броневиков, застрахованные от захвата, замерли
на долгие месяцы в узкой лощине – надежный боеконсерв.
     Санитарка в роте Эпикура рассказывала:
     –  Тащу  господина полковника... он-то не  слышит  –
морда  в  мелу, крови не видно, а в бронетанке  скребется
кто-то,  стонет... Наверное, газ не включился,  вот  его,
бедненького, и заварило заживо!..
     Пахли  только  мертвые  солдаты  и  офицеры  дивизии
"Дуглас",  в  бинокль можно было хорошо  разглядеть  лицо
одного  солдата:  звездообразное серебро кокарды,  черный
глянцевый  козырек  фуражки,   под  козырьком  коричневый
мягкий  провал: белые зубы, кончик острого носа, и,  туго
намотанные на горле, серебряные нити аксельбантов.
       Тяжелый  запах не портил аппетита  свежепригнанных
батальонов  гливеров.  Ближе  был  запах,  исходящий   от
походных  котлов,  от  оловянных мисок,  разбросанных  по
траве,  прохладный и жирный запах свежей оружейной смазки
приятно  холодил  ноздри,  И еще  была  вонь  собственных
солдатских  тел,  заживо сгнивающих в герметичной  резине
нормативных комбинезонов.
     У   обширной   брезентовой  палатки  на   раскладном
стульчике  низко  сидел ротный и,  лениво  поплевывая  на
обожженные пальцы, копался в своем крокодиловом планшете.
Из  планшета  на землю выскочила квадратная черно-золотая
тисненая открытка: "Мовзи-залы для покинувших жизнь". Она
легла картинкой вверх, и Эпикур поморщился.
     "Тех,  кто  в  бронемашинах, тоже  туда  по  воздуху
переправят,  – вечная память, точный номер на  руке:  был
таким-то,  погиб тогда-то, возраст, вес  при  жизни,  вес
после   смерти,   отдельно  вес   мозгового   вещества...
Родословная:  ближайшие родственники,  прямые  потомки...
Интересная мысль: своих солдат убивать из удобства, хотя,
это  у  них  в  технологии боя!..  Пойди  теперь,  вскрой
бронемашину  без  ключа,  и  не  взорвешь  ее!..   Можно,
конечно, взорвать, но сколько пороху надо!?. Порох на бой
отпушен. Правда, здесь мы исходим из тезиса, что и  война
когда-нибудь  кончится,  а наука  начнет  развиваться  по
мирным  рельсам, по мирным рельсам наука, соответственно,
докатится  до  восстановления из мертвых, вот  тут-то  их
всех  восстановят  –  героев! Ну,  того,  который  сейчас
скребся, уже нипочем не восстановят, он, вероятно, по  их
понятиям  – предатель! А нашим – только вечная  память  и
братская   могила!  Тоже  морока.  Когда  скалы  возьмем,
придется   ведь   грунт  взрывать,   придется   бульдозер
выпрашивать, не лопатами же ее рыть, могилу эту!..  Хотя,
и лопатами – ничего!.. Грилям вообще умирать запрещено!..
Ох, сидят они на севере – ни ракеты, ни костра, ни звука,
комфортно  сидят,  а  потом  вдруг  жесткий  марш-бросок,
километров на шесть, не больше!.. В рамках задачи...  Вот
только... Духота! Комбинезон проклятый! Какая сволочь его
в Институте придумала?!"
     Эпикур разодрал на груди длинную, от горла до  паха,
застежку  комбинезона  и полил из фляги  выпавший  наружу
белый,  безволосый, мокрый от пота живот.  Спирт  немного
подсушил  кожу. Ротный смотрел, как дышит его собственная
жировая складка, как перекатывается.
     –  Титания! – позвал он ленивым раскатистым голосом.
– Титания, я что-то карту не найду, ты не видела?!
     Из  палатки  высунулась гладко  причесанная  женская
голова,  на  ротного  вылупились усталые  сухие  глазищи.
Старуха  длинными  пальцами упиралась в  землю,  стоя  на
четвереньках,  глупо  приоткрывала рот,  отчего  по  лицу
разлетались в разные стороны стрелы морщин...
     – Не видела!.. – Из черного рта старухи пахло чем-то
сухим и горячим. – Какая карта?
     –  Делась  куда-то, проклятая!.. Здесь  же  была!  –
вздохнул Эпикур, он потряс планшетом. – Была и нет!  Наша
карта,  оперативная.  Я  на ней  вчера,  помнишь,  флажки
рисовал.
     Гливеры  на полянке возле кухни возились с  собакой.
Собака  скалилась  и  незло рычала.  Лица  гливеров  были
мокрыми.  Пот  лился  струями по черно-коричневой  резине
комбинезонов.   Гливеры  растопыривали   черно-коричневые
резиновые пальцы. Сверкнул железным языком вверх  кинжал.
Не  в состоянии поддеть псину, кинжал нетерпеливо обрубал
веточки с листьями.
     –  Боба,  Бобочка!.. – позвала, обратив свои круглые
глаза к игре, Титания. – Иди ко мне, Бобочка!..
     Собака  прорвалась между топающими  неуклюже  ногами
гливеров и кинулась к палатке. Гливеры, все как один – их
было  пятеро  –  повернули головы. Один  из  них  заметно
сглотнул слюну и облизал распухшие губы.
     –  Я, конечно, понимаю... Ну и что!.. Ну, они бы его
съели,  были бы сыты... Ты, Титания, зря кобеля спасаешь!
Они  же  друг  друга сожрут... Ночью втихаря  зарежут,  а
утром при всех сожрут, скажут, что корова приблудилась, а
это не по уставу!..
     –  А  животное по уставу терзать!? – тихо взвизгнула
Титания,  прижимая к себе роющего лапами землю кобеля.  –
Бобочку кинжалом колоть!
     –  Про  собачину в уставе сказано: в крайнем  случае
можно,  а  у  нас теперь сплошной крайний случай,  у  нас
теперь  не  крайности  вообще нет...  –  Эпикур  возвысил
голос.  –  Где,  черт подери, карта!?  Второй  час,  а  я
позиции представить себе не могу!..
     Громко, на весь лагерь вдруг заговорило радио:
     –  Последние  новости  вкратце!  Наше  правительство
разорвало  договор о временном перемирии с правительством
грилей,  –  диктор вещал зажигательно, с азартом,  как  и
полагается  столичному  диктору  из  Института.  –  Вице-
губернатор   Раули   плюнул  на   воротничок   полковнику
Кентурио.  Вторая  армия  мумми-смертников,  выставленная
против наших полупехотных соединений, насчитывает сегодня
около двадцати тысяч бронемашин!..
       Недавно введенная форма краткого изложения не всем
нравилась. Гливеры морщились.
     – ...Они плодятся, как кошки и шакалы, им не страшно
умирать!..  Наш президент-генерал зовет вас  плодиться  и
умирать!..  В  воздушном  бою над  Тройным  озером  сбито
четыре  машины  пряных,  потери  с  нашей  стороны:   два
зенитных пулемета и один раненый солдат... Информация  из
лаборатории Сенеки на этот час еще не поступила. Передаем
новости в подробном изложении!..
     "Хоть  бы  она вообще не поступила... – отметил  про
себя  Эпикур,  потирая  мокрыми пальцами  свой  блестящий
живот. – Всегда лучше о чем-нибудь догадываться, чем  это
что-то наверняка знать!"
     – Заткните,  кто-нибудь, ему динамик! –  рявкнул он.
     В  широкий  раструб репродуктора ударила пластиковая
бутылка;  на полуслове голос столичного диктора неприятно
хлюпнул и смолк.
     –  Титания, ну где же карта?! Вакси, может быть,  ты
мне скажешь, где карта!?
     Голова  Титании  исчезла за пологом  палатки,  сухая
рука  втащила за собою внутрь и пса. Брезент пошевелился.
В покачивающейся щели появилась двупалая багровая клешня.
Пальцы   сжимали  большой  потертый  квадрат  пластиковой
карты.
     – На, подавись! – сказал  Вакси. – Изучай!
     Рука  убралась, карта шлепнулась на  землю  рядом  с
открыткой. Эпикур лениво разглядывал лагерь. Гливер,  что
швырнул  бутылку  в  динамик, бутылку  эту  подобрал,  и,
запрокинув  голову,  присосался.  По  подбородку  солдата
полились прозрачные спиртовые слюни.
     Санитарка  бинтовала кому-то ногу, а другой  кто-то,
тоже  в  комбинезоне,  подбирался к  ней  сзади,  пытаясь
заглянуть  под серый халат; гливер лениво прихлебывал  из
бутылки; повар с лязгом захлопнул крышку котла,  и  запах
на  поляне переменился. Эпикур со свистом втянул  воздух:
на   общем   фоне  теперь  выделялся  какой-то   приятно-
островатый фруктовый запах.
     "Яд, к сожалению, а вкусно пахнет, – подумал Эпикур.
–  Устав  запрещает  есть плоды. Хорошо  бы  разрешить  в
уставном порядке, хотя бы, как эксперимент. Накушались  и
умерли,  а потом нас оживят!... Пожалуй, нет,  у  нас  не
оживят,  у нас, дай Бог, бульдозер пришлют, а то вон  как
"Дугласа"-то раскидало по камням, жуть!..."
     Гливеры  бродили между разбросанных своих  ранцев  и
мисок,  их  долговязые с длинными до  колен  болтающимися
руками фигуры, маячили среди толстых и шершавых древесных
стволов.  К деревьям были прислонены карабины, и  свисали
на  ремешках  сверху, с веток, истекающие свежею  смазкой
автоматы.   Сонные,   неумытые  и  полуголодные   солдаты
казались, ни к чему не пригодными, а ведь именно их после
необходимых расчетов Эпикур потащит в бой.
     Непонятно  только, куда в бой? Брать скалы?  Неумно.
Наверно, хватит уже там разлагающейся под солнцем дивизии
"Дуглас",  похожей  теперь  на позавчерашний  праздничный
ужин. Атаковать окопы грилей? Нет, такого приказа еще  не
было!  Хотя,  все может быть, плюнули же на воротничок  в
верхах...  Мумми-смертники, вот бы кого  с  удовольствием
поколотил  Эпикур!  Как ему нравилось вскрывать  эти,  не
заваренные  еще  намертво консервные банки,  выковыривать
оттуда  штыком, словно мокрую креветку из раковины тонким
перочинным   ножичком,  недоделанных  мумми,   лишая   их
предполагаемого  бессмертия!!.. Могут  пряные  наскочить,
они всегда неожиданно, тут уже не выбирать, а драться!
     Карта,  разложенная  на земле у  ног  Эпикура,  была
помечена   в   уголке  грифом:  "Полусекрет.   Изучил   –
уничтожь!".  На  карте лежали тени. Тень  ветки  очертила
полосу  окопов, другая тень, полная листьев, шевелящаяся,
падала  на  белые разрезы скал. Передняя часть  карты,  у
самых  носков ботинок, была затемнена. Здесь  в  джунглях
базировалась и атаковала полевую кухню рота Эпикура.
     –  Титания! – опять громко позвал Эпикур. – Титания,
ты  не  сердись за собаку, я пошутил! Нет такой  главы  в
уставе, я ее сам от жары придумал!
     
     
     Глава 2. ЛАБОРАТОРИЯ
     
        Как  следует  рассмотреть  позицию  мешала  яркая
прожекторная  лампа  с  серебряным  отражателем.   Лампа,
расположенная  довольно  высоко,  метрах  в  десяти   над
огромным  макетом,  имитирующим  джунгли,  отражалась   в
толстом зеленом стекле, и неприятно жужжала.
     Привязанный   к  маленькому  металлическому   стулу,
полковник Кентурио и вовсе не смотрел бы на позицию, если
бы  тощий,  до белизны вымытый палец Сенеки периодически,
правда,  без  каких-то специально оговоренных интервалов,
не  нажимал  небольшую  кнопку  на  пульте,  отчего  тело
полковника  пробивало  электрическим  током,   и   голова
неизбежно   сворачивалась  в   нужное   положение.   Ноги
полковника,  обутые  в  маленькие  черные  сапожки,  были
притянуты  проволочками к металлическим ножкам кресла,  а
его  тщательно  выбритое тело, упакованное  в  сшитый  на
заказ мундирчик, было расположено под таким углом, что  и
в  простую лупу на длинной латунной рукоятке – такую лупу
Сенека  всегда  носил  у  себя в  левом  верхнем  кармане
рабочего  халата  –  нетрудно  было  рассмотреть   жирный
плевок, подсыхающий на расстегнутом воротничке.
     После  очередного нажатия кнопки полковник  Кентурио
запищал, его розовые ушки задрожали, а из ноздрей потекли
жидкие   струйки,  он  повернул  голову  и  увидел,   что
проклятый  вице-губернатор Раули уже пересек лабораторную
площадку,  он  миновал  совершенно безнаказанно  условные
джунгли,   миновал  белое  острое  крошево,  обозначающее
скалы, только в одном месте задержавшись и принюхавшись к
мертвой мыши  из дивизии "Дуглас", проскочил  удачно  по
желобу,    протиснулся   между   раскаленных    жестянок,
изображающих здесь бронемашины мумми-смертников,  кажется
в  одной  из  жестянок  не пошел газ,  и  там  болезненно
скреблась    заживо   замурованная   очередная    рядовая
подопытная  мышь,  после  чего,  прочертив  голым   серым
хвостом  в  пыли  дорожку,  нырнул  вниз  и  оказался   в
совершенной безопасности на втором нижнем ярусе в бункере
пряных.
     –  Ну  что,  разглядел своего врага? –  склоняясь  с
лупою  в  руке к полковнику Кентурио, спросил  Сенека.  –
Ненавидишь его? Бросишь против него войска?..  –  В  лупу
было  отчетливо видно, как дрожит на подлокотнике мышиная
лапка,  затянутая  в  миниатюрную  лайковую  перчатку.  –
Сотрешь его в порошок?!
     Неприятный   зуммер  городского  телефона   заставил
профессора  отвлечься,  пересечь обширную  лабораторию  и
снять трубку.
     – Да, Сенека!
     После  вежливого  покашливания в трубке  образовался
женский очень осторожный и очень приятный голос:
     –   Профессор,   вас  беспокоят  с   радиостанции...
Профессор, вы не могли бы рассказать...
     – А в чем тогда будет суть? Зачем тогда нужна вообще
моя  работа? – ледяным голосом поинтересовался Сенека.  –
Девушка,  лабораторные изыскания проводятся  параллельно.
Вы  хотите,  я могу повторить это слово еще  тысячу  раз.
Параллельно!  Я  не вмешиваюсь в военные действия,  война
сама по себе, моя модель войны сама по себе... И еще  раз
повторяю вам: после! После окончания эксперимента...
     –  То  есть,  когда, после? – безнадежно спросили  в
трубке.
     – После окончания войны.
     – Вообще всей?
     –  Вообще всей. Вот кончится война, – голос его  был
ледяным и одновременно издевательски-ласковым. – И  мы  с
вами   за   чашечкой   кофе  в  кулуарах   симпозиума   с
удовольствием произведем сравнительный анализ  того,  что
было  на самом деле и того, что было на моем лабораторном
столе.  Так сказать, наложим кальки. Но только  потом!...
Потом...
     – А вы думаете, она когда-нибудь кончится?
     – Конечно, как и любой процесс!
     – Ну, хоть что-нибудь?
     –  Ничего!  Я советую вам  на вашем радио  построить
свою  версию.  Пусть  существует  третья  версия  тех  же
событий. Тогда в кулуарах симпозиума за чашечкой  кофе  у
нас   будет  возможность совместить уже не две кальки,  а
три.  Вы  же  опытные там все журналисты, напрягите  свою
фантазию...  Поработайте мозгами...  Раскиньте  карты,  в
конце  концов, если мозгов не хватает, или, как  там  еще
можно:   на  горохе,  на  кофейной  гуще...  На  радужной
оболочке глаза, в конце-то концов.
     – Простите, профессор, я записываю, на чем?
     – У вас глаза большие, наверное, голубые?
     – Голубые?
     – Ну вот, на них!
     Желая снова достать лупу и получше рассмотреть глаза
полковника Кентурио, Сенека почему-то вместо лупы  извлек
из  кармана,  вытянув за длинную цепочку,  часы,  щелкнул
крышечкой,  губы  профессора неприятно  искривились:  это
надо  было  потратить  столько времени  на  бессмысленный
разговор, когда каждая секунда на счету. Высокий и  сухой
старик,  одетый в длинный белый халат, он, широко ступая,
обошел свою лабораторию. При каждом шаге профессор Сенека
импульсивно  взмахивал тощими длинными руками,  и  сквозь
прожженные  в  халате дыры была видна  его  темная  кожа,
покрытая  частыми  пигментными пятнами.  Халат  был,  как
решето,  капли  кислоты оставили на  нем  рыжие  неровные
проплешины,  магниевые  искры  пробили  тысячи  маленьких
игольчатых дыр, неаккуратно затушенные сигареты оставили,
похожие  по  очертанию на несуществующие материки,  целые
оазисы   с  обугленными  краями.  Халат  был  –   кладезь
инструментов,  зная за собою привычку все терять,  Сенека
носил  все на себе. Наборы игл были воткнуты в  ворот,  в
больших  карманах, вперемешку с табаком  и  зубочистками,
лежали   мини-бомбы,  флакончики  с   ядом,   части   для
аэропланов, коробочки с запасной формой. Пользуясь только
своим халатом, Сенека легко мог одеть до пятидесяти родов
войск,    исключая,    пожалуй,   только    грилей,    их
обмундирование было слишком тяжелым и хранилось  отдельно
в  сейфе.  Огромный  ржавый сейф – гордость  лаборатории,
никогда  не  запирался, и в нем, как и в  халате,  трудно
было что-то потерять.
     –   Журналист  наглый?  –  спросил  один   из   двух
лаборантов, не вставая со своего стула.
     – Журналистка! – огрызнулся Сенека. – Глазки строит!
     –  Шеф,  а давайте отключим вообще внешнюю связь?  –
скрывая  с  трудом зевоту и тоже не поднимаясь со  стула,
сказал второй лаборант. – Чего они лезут? Вы же объявили,
что все равно ничего не скажете!
     – Объявил, – согласился Сенека. – Но если отключить,
то и они нам ничего не скажут.
     –  Верно, шеф, и они тогда не скажут... И никто  нам
ничего  не  скажет...  – Второй лаборант  не  выходил  из
лаборатории   уже  пятьдесят  четыре   часа   и   говорил
придушенным  сонным голосом. – А может расстреляем  этого
Кентурию, а шеф? Вишь, как нахохлился, и смотрит не туда!
     Белый  тонкий  палец резко надавил на пульте  нужную
кнопку.
     – Вот, теперь туда! – покивал лаборант.
     Лаборатория,  расположенная  в  огромной  стеклянной
мансарде   центрального  здания  Института  войны,   была
любимым  детищем  профессора Сенеки, детищем,  с  которым
нянчиться  дозволено было лишь ему самому, и поэтому  два
штатных лаборанта, хоть и не были прикручены проволокой к
своим стульям, как полковник Кентурио, но вставать с этих
стульев не имели права.
     Лаборатория настолько, насколько это было  возможно,
копировала  всю  зону войны, там где в  реальности  росли
пышные джунгли, здесь лежало толстое зеленое стекло, и на
этом  стекле лениво возились белые мыши, имитирующие роту
профессора   Эпикура.  Роте  профессора  Эпикура   Сенека
придавал особое значение.
     Здоровый    дух   научного   соперничества    просто
выталкивал Сенеку на крайности, любой ценой он должен был
погубить эту мышку.
     Одетые  в  коричневые резиновые чехольчики,  гливеры
поводили  носами  возле  небольшой кастрюли,  имитирующей
полевую  кухню,  а  в тени маленькой палатки  развалилась
огромная  экспериментальная  мышь.  Сенека,  как  честный
ученый,  сам  выбирал  подопытный  экземпляр  в  виварии,
подбирал     самую     умную,    самую     сластолюбивую,
сосредоточенную на себе особь.
     Наклонившись  с  лупой  в  руке,  он  с   удивлением
заметил,   что   этой  особи  удалось  каким-то   образом
разодрать  свой резиновый чехол, и теперь она с комфортом
разлеглась  подле палатки, недосягаемая для лучей  мощной
лампы с серебряным отражателем.
     – Вот наглец! – не удержался от восклицания Сенека и
пощипал  пальцами свой острый твердый подбородок.  –  Все
мучаются, а он разделся!
     –   Может  грилей  бросить?  –  предположил   первый
лаборант, поерзав на своем стуле.
     –  Нет,  нет  и  нет...  – возразил  Сенека,  обегая
большими  шагами  вокруг стола и пристраиваясь  со  своей
лупой с другой стороны. – Грили – это рано!
     –  А  как  мы  поступим? – засыпая, но  не  оставляя
своего   заискивающего  тона,  спросил  второй  лаборант.
Сенека,  зажмурив  правый  глаз, напряженно  рассматривал
старую  облезлую мышь, медленно в эту минуту  выползающую
из палатки, потом щелкнул языком от удовольствия.
     –  Шпионаж!  –  сказал он. – Вот что  нам  нужно!  В
чистом виде шпионаж. В кристалльном виде шпионаж.
     –  Двойной  или  тройной?  – поинтересовался  первый
лаборант.
     –  Тройной!  Я  ему сделаю диссертацию,  он  у  меня
защитится  курам  на  смех... – Сенека  убрал  лупу  и  с
удовольствием потер свои узкие сухие ладони. – Он у  меня
попрыгает!
      В огромной лаборатории пахло мышами, черным дешевым
порохом, мелом, а когда профессор Сенека закурил, чиркнув
длинной охотничьей спичкой о гладкую подошву своей  левой
сандалии, запахло и дымом.
     
     
     Глава 3. 
     ПЫТКИ И КАЗНИ
     Ближе   к   вечеру  позади,  в  джунглях,  поднялась
беспорядочная стрельба. Частей никаких там не было и быть
не  могло,  соответственно, там не могло быть  и  никакой
перестрелки. Эпикур вызвал по рации Институт, побеседовал
на  дружеской  нотке с одним лаборантом, тот  подтвердил:
никаких частей в этой местности, кроме роты гливеров  под
командой  Эпикура, нет. Из Института все уже  разбежались
по домам, и, как водится, в ночное время никаких указаний
получить   было  нельзя.  Домашние  телефоны   профессура
отключала,     а     о    существовании     круглосуточно
функционирующей  лаборатории профессора  Сенеки  говорить
здесь  в полевых условиях было просто глупо. От дежурного
сторожа  ничего толком не добьешься, хорошо вот, лаборант
попался!
     "И воюй здесь за свой страх! – вздохнул Эпикур. –  А
не  так  навоюешь, диссертацию кому-то испортишь! Не  дай
Бог,  докторскую! Не мыши в мундирчиках –  живые  ученые!
Вот и тащить тебе подряд тринадцать черных шаров лицом  к
джунглям, как говорится, спиной к скалам. Ведь ни один не
промахнется, когда меня расстреливать будет,  замучились,
ребята!.."
     Стрельба  скоро прекратилась, и в расположение  роты
вышли  пятеро. Четверо пленных, и вел их один  десантник.
Десантник  был в брезентовом халате и облегченной  каске.
Из-под завязок халата проглядывало сильно развороченное и
кое-как перетянутое бинтами его большое тело.
     –  Пароль  говори!  – потребовал, не  поднимаясь  со
своего стульчика, Эпикур.
     Десантник пробормотал слова пароля, повесил на сучок
свой  автомат  и  сразу  упал.  Эпикур  велел  никому  не
подходить,  а  пленным стоять на месте. Титания  и  Вакси
осмотрели  десантника.  То,  что  он  умер,  не  вызывало
удивления – выполнил боевую задачу и свободен, как мумми-
смертник,  вечная  ему  память, в  могилу  с  "дугласами"
пойдет.  Но  из  карманов  брезентки  добыли  пару  банок
запечатанного  мяса и несколько самолетных взрывателей  –
это было уже серьезно. Собака крутилась вокруг мертвеца и
радостно била хвостом.
     –  Куда  его?  –  выворачивая  последний  внутренний
карман,   мокрый  от  крови,  спросил  Вакси.  –   Может,
закопать? Офицер все-таки...
     –  Дуглас тоже был офицер, – буркнул Эпикур, забирая
из  цепких  пальцев  Титании консервные  банки.  –  Общим
порядком пойдет, я бульдозер буду заказывать для них  для
всех.  Я  уже  принял такое решение. А пока пусть  лежит,
кому  он  мешает!?  Только в тенек его куда-нибудь  надо,
чтобы не сразу протух.
     Гливеры, было уже расползшиеся по окрестным зарослям
и  устраивающиеся ко сну, поднимались и  стояли  в  свете
укрепленной   на  кухонном  котле  фары,  стояли   кучей,
переминаясь   с  ноги  на  ногу.  Комбинезоны   их   были
полурасстегнуты,  что  нарушало  уставной  порядок,   (по
уставу  бойцу-гливеру  надлежало воевать  в  комбинезоне,
есть  в  комбинезоне  и  спать в  комбинезоне)  им  очень
хотелось   приблизиться,  но   они   боялись   и   только
хрипловатым шепотом переговаривались между собой.
     –  Спать!–  прикрикнул на них Вакси,  но  Эпикур  не
поддержал его.
     –  Погодите, ребята, спать! Пленных допросить  надо,
одному  мне не управиться! Их же еще казнить надо  будет,
ладно б допросить!
     Глаза  Титании  сверкнули,  она  убежала  куда-то  в
темноту  и притащила через минуту ящик с инструментами  и
ящик с методическими указаниями по допросу и пытке.
     –  Давай  журнал!  –  потребовал Эпикур.  Кто-то  из
гливеров сбегал и принес журнал. – Будем фиксировать.  Мы
будем  фиксировать?  –  он  вопросительно  посмотрел   на
пленных. Пленные закивали послушно.
     Две  женщины:  совсем девочка в  ситцевом  платьице,
курносая, со светлыми косичками, и поджарая рослая дама в
кожаном платье с блестками. Мужчины – малорослый крепыш в
металлизированной  форме  пряных,  с  разбитым  носом,  и
долговязый,   по  всему  похоже,  из  местных   крестьян,
старикашка  –  кивали,  пожалуй, охотнее  женщин.  Эпикур
раскрыл "пособие номер один" и вслух огласил параграф:
     -"Допрос и казнь не могут производиться над  лицами,
не  имеющими мандата." У всех, надеюсь, мандаты есть!?  –
грозно обратился он к пленным.
     Пленные  зашевелились, вытягивая  из  карманов  свои
тисненые  книжечки,  только  рослая  дама,  поджав  губы,
презрительно посмотрела на Эпикура.
     – Нет у меня никакого мандата, – нагло заявила она.–
И вообще никаких документов нет!
     Эпикур заглянул в справочник:
     -"Человека,  не имеющего документов, следует  сейчас
же  отпустить,  он  не  может  иметь  отношения  к  нашим
действиям   в  данном  регионе."  Простите,  мадам,   вы,
конечно, свободны! Может быть, лошадь?!
     – Нет, у меня машина осталась на шоссе, – неприятным
голосом  сообщила  дама в кожаном и  тут  же  исчезла  за
деревьями. – Привет, приятно повоевать! – послышалось уже
издали.
     –  Так-с! – Эпикур переворачивал страницы. –  "Пытке
может  подвергаться, как по подозрению, так и без всякого
подозрения любое гражданское лицо, невзирая на должность,
возраст  и пол, а также и любое военное лицо без различия
звания  и армий, преимущественно пытать надлежит  усердно
лиц   своего  гражданства  из  высших  чинов."  –  Эпикур
потасовал  плотные карточки удостоверений и отшвырнул  их
подальше в траву. – Значит, военных нет? Хорошо.
     – Почему же нет?! – возбудился коротышка. – Здесь!
     –  Сказали тебе, нету! – наскочил сбоку Вакси. – Где
на  вас  на всех сил наберешься, ночь уже, спать  пора!..
Обрадовался  – военный! Военного нужно сложной  обработке
подвергать!.. Кто это будет?! Кто это может!? И  тебе  же
полегче, а?
     –  Полегче,  –  согласился пряный, расстегивая  свой
металлизированный комбинезон. – Легче, но не по уставу.
     Пряного  увели  и без лишнего шума  в  кустах  около
кухонного  котла  переодели во все штатское.  Параллельно
гливеры накормили его супом, и вернулся пряный к палатке,
сочно  икая  и  прихрамывая;  узкие  грубоватые  ботинки,
снятые  с какого-то разорванного бомбой пахаря,  были  не
того  номера  и  сильно терли. Огромных размеров  гливер,
дергая  мокрыми ресницами, с которых падали  капли  пота,
шипел  полуоткрытым  ртом  и  поддавал  стволом  автомата
пряному между лопатками, подгонял пленного.
     –  Чего не стонешь?! – спрашивал гливер. – Ты стони,
когда я тебя ушибаю.
     Но  пряный  не хотел стонать, он только жмурился  на
круглые желтые прожектора и почему-то гнусноватым голосом
тихонько  хихикал. Принесли маленький раскладной  столик.
Эпикур,  разложив  на  нем брошюры разных  цветов,  водил
пальцем по строчкам.
     –  Так-с!  Ну,  давай, девушка –  первая!  Имя,  род
занятий?  И  сразу расскажи о виде своего шпионажа.  Хочу
предупредить тебя, милая, что ты лучше сама  расскажи,  а
то  придется применить стандартную формулу, а это...  Нет
ничего неприятнее!
     Эпикур  и  сам поежился, представив себе  применение
формулы.  Девушка  вышла под фару и  почему-то  принялась
расчесывать волосы. Она ловко расплетала свои  косички  и
орудовала широким железным гребешком, высекая из  прядей
на землю длинные искры.
     –  Ну  ты  расскажи, расскажи! –  шипела  ей  в  ухо
Титания.  – Расскажи, как занималась шпионажем! В  пользу
пряных  или в пользу мумми-смертников! Это все  равно,  в
чью  пользу, главное, что в пользу, в пользу – шпионаж!..
Скажи,  что  у  тебя сифилис и эпилепсия с  детства,  или
этот,   синдром  печали.  Покайся,  милая,  легче   будет
умирать!..
     – А чего мне каяться!? – Девушка тряхнула головой. –
Шпионка  я,  это так! В мандате же написано, вы  зря  его
выбросили!..
     "Пол женский, – записал Эпикур в журнале. – Девушка.
На вид лет шестнадцати-двадцати двух! Отвечать на вопросы
прямо отказалась."
     – Тебя зовут-то как, деточка? – спросил он ласково и
вдруг,  наткнувшись ногтем на какую-то графу,  потребовал
казенным  шепотом:  – Где Нарцисс! Без офицера-секретчика
допрашивать-то нельзя! Не положено это!..
     – В палатке дрыхнет, – отозвался кто-то из кустов. –
Хорошо ему!
     –  Так  пусть ему будет плохо! – совсем уже  ласково
потребовал Эпикур. – Разбудить сейчас же!
     Через  минуту  из палатки выбрался офицер-секретчик.
Он был практически голый, только красные широкие трусы  с
бахромой  и  носки украшали тело. Секретчикам позволялось
во  время  сна  снять комбинезон, и он пользовался  своей
привилегией.  Нарцисс сразу опустился на  землю,  заложил
руки  за  голову и, закрыв глаза, покивал,  мол,  я  весь
внимание. Когда девушку увели пытать, Нарцисс побежал  по
позиции,  нашел  бидон с питьевой водой и,  отфыркиваясь,
полился. Вернулся к палатке он в мокрых трусах  и  уже  в
фуражке.
     – Нечего, нечего здесь! – сказал он. – Продолжайте!
     В наступившей тропической темноте хорошо было видно,
как гливеры бесцеремонно раздевают девушку ("Мародеры", –
отметил    Эпикур)   и   привязывают   ее   к   какому-то
растопыренному  дереву.  Развели  костер,  и  в   темноте
засветился   красно,   раскаляемый   на   жидком    огне,
металлический прут.
     –  А  они  что,  насиловать и  не  собираются  даже,
молодчики?–   поинтересовался   Эпикур.   –    В    графе
четырехсотой,  между  прочим, вот  что  написано:  "Особу
женского  пола,  гражданского  положения,  не  называющую
своего  имени  и  уличенную  в шпионаже,  следует  отдать
солдатам  для публичного изнасилования"... Ага, вот:  "Не
менее семи человек должны участвовать и не более двадцати
одного". – Эпикур поднял палец. – Не более!
     – А кому охота в такую духоту?!
     – Кто спросил про духоту? – поинтересовался Нарцисс.
     –  Ну,  я  спросил!  – Из темноты выступила  фигура,
одетая по всем правилам в резину до подбородка.
     – Вот ты и проследи, чтобы не более двадцати одного!
     – Есть проследить!
     Фигура   скрылась,   и  через   минуту   от   костра
послышались оживленные голоса:
     – Комбинезоны могут снять только насилующие и только
на время насилия! Желающих прошу записываться!
     –   Шило   на  мыло!  –  вздохнул  Вакси,   которому
разрешалось,  как  инвалиду,  не  носить  только   правую
перчатку.
     –  Ну,  теперь  вы!  – Эпикур обратил  свой  взор  к
долговязому     крестьянину.    –     Имя,     социальная
принадлежность, вид измены?
     –  Да  неповинен я! Грибы я в лесочке собирал!...  –
Крестьянин  рухнул на колени. – А тут ента детина!  –  Он
указал  на  кусты,  куда  уволокли  труп  десантника.   –
Пощадите, невиновен я!..
     –   "Если  гражданское  лицо  утверждает,  что   оно
невиновно,   –  прочел  по  справочнику  Эпикур,   –   то
дальнейший  допрос  такового лица  нецелесообразен.  Оное
лицо   следует  подвергнуть  особо  изощренной  пытке   и
примитивной казни".
     Из   темноты  выскочил  голый  улыбающийся   гливер.
Комбинезон тащился за ним по земле.
     –  Не  сознается, стерва! – весело сообщил он.  –  А
чего-то  знает!  Когда приступили к насилию,  не  пикнула
даже.
     –  Вероятно, опытная разведчица! – не открывая глаз,
вслух  рассудил  Нарцисс. – Идите-идите,  продолжайте!  О
результате доложите немедленно!
     Вакси  исчез  за  палаткой, откуда послышался  треск
мотоциклетного движка, фара неприятно замигала. И тут  же
он   выскочил,   волоча  за  собой   толстый   провод   в
металлической оплетке.
     –  Правильно, правильно! Все верно!.. Только смотри,
чтобы мы без света не остались! – предупредил Эпикур.
     –  Да  я  запасную динамку запустил,  от  трофейного
мотоцикла, не беспокойтесь! – Вакси перекосил свой черный
беззубый  рот. – Он сейчас песни петь будет, – со  вкусом
объяснил   он,  подсоединяя  клеммы  к  рукам   и   ногам
крестьянина, – кто помог бы мне, а то он биться начнет!?
     "Пытка  током, – записал в своем журнале  Эпикур.  –
Назвать  свое  имя отказался!" – Ну, теперь  вы,  молодой
человек! Что скажете в свое оправдание?
     Краснолицый крепыш, плотно сдвинув чужие каблуки, по-
военному дернувшись, отрапортовал:
     –  Крестьянин  села Оли-Луки, зовут Крапин,  отец  –
Урсул  Крапин. К партиям не принадлежу. В лесу  занимался
мелким шпионажем в пользу пряных. Задержан десантом, – он
кивнул на кусты. – Оказал пассивное сопротивление.
     –   Это   какое  же  пассивное?  –  поинтересовалась
Титания.
     –  Нос разбил... И по зубам тоже... Было... А что  у
него вся грудь прострелена, так это не я, это он на ветку
сам  наскочил, а под веткой гриб, а под грибом –  мох,  а
подо мхом осколочная мина...
     –  По-моему,  это  очень  важные  данные,  –  лениво
встрепенулся Нарцисс. – Мне кажется, следует связаться  с
диссертантом.  Гляньте, Эпикур, кто у  нас  защищается  в
этом месяце по точности допроса в условиях джунглей?!
     Эпикур    полистал,   доставая   один   за   другим,
справочники  Института. – А, вот,  пожалуйста:  Симон  Р.
"Допрос  в  условиях  джунглей,  и  семантика  свободного
поиска душевного слова в оперативных условиях". Только он
уже  защитился вчера, не повезло тебе, парень, с душевным
словом.
     –  А  как  старался, старался, родимый! –  вздохнула
Титания.
     Она хотела еще что-то добавить, еще посочувственнее,
но Вакси вытер пот и гаркнул на весь лес:
     – Кончился!
     –  Почему? – спросил, чуть приподнимаясь, Нарцисс. –
Каким образом?
     –  Сердце  было  слабое! – объяснил Вакси,  разминая
затекшие  пальцы.  –  Так ничего  и  не  сказал!  "Пусти,
больно,  пусти, больно", будто я и сам не знаю,  что  ему
больно... Еще крикнул, правда, в конце...
     –  Что  крикнул?  – спросил Эпикур,  и  приготовился
записать.
     –  А  неразборчиво... Этак горлом.  На  первый  звук
гимна похоже!...
     –  Ну, что же, тут вина невелика, – рассудил Эпикур.
– Расстреляем!
     – Меня?! – удивился Вакси.
     –  Зачем  тебя?  Этого!  Ты,  кстати,  по  параграфу
шестому слегка виновен! Вот и займись в назидание,  пойди
и расстреляй!
     Вакси перестал мять пальцы и вполне удовлетворенный,
подняв   свою   багровую  клешню  вверх,  растопырил   ее
викторией.
     – Радуешься? – спросил Эпикур. – Чему?
     – Работе! – объяснил со стеснительной улыбкой Вакси.
–  Потому  что любая приличная работа ведет к  победе.  В
особенности, если это ратная работа. Военный, так скажем,
труд.
     –  Верно!  – согласился Нарцисс, и защищая глаза  от
света  прожектора,  прикрыл  лицо  фуражкой.  –  Параграф
двенадцать  "Наука доблести", – прошептал он  уже  из-под
фуражки.  –  "Ратный  труд практически  не  наказуем,  за
исключением... – и он уже совершенно неразборчиво, но все
так  же на память забормотал номера пунктов и подпунктов,
положений,  распоряжений и сносок,  дополняя  их  свежими
поправками  и  некоторой толикой нецензурных  слов,  что,
впрочем, секретчику не возбранялось.
     "Сильно,  –  подумал Эпикур, перед глазами  которого
раздваивались, расплывались и множились в темноте  строки
распахнутых  справочников и инструкций. –  Действительно,
кощунство  – проводить допрос без секретчика... Правильно
разбудили..."
     – Расстрелять! – сказал он устало и захлопнул громко
какой-то из томов. – Вот тебе и все душевное слово.
     Кто-то   из   гливеров  бросил  в  костер  пригоршню
мелкокалиберных  патронов, и гильзы,  до  отказа  забитые
сырым   порохом,   стали  с  громким  шипением   рваться,
разбрасывая  во  все  стороны  угли  и  немного  разрушая
идиллическую сырую темноту тропического леса.
     – Погодите вы, стойте! – зачастил, заголосил пряный.
– Я должен заявление важное сделать!
     –  Я же попросил, кажется! Ну не тяни, Вакси! Что за
манера,   всегда   ты   сделаешь   торжественную   паузу.
Расстреляй  ты  его,  и  труп куда-нибудь  унеси,  он  же
завоняет здесь, рядом с палаткой!..
     –  У  меня  дефицитная  четвертая  группа  крови,  –
сорвавшимся голосом хрипел пряный. – У  меня  обе  почки,
как  новенькие,  с детства пива в рот не брал...  Жертвую
для пересадки! – и уже совсем охрипнув от ужаса, добавил.
–  Я   чистый медицинский продукт, меня на пересадку кожи
можно целиком...
     Но  настырный  Вакси уже двинул  прикладом  ему  под
ребра  и быстрым шагом погнал в лес. Из темноты высунулся
по  пояс  один из гливеров. Он был потный и голый,  и  он
улыбался  так  широко, что двигались  маленькие  ушки  на
бритом  черепе.  Хлопали один за другим лениво  в  костре
бесхозные патроны.
     –  Эпикур,  она  созналась! –  восторженным  голосом
сообщил гливер. – На двадцать первом созналась!... У  нас
в лагере шпион!
     –  Шпион? – спросил Нарцисс, приподнимая фуражку,  и
острым  взглядом  офицера-секретчика  пробегая  по  лицам
своих ближайших соратников. – Кто?
     –  А  вот, вот она! – Гливер боязливо отступил потом
вдруг  решился и, выбросив вперед руку, ткнул  пальцем  в
старуху   Титанию.   Эпикура  неприятно   поразило,   что
указующий этот перст был напряжен и окровавлен.
     В  костре  треснуло посильнее. Уголек  подпрыгнул  и
упал рядом со стулом ротного.
     – Ошибки нет? – спросил Эпикур.
     –  Все  натурально, натурально, –  зашумел  обиженно
гливер,  –  она  и  радирует! – он подскочил  к  старухе,
заглядывая  ей в лицо. – Что, в Мовзи-лею хочешь?!  Чтобы
тебя оживили?!
     –   Прекратить  издевательство  над  предателем!   –
потребовал  Эпикур и сразу скомандовал. –  Сжечь  живьем!
Облить бензином и сжечь!
     Гливер отступил и пососал свой окровавленный палец.
     –  Кого  ты  хочешь сжечь? – Нарцисс с неохотой,  но
быстро натягивал комбинезон. – Молодую или старую?  Какую
из них?
     –  Да, обеих, пожалуй!.. Там яма есть хорошая,  если
помнишь,  в  сторону  скал идти, метров  сорок...  Там  и
сжечь!
     – Перед кремацией пристрелить бы!
     – Да-да, следовало бы, надо! Я прикажу!
     Титания  стояла неподвижно, сгорбившись и пуская  из
большого черного рта пузыри. У ног ее вертелась, все  так
же   радостно   повизгивая,  собака.   Где-то   невдалеке
оглушительно   ухнуло,  и  посыпались   с   деревьев   на
брезентовую крышу палатки листья. Пахло сыростью, поганой
пищей,  пахло  кровью  и горьковатым соком  недозволенных
дикорастущих фруктов.
     
     
     Глава 4. ТИТАНИЯ
     
     Во  всех сорока воющих друг с другом армиях мира  не
было  человека старше. Титания, единственный доктор  наук
по   теме:  "Ветераны  в  бою  как  необходимое   условие
частичной  победы", проходила пятую,  последнюю  в  своей
жизни  практику в джунглях в подчинении Эпикура. Ей  было
восемьдесят  шесть лет. По ее учебникам в это  время  уже
учились правнуки великих героев.
     Именно Титании принадлежит авторство золотой надписи
на  воротах  всех  мавзолеев планеты,  на  всех  братских
надгробиях,  условных и конкретных, надписи,  сделавшейся
эпиграфом к Великой книге павших. Вот она: "Мы не  должны
уповать на стихию, уносящую разом несколько человек, ведь
нам   так  нужны  братские  могилы!  Братские  могилы   –
заповедники  совести, они украшают нашу  жизнь!  Без  них
наша духовная жизнь была бы бедна, а телесная невыносима.
     Вечная   слава   ночным   санитарам   мавзолеев    и
бульдозеристам  братских могил! Вечная слава  стремящимся
пасть  смертью храброй! Слава уже спящим в  мавзолеях,  и
только  что  павшим, и развеянным ядерным ветром  –  тоже
слава!"
     Первую   практику,   сразу  после   школы,   Титания
проходила  в центральном военном госпитале в Алтане.  Это
были годы великих открытий. Как раз, когда девушка пришла
в  госпиталь санитаркой, раненым активно прививали  чуму,
холеру,  брюшной  тиф; госпиталь кипел  в  работе.  Врачи
трудились  по двадцать три часа в сутки. Час  наркоз-сна,
усиленное электропитание и опять к хирургическому  столу.
В те годы действующих армий существовало всего четыре, и,
когда  впервые в истории науки госпиталь бомбили газовыми
бомбами,  Титания по маркировке неразорвавшегося  снаряда
точно  определила: бомбили самолеты красно-белых. Титания
предложила  при  следующей  бомбардировке  самим  изнутри
взрывать палаты с больными. После этой акции ее приняли в
институт    без   экзаменов.   У   летчиков    оставалось
впечатление,  что  задание выполнено, на  самом  же  деле
жертвенные  взрывы разносили на куски только отделения  с
безнадежными  больными,  давая  выздоравливающим   бойцам
надежное  прикрытие. Она шла по палате с высоко  поднятой
головой,  размахивала  стоцветным флагом  и  громко  пела
военную  песню,  когда  санитары  минировали  койки.  Она
выступала с зажигательной речью на митингах.
     –  Взрывать безнадежных, спасать надежных! –  звенел
ее  молодой  голос.  –  Главное – не  победа,  главное  –
процесс.  Любые  последствия войны позитивны,  даже  если
девяносто  девять процентов от общей численности  воюющих
сторон  уничтожено,  последний  процент  окупает  работу,
переводя ее в новое качество.
     Она   была   хороша,  стройная  прямая   девушка   с
шелковистой  коричневой челкой и стриженым затылком.  Из-
под  челки  сверкали,  как  на  профессора,  принимающего
зачет,  так  и на врага с огнеметом в руке,  задорные  ее
глаза.  Ее длинные красивые ноги ступали легко и  быстро,
вне  зависимости, ступали они по изрытому взрывами  полю,
или  по  сверкающему паркету институтского вестибюля.  Ее
походка   вошла   в   поговорку   и   сделалась    именем
нарицательным: "ИДЕШЬ, КАК ТИТАНИЯ". Ее изящный реверанс,
когда  юбочки  чуть приподняты, а взор чуть потуплен,  ее
изящный реверанс перед взводом, готовым привести приговор
в  исполнение,  ее  изящный реверанс  подле  выщербленной
кирпичной  стены  вошел  в историю  войн.  Этот  реверанс
никому  не  удалось повторить, многие пытались,  но  пуля
всегда оказывалась быстрее скромной девической улыбки.
     Проект:   личность  против  армии,  по  сути   своей
носивший  чисто  феминистический характер  и  послуживший
впоследствии материалом для споров и научных дуэлей,  для
десятков монографий и сотен восторженных эссе, был, о чем
знали  немногие,  всего лишь маленьким пари, между  двумя
подругами, снайпером Ли – китаянкой с железной  рукой,  и
аристократичной Титанией.
     Титания   утверждала,  что  успеет  в   расположении
вражеского  штаба  вступить в половую связь  и  в  момент
оргазма   коротким  ножом  уничтожить   больше   офицеров
противника,  нежели за тот же отрезок  времени,  китаянка
Ли, снабженная винтовкой с оптическим прицелом сделает то
же  выпущенной  с  большого  расстояния  точной  холодной
пулей.
     Победительницы  не оказалось. Когда Титания  вонзила
свой  нож  в  горло  генерала  В.  прямо  в  его  рабочем
кабинете, пуля Ли пробила голову того же генерала. Он был
девяносто  пятым  на счету  обеих соперниц.  В  следующие
минуты  спецотряд огнеметчиков смел дерево, на котором  в
теплом гнездышке с комфортом устроилась Ли, а Титанию тут
же  в  кабинете  арестовали и  через  час  приговорили  к
расстрелу.  Титанию  спас  реверанс  перед  строем,  прах
китаянки был развеян по ветру над древней рекой.
     Титания  была  самым молодым аспирантом  на  кафедре
ветеранов. Проходя преддипломную практику, она  первая  в
своей   работе  соединила  понятия  морального  долга   и
ответственности  перед неодушевленной техникой.  Это  она
ввела определение: "не захочешь умирать – не умрешь,  был
бы  на  то приказ" и провела серию удачных экспериментов.
Когда  количество  стариков в армии за  один  только  год
возросло на полтора процента, а среди павших снизилось на
сорок  процентов, Титания получила докторскую степень.  В
восемьдесят  лет она могла уйти на пенсию, на заслуженный
отдых,  и  проходить стажировку по статусу пенсионеров  в
тыловых деревнях, где кроме напалма и парализующих  газов
больше ничего не было, но она осталась в строю.
     Теперь она проходила пятую стажировку. Во внутреннем
карманчике  платья  был зашит мандат,  вечные  контактные
линзы  питали глаза. Мрак висел над джунглями, но Титания
неплохо ориентировалась и по запаху. Ветераны имели право
на  льготы, и теперь она хотела воспользоваться одной  из
своих многочисленных привилегий.
     
      Глава 5. В БОЯХ
     
     Cквозь  листву  на  черную землю просеивался  белыми
кляксами зыбкий лунный свет. Грохотало и подпрыгивало где-
то недалеко эхо боя. Ночная духота потом и остро пахнущей
сыростью  заливала  глаза и рот.  Ноги  скользили,  ветки
резали  лица,  а  шея у каждого бредущего сквозь  джунгли
сама   собою   укорачивалась,  когда   возникал   далекий
назойливый писк железных бомбострекоз.
     – Наши летят! Слышишь, Титания!?
     Девушка  подняла  голову, всматриваясь  в  бархатные
разводы  мрака.  Из-под  острого  полудиска  луны   почти
бесшумно  выныривали  один  за  другим  бронекомарики  из
сопровождения стрекоз. Титания не ответила, она  даже  не
подняла голову.
     "Девчонка,   дрянь!  Стажер!  –  про   себя   злобно
проговорила старуха.  – Прислали агентуру  на  картошку!
Должна-то она была всего-навсего прокопать в минном  поле
для  меня  проход,  и  взрыв-клубни сдать  под  расписку!
Зачем,  спрашивается, полезла с десантником  целоваться?!
Одно слово – первый курс!"
     – А далеко еще? – спросила девушка.
     Гливер, перекидывая адски тяжелую канистру из руки в
руку, проинформировал:
     – Метров сто еще!
     – Я не дойду!
     – А что случилось?
     Гливер  со  вздохом  поставил канистру  на  землю  и
посветил ручным фонариком ей в лицо. Девушка поежилась от
света,   брызнувшего   в   глаза.  Разорванное,   кое-как
завязанное  на ней платье, все время соскакивало,  и  она
удерживала его обеими руками.
     – Мне в туалет надо!
     "Молодчина какая! Хоть и первый курс! – отметила про
себя   Титания,   прикидывая  на   глаз   расстояние   до
замыкающего гливера. – Соображает! Но в ее возрасте я  бы
и одна здесь управилась."
     Позади,   за  спиной,  сквозь  неряшливо   сросшиеся
стволы,  были  еще  видны  две большие  желтые  фары  над
палаткой  Эпикура,  большой темный  крест  на  вздуваемом
ветром  брезентовом  боку,  низенький  столик,  все   еще
разбросанные на нем документы. Медленно двигались высокие
тени  приплясывающих возле котла гливеров.  В  те  редкие
моменты, когда стрельба и взрывы стихали, оттуда долетали
всплески  губной  гармошки,  обрывки  сальных  шуточек  и
неприятный резиновый скрип спецкомбинезонов.
     –   Инструкция  позволяет!  –  оскалился  конвоир  и
процитировал напряженно по памяти:
     –  Приговоренный перед казнью имеет  право  умыться,
затянуться  три  раза  табаком,  выпить  тридцать   грамм
спирта... – он поперхнулся, вероятно, утеряв точный текст
инструкции.  – И вообще, туалет... Два шага в  сторону  и
присела под кустом!
     – Ну! Живо! – потребовал другой конвоирующий гливер,
судя по нежным усикам и кривой челке, совсем еще мальчик.
–  Давай-давай! – он помахал своим тяжелым оружием. – Под
кустом!
     – А вы смотреть, что ли, на это будете?! – кокетливо
поинтересовалась девушка. – Разве полагается?
     Конвоир выключил свой фонарь, и повторил уже жестко.
     – Я сказал: два шага! И присела под кустом!
     –  Вы можете удовлетворить свое последнее желание, –
сказал  юный  гливер, даже в полной  темноте  можно  было
заметить, как он крутит головой на своей тонкой шее. – Но
спирта у нас все равно нет!
     Бомба  разорвалась где-то совсем  рядом,  близко.  С
шипением осколки срубали над головами листву.
     – Ты где? – спросил в темноте молодой гливер.
     – Здесь! – в моментальном красном отсвете проявилось
сосредоточенное лицо с бегающими глазами.
     –  Я же сказал – два шага! – неуверенно разомкнулись
его губы. – Ты чего это!? Это не по уста-ву-у-а!!!
     С  передавленным горлом он не сразу  упал.  В  свете
фонарика,    выхваченного   вторым    гливером,    голова
задушенного  стояла на плечах криво, а  автомат  медленно
выпадал из разжимающихся пальцев. Луч фонаря метнулся  по
зарослям.
     Последний  раз  этот  прием  Титания  применяла  лет
двадцать  назад, тоже на стажировке, и не  была  уверена,
получится ли у нее. Все-таки восемьдесят шесть лет  –  не
шутка!  Кости не те, мышцы вялые... Но выхода другого  не
было.  Она  оценивала:  замыкающий гливер  стоял  слишком
далеко. А уворачиваться от пуль под стволом автомата,  да
еще в темноте, да еще вдвоем – полное безрассудство!
     Со  стороны лагеря ветром принесло звуковой  каскад:
губная  гармошка, прищелкивание пальцев и языков.  Ухнула
опять   рядом  тяжелая  бомба.  Луч  фонаря  дернулся   в
последний  раз и погас. Споткнувшись о канистру,  молодой
гливер  упал,  и  так и остался лежать,  убитый  коротким
ударом ноги в висок.
     –  Вы  ранены?  – девушка склонилась  к  сидящей  на
корточках Титании.
     –  Да нет, годы мои уже не те для этой акробатики! –
усмехнулась  старуха.  –  Я уж  думала...  Ладно,  сидеть
некогда, собери-ка оружие!
     В  свете  разрывов темная тропическая  зелень  будто
пульсировала. Теплый воздух дрожал, перенасыщаясь острыми
запахами боя.
     –  А этих куда? – вешая на плечо автомат и затягивая
свое  рассыпающееся  платье снятыми с  гливеров  ремнями,
спросила  девушка. – Прибрать бы надо. Ты  смотри,  какой
курносый?
     –  Тебя  как зовут-то? – Титания нащупала в  темноте
фонарик и посветила на лицо девушки, прикрывая отражатель
ладонью. – Как зовут, спрашиваю?
     – Аномалия, а что?
     – Вот и хорошо, Аномалюшка!.. Этих нужно подпалить и
сжечь,  у  нас будет минут десять в резерве. Придется  за
рацией  обратно в лагерь идти! Впрочем, –  она  посветила
себе  на руку, на большой круглый циферблат. – Через  три
минуты будет атака.
     В  лицо  Титании ткнулась мокрая волосатая морда,  и
старуха чуть не расцеловала кобеля:
     –  Бобочка,  молодец, песик! – Она быстрыми  ловкими
движениями  отстегивала  рацию,  укрепленную  под  брюхом
собаки. – Пришел, Бобочка! Молодец, что пришел! Ты теперь
иди   и  ляг  там,  в  яме!  И  веди  себя  тихо,  может,
уцелеешь...  Есть  рация!  –  уже  каким-то  восторженным
голосом сообщила она.
     Аномалия  один  за  другим  сволокла  трупы  в  яму,
обильно полила их из канистры и подожгла. Широкие  желтые
языки  пламени  выбрали из темноты  маленькую  старушачью
голову  в серебряных наушниках. Желтая рука дергалась  на
пуговке ключа.
     "Передаю  открытым  текстом, – звенело  в  эфире.  –
Передаю  открытым  текстом. В расположение  роты  Эпикура
вышли пятеро: десантник и четверо пленных..."
     Жирные языки пламени, в котором истончались и  будто
таяли  тела  мертвых  гливеров, производили  впечатление.
Аномалия приостановилась. Девушка вслепую дергала  затвор
автомата. Она не могла отвести глаз от прозрачного  лица.
Голова  юного конвоира была повернута таким образом,  что
исчезая из этой жизни навсегда, он все смотрел прямо и  не
мигая.
     Эпикур,  с  комфортом устроился  в  палатке.  Ротный
прилег  на  спину, вытянул усталые ноги  и  прикрыл  свой
обширный  живот  прохладным  листом  папоротника.  Как  и
всегда   перед   сном,  он  крутил  маленький   наградной
приемничек-медаль.  Сон уже смыкал  тяжелые  веки,  когда
сквозь ночную рапсодию посыпались звенящие точки и  тире.
Вражеский  передатчик  находился  где-то  совсем   рядом.
Эпикур  сел,  роняя  лист папоротника и  задевая  головой
брезент.
     –  Не  дадут  нам враги расслабиться! –  сказал  он,
обращаясь  к своему заместителю. Благо, радист  находился
тут  же под рукой. Сидел, подобрав ноги, и ковырял во рту
зубочисткой. – Переводи, Вакси!
     Багровая  клешня  радиста  смяла  зубочистку,  и   с
застывшим    от   напряжения   лицом   Вакси    забубнил,
захлебываясь от растущего ужаса и раздражения:
       "...Кухня Эпикура не отравлена, хотя солдаты  едят
неохотно.  Миски разбрасывают по траве.  Сам  Эпикур  уже
приближается  к  нарушению  устава,  поеданию   запретных
плодов..."
     –  Это она! – вскакивая и на четвереньках вылезая из
палатки,  заорал  Эпикур.  –  Проклятая  старуха!  –   Он
дрожащими   пальцами   пытался  застегнуть   ускользающий
воротничок. – Она!
     –  Стройся! – вопил Вакси, следуя за своим ротным  и
размазывая   коленом   по   брезенту   потерянный    лист
папоротника. – Смир-р-р-но!
     Но  было поздно. С четырех сторон на поляну бесшумно
выходили упакованные в белые комбинезоны солдаты-грили.
     Поблескивали в лунном белом свете их плоские  каски.
Длинные  руки  в перчатках неподвижно лежали  на  спусках
облегченных автоматов.
     "Так-так,  –  подумал Эпикур, – влипли!  Теперь  без
уставного  героизма не обойдешься.– он посмотрел  налево,
где  за листвой должен был прятаться дежурный пулеметчик,
но  ничего не увидел. – Вот только интересно, где же  мой
пистолет?"
     "Бомбоудар  пришелся на полсотни метров  к  югу",  –
бубнил  приемник-медаль. Но Эпикур не понимал ни слова  в
этих громких россыпях точек и тире.
     Луна  неожиданно погасла. Вероятно, это был аэростат
тех  же  грилей,  хотя не исключалась и  туча.  Положение
изменилось.  Повалившись  на  живот,  Вакси  вытащил   из
кармана    коробочку   выносного   взрывателя.   Грохнуло
фейерверком искр и брызг.
     Дистанционно  он  взорвал котел  походной  кухни,  и
тотчас   заговорил  грубым  своим  голосом  с  присвистом
пулемет. Грили, подхватывая раненых, так же бесшумно, как
только  что  появились  на поляне,  отступили  куда-то  в
заросли.
     –   К   оружию!  –  запоздало,  хрипло  и   негромко
приказывал Эпикур, расталкивая ногами спящих гливеров.  –
К оружию, говорю!
     Некоторые  из гливеров были мертвы, но попадались  и
умершие во сне от несварения желудка, их отличала пена на
ссохшихся губах.
     –  К оружию, к оружию, к оружию!..– он так старался,
что  разбил себе большой палец на правой ноге. – В  атаку
надо!
     Минут через десять удалось, наконец, положить роту в
круговую  оборону. Забравшись обратно в  палатку,  Эпикур
приказал Вакси, чтобы тот нарисовал на брезентовой  стене
снаружи красный крест, а сам все же заснул. Он исходил из
боевой психологии:
     "Теперь  они  не сунутся, пока не подвезут  или,  по
крайней    мере,   не   сбросят   на   парашюте    партию
бронежилетов".
     А  в  каких-то ста метрах от штабной палатки в свете
догорающих   трупов   восторженно   хлопала   в   ладоши,
подпрыгивала на месте и визжала, как девчонка, Аномалия:
     – Наши! Наши! Родненькие!
     Когда  из  черно-зеленой чащи  тяжело  вышел  первый
солдат,  она  кинулась ему на шею. Бряцая автоматом,  она
обхватила  руками  белый металлизированный  комбинезон  и
поцеловала жарко в толстый стальной нагубник.
     –   Родненький  мой!  Железненький...  Какой  же  ты
холодненький!
     Ремешки на ней лопнули, и платье соскочило на землю.
     –  Кто  здесь?!  –  опасливо  прикрываясь  маленьким
щитом, офицер посветил фонариком на женщин. – Пароль!    
     
     
 Глава 6. ОБЗОР (продолжение)
     
     Ночь  завершилась  чудовищным тропическим  ливнем  с
градом.  Струи горячей воды затопили джунгли.  Палатку  с
красным  крестом на боку вздуло и приподняло над  землей.
Эпикур  проснулся от того, что в его резиновый комбинезон
медленно  просачивалась  горячая  вода.  Отплевываясь   и
ругаясь,  он  вылез из палатки. В кромешном  мраке  долго
шарил,  наконец нашел выключатель. Вполнакала  загорелась
одна из фар.
     В  стеклянном  от падающей влаги мире,  над  поляной
покачивались в своих надутых комбинезонах спящие гливеры.
Перпендикулярно вверх торчали тонкие стволы их автоматов.
     "Скоты!  –  подумал  Эпикур. – И  ведь  если  бы  не
разработка по проклятому этому комбинезону... Так  крепко
спят,   что   затопило   бы  их,  захлебнулись   бы,   не
просыпаясь... Впрочем, умаялись мальчики!.. Целый день  в
тропиках  в  резине ходить... – Эпикур почувствовал,  что
ему  становится грустно... – А ведь раньше,  лет  пятьсот
назад, здесь была средняя полоса, и называлось это  место
то  ли Западная, то ли Восточная Европа... И никаких тебе
джунглей!.."
     По пояс в воде, голый, потерявший где-то фуражку,  с
громким плеском Нарцисс проверял караулы.
     –  Стой, кто идет!? – слышалось из темноты, и гремел
затвор.
     – Абонированный импульс! – слышалось в ответ трезвое
слово пароля.
     – Частота?
     – Триста.
     – Проходи!
     –  Почему  на посту стоишь, когда должен лежать!?  –
долетали до Эпикура грозные речи секретчика.
     – Так где же здесь ляжешь!? – оправдывался гливер.
     – Обязан, лечь! – настаивал Нарцисс. – Ты утонуть на
посту обязан, а букву параграфа выполнить.
     –  Что я, мумми-смертник, – бубнил часовой. – Что  я
могу, когда ноги в жиже скользят!
     –  Молчать! С кем разговариваешь?! Как стоишь!?  Как
щуришься!?   Что  в  зубах!?  Почему  не  вижу   потухшей
трубочки? Ясно же в уставе сказано: "Часовой обязан иметь
в   зубах,  в  левом  уголке  рта  потухшую  трубку   или
трубочку!"
     Эпикур  полез  обратно в палатку,  поймал  плавающий
планшет  из крокодиловой кожи, пристегнул пояс с кобурой,
выбрался наружу и ловко для своей комплекции взобрался на
дерево, в наблюдательное гнездо. В гнезде оказалось сухо,
пахло  соломой. Эпикур посветил фонариком. Часовой  спал,
положив  голову на пулеметный диск. Не выключая фонарика,
ротный   устроился   поудобнее  и  открыл   планшет,   но
погрузиться   в  размышления  над  будущим   боем   мешал
навязчивый  горько-сладкий запах  этих  ядовитых  плодов.
Плоды  висели  тут же, рядом с гнездом,  достаточно  было
только протянуть руку.
     В резиновой клешне часового был зажат огрызок.
     "Ага, нарушаем!?" – подумал Эпикур.
     –  А  почему  живой в таком случае?  –  спросил  он,
тряхнув спящего за плечо. – Плоды жевал?
     – Жевал. – Часовой расплылся в сонной улыбке.
     – Ну и как они, плоды?
     –  Ох,  как  вкусно!.. – часовой даже облизнулся.  –
Освежают!..  –  и  тут  же  весь  подобрался,   отодвинул
железный диск. – Нарекания будут?
     – Ну ладно, ладно... – успокоил его Эпикур. – Вкусно
–  это не значит, обязательно запрещено!.. Но, если ты ел
плоды,  то почему же ты живой, я тебя спрашиваю?!  Почему
живой-то?
     – Тише!
     –  Часовой беспокойно заерзал, припадая к резиновому
наглазнику  инфракрасного прицела своего пулемета.  Внизу
под  деревьями все еще слышался плеск, и гнусавящий голос
Нарцисса распекал очередного часового. Но больше  ничего,
даже  ветра не было. Подождав с минуту, Эпикур  отстранил
гливера   и  сам  заглянул  в  прицел.  Увеличение   было
стократным.  Один глаз Эпикур зажмурил,  а  перед  другим
поплыли  фигуры грилей. Грили спокойно спали  в  ожидании
своих  бронежилетов. Зеленые впалые пятна лиц с багровыми
натеками  век  на  месте  глаз, зеленые  руки  на  нежно-
фиолетовых облегченных автоматах...
     "Вот  сбросят  им  бронежилеты,  и  они  нас  голыми
руками... Голыми же руками... – думал горестно Эпикур.  –
Ведь  мог  же в грили пойти, когда на практику назначали,
мог...  Чего,  балбес, не пошел?! Им  умирать  запрещено.
Правда,  если уж убьют, то никакой тебе защиты,  никакого
упоения страхом в диапазоне трехмесячного боя!.."
     – Вы не туда смотрите, ротный! – прошептал часовой.
     –  А  куда  я  должен смотреть?..  Я  на  противника
смотрю!
     – В обратную сторону, ротный!.. Вон же она, я ее уже
глазом вижу!.. Идет, спотыкается... Вон, блесточки  между
стволов!..
     – Где?!
     – Да, вот же, вот!..
     Громко, на весь лес, на одной болезненной для  зубов
ноте  загудел  вызов  рации. Тут же из  палатки  выскочил
Вакси и, не открывая глаз, защелкал множеством тумблеров.
Внизу  под  деревом  замигали, переливаясь,  разноцветные
лампочки.  Отозвавшись  на шум,  ударило  где-то  в  лесу
множество  крыл,  закаркало  множество  птичьих   глоток.
Эпикур, оцарапывая живот,  сполз вниз по бугристой  коре.
Вода  почти  сошла, она бесшумно впитывалась  в  землю  и
теперь доходила ему только до щиколоток.
     –  Я – Гнусный! Я – Гнусный! Говорит рота Эпикура! –
кричал  в железку микрофона Вакси. – Я, Гнусный, перехожу
на прием!
     –  Я  – Соратник, я – Соратник, вторая аудитория!  –
послышалось  из  рации. – Лаборатория  профессора  Призо.
Гнусный, фиксируйте свежую боевую задачу...
     Эпикур  посмотрел на часы, зеленые фосфорные стрелки
не  оставляли  сомнений:  семь часов  утра,  в  Институте
начался рабочий день. Он хотел взвесить боевую задачу, но
на   ум   почему-то  лез  проклятый  Сенека   со   своими
экспериментальными  мышами. Сенека  в  эти  самые  минуты
решал аналогичную задачу только в миниатюре, и проклятому
оппоненту ничего не стоило взять длинным черным  пинцетом
с  зеленого стекла номерную мышь, обозначенную в  модели,
как  ротный  Эпикур,  и острыми хирургическими  ножницами
перерезать   ей   горло.  Хотя  результаты   лабораторных
экспериментов  никак не сказывались на подлинных  полевых
условиях,  мысль  о  Сенеке  показалась  Эпикуру   крайне
неприятной.
     –  Мне-то что делать? – крикнул с ветки часовой, все
еще ожидающий взыскания.
     –  Записывай, записывай, – Эпикур потрепал Вакси  по
жирному плечу. – Фиксируй!..
     Рука   Вакси,  сдавившая  в  двух  пальцах   длинную
шариковую   авторучку,  заносила  в   журнал,  подсунутый
подоспевшим к палатке секретчиком, текст приказа:
     "...Вступить  в бой с ближайшим отрядом  противника,
на  его  плечах  совершить стандартный  шестикилометровый
марш-бросок  и  захватить  укрепрайон  пряных  "Бетон-2".
Основная задача – нейтрализация штаба, также обязательное
условие   при  захвате:  уничтожение  шахтовых   ракетных
установок.   На   провокации  грилей  не  отвечать.   При
возникновении  боевой  необходимости  уничтожать   мумми-
смертников,   не   давая   им   мумифицироваться!   Будет
обеспечена поддержка с воздуха!.. Как поняли, Гнусный!?"
     Нарцисс стоял без фуражки, навытяжку, лицо его  было
бледно. Вакси, откинувшись на спину, застыл в шоке.
     "На плечах противника, – повторил про себя Эпикур. –
Если останусь жив, то диссертация, конечно, в кармане, но
останусь ли!?"
     Бултыхаясь  в  густой  темной жиже  и  вставая  пока
только  на  колени, гливеры поворачивали головы,  как  по
стойке смирно, в одном направлении.
     –  Она  идет! – жалостно простонал из своего  гнезда
часовой. – Та самая!
     –  Господи!  –  прошептал  Нарцисс.  –  Я-то  думал,
отсидимся,  ну,  кухню взорвем, ну,  холера  тропическая,
шпионов пару-тройку разоблачим, а там, глядишь, неделька-
другая, и...
     –  Думал,  думал... – передразнил его Эпикур.  –  Не
надо думать!
     С   треском  разворачивалось  где-то  рядом  в  лесу
множество  крыл.  Эпикур  по  одной  включил  на   полную
мощность  все  три  походные фары, и в их  свете,  желтой
волной упавшем на затопленную поляну, увидел женщину.  Ту
самую, в кожаном платье с блестками, без мандата!
     –  Ну,  а  вам что здесь надо? – раздраженно спросил
он.  –  Вы понимаете, что по уставу я не имею права  даже
разговаривать с вами!? Вы для меня не существуете, у  вас
нет документов, указывающих на то, что вы существуете!
     –  У меня нет документов, – покивала женщина, – но я
заблудилась... Я вышла к шоссе, а там никакого шоссе нет,
одни воронки!... У вас есть карта?
     –  Есть,  есть  у меня карта! Пожалуйста!  –  Эпикур
вырвал  из планшета карту. – Но на ней только наши  зоны,
вот,  смотрите,  – он чертил ногтем по карте.  –  У  меня
здесь  обозначены  только  пространства,  отведенные  под
войну.  Общекультурных и производственных объектов  здесь
нет!..  Вот, видите? – он провел ломаную линию по толстой
бумаге.   –   Вот,  между  этим  и  этим   куском   леса,
несуществующий для нас фрагмент рельефа, и на нем  должна
быть  ваша  дорога,  но  ее  не  существует,  и  вас   не
существует...
     Он   вернул   карту   в  планшет  и   демонстративно
отвернулся.
     –  Спасибо, я поняла, – устало сказала женщина. –  Я
просто все время шла не в ту сторону. Спасибо.
     Где-то  очень  далеко возник звук.  Почти  неслышное
гудение транспортных стрекоз.
     –  Нужно  побыстрее все делать! – суетливо  проверяя
свой  автомат,  говорил секретчик.  –  Когда  им  сбросят
бронежилеты, будет поздно!..
     Дама сомнамбулически покивала, покрутилась на месте,
пытаясь получше представить себе направление, и ее платье
с блестками снова исчезло среди черных стволов.
     Вакси   не   без  удовольствия  обесточил  приемник,
щелчком  крупного  ногтя раздавив в раздражении  один  из
светодиодов,   на  чем  немного  и  успокоился.   Эпикур,
сверившись   с   инструкцией,  отдал  несколько   простых
приказов,  и спящих грилей просто перекололи  ножами.  На
всех  нашелся  только  один в  бронежилете,  но  он  спал
крепко,  сжимая  в металлических пальцах автомат.  Эпикур
постучал рукояткой пистолета по головному панцирю.  Гриль
засопел и проснулся.
     –  Смотрите-ка, звери какие! – послышалось откуда-то
сзади восклицание Вакси. – Варвары!..
     Гриль  смотрел  сквозь  узкие металлические  щели  в
своей непробиваемой маски, и голубые глаза его безучастно
мигали.
     – Ну что? – спросил Эпикур. – Нравится?
     Гриль,   вероятно,   хотел   отрицательно   покачать
головой,  но  шлем  был  настолько  тяжел,  что  это   не
получилось, а вышел только легкий неприятный  скрип,   на
голубые   глаза   со   щелчком   упали   темно-коричневые
пуленепробиваемые  защитные  стекла.  Эпикур   вздрогнул,
потому  что  руку его обдало чем-то шершавым,  горячим  и
мокрым. Но это была всего лишь собака.
     – Опять ты, Бобочка? – спросил добродушно ротный.
     Бобочка тихо взвыл и потерся об прорезиненную  ногу.
Эпикур  успел  отскочить,  но только  в  самую  последнюю
секунду.  Магазин разрывных пуль, выпущенных  в  упор,  в
семь мгновений превратил кобеля в горку дымящегося мяса и
шерсти.  Гриль,  не  в состоянии двигаться  под  тяжестью
бронежилета,  не  в  состоянии  даже  целиться,  бил   из
автомата  бешено и полусонно, рассекая в  джунглях  узкую
просеку кинжальным огнем.
     Постояв  грустно над останками пса, Эпикур отошел  и
присел возле своей палатки на торчащий из воды матерчатый
квадратик раскладного стула.
     –  Что  делать-то  с ним будем? –  спросил  Нарцисс,
указывая на стреляющего длинными очередями противника.
     –  А чего с ним делать?! – Эпикур, не поднимаясь  со
стула, потуже застегнул молнию комбинезона, загнал ее под
самый  подбородок.  –  Что ты с  ним  сделаешь!?  Патроны
кончатся,  нужно будет к трактору подцепить –  и  в  яму!
Закопаем просто, все равно не убить!
     –  Пожалуй,  это  верно, – Нарцисс  уже  нашел  свою
фуражку,   и   чистил  резиновыми  пальцами  лакированный
козырек, снимая мокрую землю и пыль посеченных листьев. –
Куда ж его такого, если не в яму?
     В  небе гудело и мелькало крыловыми огнями несколько
транспортных  стрекоз. Чуть выше над  ними,  в  окружении
крупных    звезд,   роились   бронекомарики    прикрытия.
Открывались,   как  розовые  бутоны,  купола   парашютов.
Медленно  плыли  к  земле,  падали,  цепляясь  за  ветки,
большие   черные   ящики.  Это  были   полные   комплекты
бронежилетов для уже умерших грилей. Кто-то  стонал  еще,
но  Эпикур рассчитывал на память гливеров: солдат обязан,
не  дожидаясь  специальных приказаний,  добить  раненого.
Нарушение параграфа влекло за собою серьезное наказание.
     –   Звери!..   Негодяи!..  Какая  жестокость!...   –
Поднявшись со стула, Эпикур, тяжело переставляя  ноги  по
высыхающей  грязи,  подошел  к  причитающему   Вакси.   –
Мерзавцы!..
     Рассмотрев вблизи картину жуткой казни, Эпикур хотел
даже снять пилотку, но, вспомнив, что он служит теперь не
палачом  у мумми-смертников, а ротным у гливеров,  только
почесал  грязными  ногтями небольшую  плешь.  Под  голой,
горизонтально  вытянутой черной веткой, в  полуметре  над
землей  медленно  раскачивались босые ноги  двух  женщин.
Тела  женщин были окутаны грубыми мешками, а веревки,  на
которых  они были повешены, чуть поблескивали  под  луной
металлом.
       –  Какое кощунство, звери! – не унимался Вакси.  –
Негодяи!..
     –  Ладно,  –  вздохнул Эпикур.  –  Они  были  нашими
врагами, но даже с врагами... – Голос его застрял  вместе
с  дыханием  в  горле. – Даже с врагами, так...  –  Когда
голос  вернулся,  ротный приказал: – Снять,  переодеть  и
похоронить по-человечески!
     Четверо   гливеров  быстро  и  безмолвно   выполнили
приказ. Они рыли небольшую двухместную могилу, плевались,
пили  из  фляги холодную воду. Белый лунный  свет  омывал
обнаженные  тела  двух женщин: старухи, узловатое  желтое
тело  которой походило на скрученную детскую  пеленку,  и
молодой девушки, похожей в своей мертвой наготе на сжатую
в кулачок руку младенца.
     
     
     Глава 7. ЛАБОРАТОРИЯ (продолжение)
     
     Для   того   чтобы   достать  из   огромного   сейфа
необходимые  инструменты, Сенека был вынужден погрузиться
в железный ящик почти по пояс. Внутри сейфа было холодно,
темно  и  пахло недавно пролитой кислотой, и  специальной
мазью "Мышиная сладость".
     Поворачивая внутри сейфа голову, профессор все время
натыкался  на  большие  тяжелые  бутыли  со  "сладостью",
расставленные здесь повсюду.
     –  По-моему,  эта коробка слева на второй  полке!  –
сказал первый лаборант. – Но я могу ошибаться!
     Рука  пощупала металлическую шершавую стенку, пальцы
нервно  пробежали сверху вниз, отпрыгнули рефлекторно  от
какого-то  разбитого стекла и тотчас  сжались  на  нужном
предмете.   За    спиной  профессора   Сенеки   отчетливо
взрывались  на  стенде опытные снаряды, и звенел  мышиный
писк,  совершенно  неуместный мышиный  писк,  такой  писк
экспериментальная мышь производит только в агонии.  Перед
тем  грызуны  вели  себя  вполне мирно,  вовсе  не  желая
имитировать человеческие страсти и убивать друг друга.
     Сенека  пользуясь  тонкой длинной пипеткой  обрызгал
шейки   усыпленных   грилей   "мышиной   сладостью",   и,
привлеченные  любимым  лакомством, гливеры  не  заставили
себя ждать, устроили грызню.
     "Если  я  их  сейчас же не одену  в  бронежилеты,  –
задыхаясь,  профессор выкарабкался из сейфа и  кинулся  к
стенду.  – Я потеряю имитацию боя! – Над зеленым  стеклом
курился  неприятный  розовый дымок.  –  Все!  Опоздал!  –
профессор горестно опустил руки.– Все слизали, дочиста!"
     Бился  последний  белый  хвост,  то  сворачиваясь  в
судорожное  кольцо, то распрямляясь иглой.  Ловко  орудуя
резцами,  активизированные запахом мыши, одетые  в  форму
роты  Эпикура,  уже расправились со спящими  беззащитными
грилями.
     Наглая   мышь   в   распахнутом   резиновом   чехле,
согнувшись,  сидела возле макета палатки, и рядом  с  ней
постреливал маленькими искрами микромакет рации. Здесь не
было  точек и тире, здесь была только имитация  –  слабые
электрические разряды.
     "Мотивации... Должны быть совсем другие мотивации...
Но   какая   разница,   какие  у  них   были   мотивации,
физиологические или глубоко духовные, когда вот так –  не
успел сейф открыть, а уже у роты все клыки в крови..."
     –  Будем  фиксировать?  – спросил  второй  лаборант,
поднимаясь со своего стула.
      -Будем! – буркнул Сенека.
     Лаборант   медленными  и  мелкими  почти  танцующими
шажками обошел экспериментальный стол и, склонившись  над
письменным  столом,  открыл  тяжелый  номерной   журнал,
послюнявил  открытое  чернильное перо,  после  предыдущей
записи  перо успело засохнуть. Колпачок закатился куда-то
внутрь макета еще пять часов назад, когда профессор грубо
оттолкнул  проявившего  любопытство  лаборанта,    теперь
слюнявить  металлическое  перо  приходилось  при   каждой
записи.
     –   Что   пишем?  –  спросил  лаборант  и  посмотрел
вопросительно на своего шефа.
     Маленькие    тяжелые   бронекостюмы,   в   миниатюре
имитирующие  настоящее обмундирование грилей,  посыпались
из перевернутой коробки с высоты метра на зеленое стекло.
Мыши-гливеры  кинулись врассыпную.  В  стекле  от  ударов
образовалось множество мелких трещин.
     –  Пишем  так!  –  сказал Сенека  и  выпрямился.  Он
заложил  руки  за спину, скрутил пальцами хлястик  своего
халата и уже как бы сверху осмотрел позицию. – Произведен
опыт,  –  он  посмотрел на лаборанта, и тот,  заглянув  в
журнал,  показал  на  пальцах сложную  римскую  цифру.  –
Произведен  опыт номер 4356 по программе:  "Ибикус-резерв
(Развитие  в  джунглях  обычных гливеров  против  обычных
грилей)."  Опыт  проводился  на  лабораторных  мышах.   В
условиях экспериментальной площадки нарушений не  было...
В  результате опыта установлено, что обычная лабораторная
мышь,  даже  одетая в специально пошитый  чехол  (военную
форму)  и  тонизируемая ударами тока,  не  расположена  к
агрессии  и  убийству.  Для подлинной  имитации  боя  мне
пришлось использовать..."
     Между  двух  металлических  пластинок,  обозначающих
вход   в  подземные  бункеры  пряных,  высунулась  острая
розовая  мордочка вице-губернатора Раули. Вице-губернатор
Раули  пошевелил усиками, но под строгим взглядом  Сенеки
вздрогнул  и моментально ретировался вниз. Он побежал  по
узкому лабиринту и исчез с глаз.
     "В  принципе,  данную  резню  вовсе  нельзя  назвать
победой,   –   размышлял  Сенека,   одновременно   диктуя
лаборанту совершенно иной текст. – Убитые грили, конечно,
понесли  некоторый физический урон, они все  умерли...  –
Сенека  ни на секунду не сомневался, что действия на  его
маленьком полигоне в точности копируют реальность боя,  –
то  есть, они понесли максимальный материальный урон,  то
есть  потеряли жизнь. Но и грили понесли урон, – он  чуть
не  оторвал  собственный хлястик,– урон моральный.  Здесь
действует  закон сохранения: всякий убитый  несет  потери
физические,  всякий убийца, таким образом,  несет  потери
моральные. После чего, – он покрутил пуговицу на хлястике
и оторвал. – они, так скажем, меняются местами."
     В  одной  из  раскаленных железных коробок  все  еще
скреблась   и   попискивала  мышь,  изображающая   мумми-
смертника.
     – Что мы записали? – спросил Сенека, поворачиваясь к
лаборанту.
     –  Мы  записали,  что  шпионы  грилей  были  казнены
грилями,   потому   что,  полностью  перевоплотившись   в
гливеров и впитав для лучшей конспирации чуждую идеологию
вражеской армии, начисто забыли ключевое слово пароля.
     –  Как  казнены!? – и сам же себе профессор  ответил
довольным голосом. – Повешены! – кончиком длинного белого
пальца  он  покачал  двух  подвешенных  мышей,  маленькое
искусственное  деревце  при этом скрипнуло.  –  Так  что,
будем  считать  доказанным, – продолжал диктовать  он.  –
Шпионаж как форма развития диалектической мысли, не имеет
никакого  смысла.  Любой  шпион  работает  против  своего
народа.  И чем лучше работает шпион, тем больше вреда  он
наносит снарядившей его родной армии.
     –  Кентурио,  кажется, издох!  –  не  поднимаясь  со
своего стула, сказал сонно второй лаборант. – Посмотрите,
профессор, не шевелится...
     Осторожно   открутив  проволочки,  Сенека   снял   с
креслица тело полковника Кентурио, тельце мышки было  еще
теплым и мягким.
     –  Шальная  пуля!  – сказал он, быстро  препарировав
тельце  на  отдельном  тоже  стеклянном  столике.  –  Но,
позвольте...  Позвольте! – он поднял голову  и  обращался
почему-то не к кому-нибудь, а прямо к ярко светящей лампе
в  серебряном  отражателе. – Откуда  же  шальная  пуля-то
взялась?
     –  Бомбострекозы,  по-моему... – предположил  первый
лаборант, все еще стоящий над открытым своим талмудом.  –
Но я могу ошибаться.
     – Мы пускали бомбострекозы? – спросил, отворачиваясь
от  лампы  и глядя на сейф, Сенека. – Что-то я не  помню,
чтобы мы пользовались авиацией...
     –  Условно!  –  сказал  первый  лаборант.  –  Вы  же
сбросили  в  джунгли  бронежилеты для  грилей,  так  что,
наверное, мы могли бы записать...
     –  Что?  – спросил Сенека. – Если бомбовый удар  был
условным,  то  каким  же  образом  пуля?  –  он   показал
лаборанту  микроскопический осколок металла,  извлеченный
из  тельца  препарированной мыши. – Впрочем, может  быть,
это  и не пуля, может быть, это инфаркт. Как вы считаете,
может у нашей мышки случиться инфаркт?
     Он  сидел  на высоком своем лабораторном  стуле  без
спинки  и, подперев голову, смотрел на макет, а с  макета
на  него  смотрела  наглая мышь в разобранной  коричневой
резине.  Профессор  Эпикур  даже  в  этой  неестественной
инкарнации  умудрился получить удовольствие.  Он  получил
удовольствие от того, что в очередной раз унизил,  прижал
к стенке и оскорбил действием оппонента.
     В   другом   конце  экспериментального   стенда   на
зеркальной поверхности двойного озера что-то само по себе
происходило,  но  ученый потерял  уже  всякий  интерес  к
научной  картине  в  целом, его  интересовал  лишь  узкий
аспект  данного широкомасштабного эксперимента. Он  хотел
расправиться с Эпикуром. Что-то больно укололо  Сенеку  в
левую  щеку.  Он  хлопнул ладонью,  посмотрел  –  никакой
крови.   Лишь  на  бугре  Венеры  расплывалось   радужное
металлическое пятно раздавленного бронекомарика.
     "Верно,  – подумал Сенека. – Чего сидеть?..  Бомбить
надо...  Бомбить, и в атаку... Марш-бросок... Попробуй  у
меня  марш-бросок! – он погрозил пальцем наглой  мыши.  –
Сможешь?"
     Лаборанты неохотно переделывали скальный рельеф,  от
рельефа уже сильно воняло разлагающимися мышиными трупами
дивизии  "Дуглас". Сенека сосредоточился на макете.  Лупа
чуть-чуть  дрожала в его руке. Мышка  под  лупой  была  в
фуражке  с кокардой и без комбинезона. Вид у грызуна  был
независимый, и он крутился рядом с ненавистным ротным. Он
так  же, как и сам ротный, привлекал внимание ученого.  С
ним тоже следовало индивидуально разобраться.
     
     
     Глава 8.  НАРЦИСС
     
     Нарцисс (Натан Аронович Цисарели), крупный теоретик,
в  свои  сорок пять лет умудрился побывать на  стажировке
уже  трижды.  Правда, в первый раз, еще в юные  годы,  по
желтому  мандату  мирного  населения.  На  всю  жизнь  он
сохранил яркие воспоминания об этом месяце.
     Войска  зелопикающих сожгли город,  и  он,  мальчик,
потерявший  отца,  спасал из центрального  книгохранилища
наиболее  ценные фолианты. Он читал на чердаке, когда  на
улице  гудели мотоциклы вражеской армии и громко ругались
солдаты; они вылавливали бесхозную скотину.
     В   годы   реконструкции,  когда  искусственники   и
производственники  делали робкие свои  попытки  сократить
деятельность Института войны, Нарцисс, блестящий ученый и
публицист,  оказался в первых рядах защитников прогресса.
На  страницах  газет  и  журналов  в  течение  нескольких
переломных  лет  появлялись его  великолепные  статьи.  В
"Экономике  мира" он утверждал, что лишь  война  способна
оживить  человечество, вывести его из затяжного  кризиса,
что  только  военные  разработки способны  толкать  науку
вперед:
     "Военная промышленность – это всегда эксперимент, не
имеющий  будущего практического воплощения, это свободный
поиск  творческой  мысли, быстро  воплощаемый  и  имеющий
конкретные формы".
     И  почти  одновременно появляется  спорный  очерк  в
"Вопросах мировой философии". "Дерзание, поиск, полеты  к
звездам, как осторожны мы в этом, – пишет Нарцисс. –  Как
обстоятельны в закоснелой конкретике. Мы погибнем в мире,
где  неожиданность  может  быть  предоставлена  нам  лишь
природой.  Нас  ждут нарастающая сытость,  монорефлексия,
застой  и, в конечном счете, увядание, гибель, одряхление
и беспамятство.
     Над  дверью  лаборатории Нарцисса  была  прикреплена
небольшая мраморная доска, на доске выбита цитата из  его
же книги: "Только одна наука способна включить в себя все
науки  –  это  наука войны. Только наука  войны  способна
любую идею реализовать в материю."
     Вторую   стажировку  Нарцисс  проходил   в   сложной
ситуации  массового террора. Серьезный  вдумчивый  офицер
угодил  на  передовую  и оказался в  окопе,  из  которого
нельзя  было  высунуть голову, потому  что  окоп  обильно
поливали из стационарных огнеметов.
     Нарцисс  израсходовал  уже  весь  свой  человеческий
материал и попробовал, наконец, высунуть голову:  сгорела
фуражка   (и   еще  три  года  красавец-ученый   не   мог
восстановить   на   голове   растительность),    ситуация
требовала  решения, в любую минуту в окоп  мог  ворваться
враг  и уничтожить гордого офицера. Сдаваться в плен  ему
не позволяла текущая тематика его лаборатории. В блиндаже
он  нашел кодовые шифры семи основных действующих  армий.
Там  же  стоял вполне исправный радиопередатчик. Просидев
целую  ночь  над  сложными схемами, Нарцисс  приступил  к
действиям.    В    течение   суток   он   фальсифицировал
разнообразные доносы по всем известным ему кодам во  всех
известных  диапазонах. Он сплетничал, доносил  конкретно,
выдавал  несуществующую информацию и обличал  собственные
дезинформации.
     Результат превзошел все ожидания. Уже на второй  час
передачи  спецчастями были арестованы  генеральные  штабы
шести из семи армий. Через пять часов во всех семи армиях
было  арестовано девяносто процентов офицерского состава.
А  на  двадцать  четвертом часу Нарцисс,  оторвавшись  от
своей  рации, услышал длинный гудок электровоза. Это  был
первый  из поездов, пригнанный для перевозки арестованных
рядовых  солдат. Четыреста теплушек и рота  сопровождения
на  крыше  –  вот  каков был удел армии, так  опрометчиво
спалившей фуражку на голове серьезного офицера.
     Когда  последний поезд ушел, и гул его  стих  вдали,
Нарцисс   выбрался  из  своего  уединенного  окопчика   и
прогулочной  походкой  отправился через  пустынную  линию
вражеских  окопов во вражеский штаб, откуда и  вывез  при
помощи  случайно  уцелевшего полкового ветеринара  четыре
грузовика секретных документов.
     Третью  стажировку Нарцисс, как серьезный  теоретик,
проходил  уже в чине супер-особиста. Он лично  разработал
систему  мумми-смертников, противопоставив ее  бессмертию
грилей. Солдат, погибающий в бою от руки своего командира
–   дважды  герой!  До  того  хаотичная,  цепь  мавзолеев
приобрела  систематику и размах. Теперь это были  уже  не
Мовзи-леи,   а   огромные   механизированные,    вставшие
человечеству  в  миллиарды,  дворцы  Мовзи-залов.  Супер-
особист    в   новообразовавшихся   соединениях    мумми-
смертников,    благодаря   штатному    расписанию,    был
единственным человеком, остающимся в живых. После  защиты
темы:  "Война  как  способ  развития  техники"  он  сразу
приступил  к  теме:  "Война  как  уход  от  техники,  как
психологическое  развитие:  от  оружия   к   психологии".
Нарциссу   принадлежали  авторские  права   на   основные
калькуляции   по  пыткам  и  казням,  системы   шпионских
мандатов    и    сложные   структуры    обязательных    и
необязательных измен. Теперь, пробираясь сквозь джунгли с
ротой  Эпикура, Нарцисс рассчитывал изловить еще  парочку
шпионов и опробовать на них в боевой обстановке несколько
новых параграфов пыток.
     
     
     Глава 9. В БОЯХ (продолжение)
     
     Рассвело.  Луна погасла, растворилась  в  побелевшем
разгорающемся   небе.   На   горизонте   широкой   волной
вспучивало кромку неба еще не вышедшее из-за скал солнце.
Эпикур   вывел   свою   роту  на  опушку   и,   тщательно
замаскировавшись,  изучал теперь в мощный  бинокль  белые
скалы с раздавленными солдатами дивизии "Дуглас", лощину,
поблескивающую    заваренными    бронемашинами     мумми-
смертников.
     Он  пытался  рассмотреть  окопы  пряных,  но  ничего
разглядеть не мог. Только торчали через равные промежутки
разноцветные   треугольные  флажки,  а   дальше   буграми
вздувались бетонные насаждения.
     "Так ты, старуха, и не смогла воспользоваться своими
привилегиями, – размышлял Эпикур. Глазам его было  больно
от  растущего  солнца.  – Никогда  не  знаешь,  где  тебя
накроет... Впрочем, хорошая смерть! Для профессора, прямо
скажем, идеальная смерть!.."
     –   Дай-ка  бинокль!  –  попросил  Нарцисс.  –  Дай,
погляжу.
     Эпикур  отдал Нарциссу бинокль, ползком  забрался  в
кусты  и, подозвав санитарку, тихо пошептав ей что-то  на
ухо,  накрылся куском брезента. Никто ротного не осуждал.
Любовь перед боем не запрещалась и не поощрялась.
     Белое   яркое  небо  быстро  наполнялось  назойливым
гудением бронестрекоз. Вот, только что всходило в  тишине
солнце, а вот уже тяжелые прозрачнокрылые машины занимают
свои позиции, готовые к бомбометанию.
     –  Перехватили  приказ! – прошипел  Нарцисс,  убирая
бинокль в кожаный футляр.
     Эпикур  выбрался  из-под брезента,  оттолкнул  голую
руку  санитарки,  пытающуюся  затащить  его  обратно,   и
приказал:
     – Стройсь! Короткими перебежками в сторону скал.
     – Я радирую? – спросил Вакси.
     –  Да, пусть дадут прикрытие с воздуха... Впрочем, –
Эпикур, приложив ладонь к глазам, разглядывал небо, – уже
не надо, уже дали!
     Гливеры,  пригибаясь, побежали  один  за  другим  по
открытому   пространству.  Метров  сорок  до   лощины   с
броневиками. Разорвалась первая осколочная бомба.  Никого
не задело.
     Нацепив   фуражку,   Нарцисс   зашагал,   даже    не
пригибаясь,  точно  по  уставу  выставляя  ноги  "пятками
внутрь,  носок наружу тяни" – замыкающим.  В  белом  небе
маленький  истребитель "пи-пи-эр", пользуясь  отсутствием
прикрытия,  ловко сшибал малоповоротливые  бронестрекозы.
Он  налетал  сверху  и жалил очередью прямо  в  стеклышко
кабины,  стрекоза коротко взрывалась и, теряя управление,
мягко  скользила  вниз,  складывая мотающиеся  прозрачные
крылья. Бронестрекоз было десять, и семь из десяти "пи-пи-
эр" успел сбить. Вдруг откуда-то из-под солнца выскочили,
сверкая    магнитными   рыльцами,   пять   бронекомариков
прикрытия, и завязался неравный воздушный бой. "Пи-пи-эр"
одну  за другой исполнял фигуры высшего пилотажа,  больше
ему  ничего  не  оставалось, иначе было  не  уйти  из-под
перекрестного огня противника.
     Эпикур  при  помощи Вакси заправил в  ракетницу  два
самолетных взрывателя, найденных у десантника,  и  мягким
нажатием  кнопки отправил их в небо. Еще  одна  стрекоза,
потеряв  управление  и задымившись, пошла  снижаться  над
джунглями. Никакого грохота – только вспышка управляемого
снаряда.
     –  Нормально,  –  почти пропел Эпикур.  –  Теперь  в
атаку!
     Гливеры  легко миновали опасное пустое  пространство
и,  забежав в лощину, жались к запаянным, раскаленным под
солнцем броневикам.
     Позади,  за  спиной  Эпикура ухнуло,  он  обернулся.
Медленно  в  воздух поднимались куски горящего  брезента.
Разорванное  взрывом тело санитарки подбросило  вверх  и,
зацепившись  за  ветки, оно повисло,  истекающее  кровью.
Рядом  с  ботинком Эпикура шлепнулась в песок  обугленная
рука,  вывернутые  черные пальцы  сплелись  в  немыслимый
кукиш.
     Присев у последнего дерева, Вакси быстро радировал:
       –  Необычайно сильные душевные переживания ротного
завершились  гибелью  предмета переживаний.  Над  головой
ротного  неравный воздушный бой, впереди обезумевшая  его
рота, спрятанная в лощине.
       –  Что?!  Что  он  делает? – неслось  из  рации  с
придыханием. – Ну, передавайте же скорее!
     –  Он  стоит,  –  отозвался Вакси. – Он  стоит,  как
соляной столб.
     Пи-пи-эру,   наконец,   удалось   сбить   один    из
бронекомариков,  и тот с адским гулом  потерял  высоту  и
врезался  в  скалы.  Полыхнул  вдалеке  красною  вспышкой
взрыв,  взметнулось к небу облако желтой пыли.  Задыхаясь
от  горя,  Эпикур дошел до лощины и только тогда взглянул
на  скалы.  Он был переполнен таким сильным отрицательным
чувством,  что  эпизод  как  нельзя  лучше  вписывался  в
работу.  На  скалах  трудно было  не  заметить  движения.
Мелькали плоские каски пряных. Было видно, как, пользуясь
прикрытием трупов дивизии "Дуглас", солдаты разворачивают
пулеметные установки.
     – Нарцисс, я тебе бинокль давал? – спросил Эпикур.
     – Ну, мне, – неохотно отозвался секретчик.
     – Давай его сюда обратно!
     Получив  бинокль  и выдернув его из футляра,  Эпикур
разглядывал  чужую позицию. Прямо среди  бегающих  солдат
пряных  стоял  живописец. Он развернул свой  мольберт  на
железных  ногах,  установил холст,  и  теперь,  высовывая
язык,  облизывая  губы,  в  творческом  экстазе  смешивал
краски и живо писал что-то, вероятно, поле сражения.
     –  Ребята, будьте внимательны, – предупредил Эпикур.
–  Не  заденьте случайно художника! Он без  мандата,  это
определенно, его практически не существует!
     –  Да,  ясное... ясное дело... понятно... – загудели
гливеры.
     Два бронекомарика зажали "пи-пи-эр" с двух сторон, а
третий, сделав петлю, атаковал снизу.
     – Эх! – вздохнул Эпикур. – Летчик, ты летчик!
     Вся рота смотрела в небо.
     – Прыгай, – прошептал Нарцисс. – Прыгай!
     Взорвалась   рядом   бомба,  сброшенная   одной   из
бомбострекоз.  Все  упали, их завалило горячей  сорванной
листвою и мягкой пылью. Взрывом разнесло и повалило набок
одну    из   бронемашин.   Пользуясь,   как   прикрытием,
разорванной раскаленной броней, Эпикур опять посмотрел на
небо. Но небо было чисто.
     Висело   в  голубом  просторе  маленькое  прозрачное
облачко,  сквозь  него лилось солнце, и  только  вдалеке,
почти  у  горизонта, все еще торчали, уменьшаясь,  четыре
точки – три бронекомарика прикрытия и стрекоза.
     – Куда ж он делся-то? – удивился ротный.
     Заработали,  застукали  пулеметы  пряных.   Полетели
фонтанами пыль и песок. Зазвенели бока броневиков.  Ждать
было нечего. Эпикур поднял гливеров в атаку и сам кинулся
первым.  Лощина кончилась. До скал опять было неприкрытое
пустое  пространство – метров сто. Он  бежал,  задыхаясь,
нечленораздельно   орал   во  все   горло,   орал   одним
бессмысленным  продолжительным звуком.  А  позади  тяжело
топали  его  солдаты. Как и положено секретчику,  Нарцисс
бежал  рядом,  по  левую  руку.  Вакси  застрял  в  тылу,
прикрывая наступление ударами ручных гранат.
     Добежав, наконец, до первого пулемета, Эпикур  ногой
в  тяжелом  ботинке  отшвырнул черный  дырчатый  ствол  и
ударом кулака оглушил пряного, сжимающего гашетку. Второй
пряный,  выхватив  нож,  кинулся  на  ротного,   но   его
остановил выстрел гливера.
     –  Слабаки! – довольно прохрипел Эпикур. –  Бей  их,
ребята!
     Над  джунглями,  виляя и оставляя за собою  огненный
черный  шлейф, вдруг появился "пи-пи-эр". Самолет  сильно
кренило,  но  он все еще держал высоту. А  за  ним,  тоже
дымясь,  следовал бронекомарик, пытаясь  ударом  пулемета
свернуть самолету хвост.
     –  Пленных, пленных бери! – вопил Нарцисс, но  никто
не   собирался   коллекционировать  пленных   для   чужой
докторской.
     Гливеры  легко убивали пряных. Минут через  двадцать
все  было  закончено. Эпикур построил и пересчитал  своих
солдат.  Тяжелый  запах поднимался  над  белыми  скалами.
Оставалось,  не считая Вакси и секретчика, пять  человек.
Нечего  было и думать о создании братской могилы,  нечего
было думать об экскаваторе.
     "Как  все-таки грустно хоронить своих  товарищей  по
оружию,   –   размышлял  Эпикур.  –  И   какое   все-таки
варварство,  не  давать похоронить  товарищам  по  оружию
товарищей по оружию!.. Впрочем, это отнятие похорон  тоже
имеет  свое очарование, свою особую прелесть...  Так  или
иначе,  что-то  надо  решать с этим свидетельством  нашей
победы!"
     Двое  гливеров,  вытащив  из  щели  очередной  труп,
положили  его  и  аккуратно перевернули  на  спину.  Лицо
мертвеца  было сильно перепачкано мелом, вокруг шеи  туго
обмотались аксельбанты. Левой ноги не хватало, а в руке в
почерневших пальцах был зажат шелковый носовой  платочек.
Вероятно,   этим   платочком  полковник  Кентурио   хотел
исправить  свою  ошибку  и стереть  плевок  с  воротничка
обидчивого губернатора.
     "Хотел, но не успел... – с грустью отметил Эпикур. –
Хотел и не успел... Бывает!.."
     Он  вынул  из  мертвой руки платочек  и  очистил  от
жирного пота собственный пылающий лоб. На уголке платочка
было  алой  ниткой  изящно  вышито  маленькое  сердце   и
проставлены инициалы.
     –  Ребята,  давайте-ка, снесем  всех  в  штабель!  –
скомандовал он. – Нет, пряных не трогать, пусть валяются!
     –  А  "дугласов"?  –  спросил  кто-то  из  гливеров,
брезгливо затыкая ноздри.
     – А "дугласов" вместе с нашими! Как ты себе думаешь?
В  одном  строю  несем боевую вахту! Стой,  а  где  этот,
художник!?  Художник, как стоял перед  своим  мольбертом,
так  и  теперь  оставался  там. Работа  его  –  батальное
полотно – быстро продвигалась вперед.
     С  железной  ноги  мольберта на  ниточке  свешивался
небольшой   пластиковый  пакет.   В   пакете   находилось
удостоверение. Легко прочитывались буквы, выдавленные  по
белому ледерину: "Художник-баталист, вторая категория."
     –  Ну, слава Богу, с мандатом! – вздохнул Эпикур. Он
подошел к художнику и спросил: – Не мешают мои ребята?  А
то мы можем убраться!
     –  Нет,  ни  в  коем  случае! Вы все  уместились!  –
задумчиво художник смотрел куда-то в небо. – Знаете, чего
мне  не  хватает? – взгляд его медленно двигался по  полю
сражения. – Я немного не успел, нельзя ли повторить бой?!
     –   Сложновато!  –  Эпикур  поскреб  затылок.  –  Но
попробуем! Вы подождите немного, а я пока парламентера за
противником пошлю!
     –  Конечно-конечно! – закивал довольно художник. – Я
вполне могу подождать.
     Вручая Нарциссу белый шелковый платок с алым сердцем
и  инициалами далекой подруги полковника Кентурио, Эпикур
сказал:
     –   Придется  тебе  идти!  Расскажи,  что   художник
работает, монументальная живопись, мол, не в службу, а  в
дружбу!  Пусть пришлют человек десять-пятнадцать похилее!
А то он работу закончить не может!..
     Удобно  устроившись  в неглубокой  каменной  выемке,
Эпикур   наблюдал  в  бинокль,  как  Нарцисс  в   наглухо
застегнутом  комбинезоне  и  фуражке  идет  по  открытому
пространству  маленького  каменного  плато.  Как  ветерок
полощет  белый  шелковый платочек в его  высоко  поднятой
руке.  Секретчик упал на спину и выронил платок.  Фуражка
полетела с головы и колесом покатилась по камню.  Нарцисс
был  убит почти в упор из крупнокалиберного пулемета.  Из
выдолбленного в скале окопа на четвереньках выполз солдат
в облегченном бронежилете. С большим трудом он подобрался
к  телу  убитого офицера, поднял платок, вынул из кармана
парламентера удостоверение.
     В  мощный  бинокль  было видно,  что  губы  Нарцисса
шевельнулись, он что-то сказал, и из горла хлынула кровь.
     "Неужели, не пришлют?! – удивился про себя Эпикур. –
Неужели,  им  на  искусство наплевать?! Всего-то  человек
десять  надо! Мы бы их зарезали тихо, а парень  бы  холст
свой закончил. Неужели, все-таки наплевать?!"
     Он  видел  в  бинокль,  как  пряный  железным  жуком
медленно   вползает   обратно  в   окоп.   Прошло   минут
пятнадцать.
     –  Идут! – констатировал Вакси, зачехляя свою рацию.
– Ты сколько их просил прислать?
     –  Десяток!  Раз,  два, три... –  шептал  Эпикур.  –
Двадцать восемь, двадцать девять... Они что, с ума сошли?
     –  Неприятно,  конечно, – вздохнул Вакси.  –  Может,
отступим?
     – Не было приказа! Противоречит разработке.
     Блестели  под  солнцем и надвигались округлые  белые
бронежилеты.
     
     Глава 10.   СЕНЕКА
     Опытный  стоик со здоровым сердцем, железной логикой
и белыми руками, Сенека ни за что не пошел бы в Институты
войны,  но тема самоубийства, привлекала его до  страсти.
Гордое   самоубийство   и   в   армиях,   и   на    флоте
противопоставленное,   так   называемому,    самоубийству
бытовому,  вялому  –  вот была тема его  первой  курсовой
работы.
     К   выпускным   экзаменам   он   перешел   к   теме:
"Самоубийство в воздухе", а уже через сорок  минут  после
вручения  диплома  первый  пилот бронестрекозы  перерезал
себе  в  небе вены и с блаженной улыбкой, поливая  кровью
штурвал, врезал свою груженую ядовитыми бомбами машину  в
здание  горного  санатория. Вместе  с  пилотом-апологетом
была  вычеркнута из жизни община философов,  всего  сорок
один старец.
     Сенека  отрекся  от своего диплома. Отрекся,  но  из
Института  не  ушел,  а напротив, создал  новую  кафедру,
кафедру  военных капелланов. Любая религиозная концессия,
несущая в мир элементарный тезис "не убий",  теперь могла
выйти на поле брани.
     Свое  профессорское звание Сенека  получил  на  поле
сражения. Он стоял с крестом в руке среди дыма и взрывов.
(Удивительно,  его  грозный вопль: "НЕ  НАДО  СТРЕЛЯТЬ  В
БРАТА", воспринимался совершенно буквально, и не стреляли
только в него самого.)
     Умирающий   генерал-полковник,   почетный   академик
Иероним   шестнадцатый,  в  этом   роковом   бою   славно
завершивший свою карьеру, вступил, не покидая поле битвы,
в   перекрестную  исповедь  с  Сенекой  и  перед  смертью
пожаловал  ему  медаль Легиона и профессорское  звание  в
комплекте.
     Институт  капелланства  развивался  быстро,  с   той
блистательной  широтой  и  охватом,  какие  вообще   были
свойственны  современной  науке,  но  опять  Сенека   был
глубоко  разочарован.  Новых  духовных  пастырей   вполне
устраивало,  что  их  самих никто не расстреливает,  хотя
иногда и случались восторженные самосожжения, однако  они
не  могли примириться с тем обстоятельством, что не будут
умирать  солдаты.  Церковь не мыслила  себя  без  ритуала
отпеваний и погребений.
     Невероятным  образом,  не выходя  за  рамки  канона,
каждый  из  новых  миссионеров  умудрялся  доказать,  что
убивать  не только можно, а даже и полезно для  духовного
здоровья.  Старинное: "СОЛДАТ УБИТЫЙ...ПРОЖИВАЕТ  В  РАЮ"
повлекло  за  собою  новые страшные жертвы,  и  профессор
Сенека  ушел  в чистую теорию, в стерильный  лабораторный
эксперимент.
     Несколько лет просидев в архивах Сенека доказал: все
мало-мальски  ответственные эксперименты сперва  проводят
на людях, а лишь потом, уже без всякого смысла, повторяют
на  мышах. Хотя постоянно и утверждается обратное. Сенека
поставил перед собою задачу: эксперимент на мышах  должен
опередить   человеческий  опыт.   Но   задача   оказалось
непосильна.  И лишь после многих лет упорной  работы  ему
удалось    достичь    некоего    равновесия,    некоторой
одновременности происходящего.
     Теперь  он  мог на стенде имитировать бой  во  время
самого  боя.  Несколько раз ему удавалось на лабораторном
столе  умертвить грызунов столько же, сколько было  убито
солдат  в  настоящем  бою. Строгий традиционалист  Сенека
работал  только с мышами. Обезьяны были для него  слишком
громоздки,  а  мухи могли дать лишь общую картину  войны,
причем    события   многолетней   войны    протекали    у
тонизированных и верно сориентированных мух  в  считанные
секунды.
     "Война  может  и должна быть прекращена,  –  заявлял
Сенека  с  высокой кафедры, взгромождаясь  на  нее  между
своими  изнурительными опытами. – Я  признаю  войну,  как
одно  из  наиболее ярких, наиболее могучих,  скажем  так,
проявлений  человека,  но высшей  смысл  для  человека  –
удержаться  от  войны, исключить ее из нашей  жизни,  как
можно исключить излишества в пище или сексе, война –  это
одно  из  самых больших искушений, война – это глобальное
излишество,  и  с  него  следует  начинать  великий  путь
отказа.  Представьте  себе: зоны  войны  отменены...  Рвы
засеяны  цветами... Пусть бродят по ним свободные кони...
Пусть девушки вдыхают запах роз без примеси гари..."
     – Но, позвольте! – возразил ему однажды средних лет,
обширного  телосложения, еще тогда незнакомый, профессор.
–  Запах напалма может украсить запах розы, во всем  свое
наслаждение, свой шарм. Вы, милейший, – Эпикур, перебирая
тяжелыми  ножками, взбежал на сцену и  оказался  рядом  с
кафедрой,– что-то здесь перепутали. Наслаждение везде.  И
нечего,  –  он  размахивал  перед  носом  Сенеки  толстым
пальцем  обжоры,  – нечего отрезать нам путь  к  истинным
наслаждениям.  Выхолащивать  саму  человеческую  природу,
закрывать  бездонный колодец человеческой души  какими-то
цветами,  ведь  в  этом  колодце,  на  дне  его,  вечные,
сверкают звезды. И это – звезды наслаждения.
     Зал  просто  разорвало громом аплодисментов.  Эпикур
галантно раскланялся, и не подозревая, что в одну  минуту
приобрел   себе  не  только  научного  оппонента,   а   и
смертельного  врага. Но что мог противопоставить  Эпикуру
какой-то   профессор,  замкнувшийся  возле  самой   крыши
центрального здания Института со своими мышами.



         Глава 11. ЛАБОРАТОРИЯ (окончание)

         Сквозь   огромные  прямые  стекла,   накрывающие
лабораторию,  лилось  на макет солнце.  Солнце  затмевало
сильную  лампу, и на мышином тренажере от него появлялись
лишние  тени. Оба лаборанта спали на своих стульях.  Один
спал   с  откинутой  головой  и  открытым  ртом,  другой,
напротив,  положив  руки на колени  и  опустив  стриженую
голову  на  грудь. Сенека подошел к тому  лаборанту,  что
спал  с  открытым ртом и, стараясь не разбудить  молодого
человека преданного науке, осторожно пинцетом снял с  его
челюсти,  с  мокрого белого зуба прилепившийся мини-макет
бронекомарика.  Бронекомарики содержались  в  специальных
емкостях.  Накануне  в  одной такой емкости  обнаружилась
трещина,   и   теперь  механические  кровососы,   налитые
бензином,  были повсюду. Еще одного бронекомарика  Сенека
за   пять  минут  до  того  выковырял  скальпелем  из-под
собственного ногтя.
     – Да, лаборатория! – рявкнул он в телефонную трубку,
не  дав  массивному  аппарату даже звякнуть.  –  Да,  сам
профессор Сенека. – На том конце девушка журналист только
облизала  губы, а он уже закончил грубо. – Все данные  по
эксперименту через неделю в отчете!
     Телефонный  шнур, вырванный из гнезда,  как  мышиный
хвост  судорожно  свернулся на  пыльном  полу.  Сенека  с
размаху ударил себя по щеке и, наверное, уже в сотый раз,
растер между пальцами бензиновое пятно.
     –   Спрашива-ают...  Спрашива-ают...  Результаты  им
подавай!.. Свободная военная журналистика, называется!  –
Не  просыпаясь  первый лаборант с силой сомкнул  челюсти,
вероятно, ему что-то приснилось.
     Профессор  Сенека,  упираясь ладонями  в  стеклянный
край макета, пристально рассматривал сложившуюся позицию.
     – Вот! – сказал он. – Вот так, правильно, мальчики!
     Тонизированные  ядами, током и  маленькими  порциями
возбуждающих     газов,    вырывающимися    разноцветными
фонтанчиками из тоненьких распылителей, мыши шли в атаку.
Глаза грызунов были полузакрыты, с резцов капала слюна, а
розовые   хвостики   задорно   торчали   вверх.    Смешно
топорщились их маленькие неудобные костюмы,  но  по  этим
костюмам,  как  легко  можно  было  отличить  пряного  от
гливера.   Мумми-смертник  в  своей  железной   коробочке
наконец перестал скрестись, быть может, издох сам по себе
без  специального газа. Сенека достал лупу и  разглядывал
позицию.    Работал,    урча    моторчиком,    бульдозер,
выкапывающий   в  белом,  специально  насыпанном   грунте
братские  могилки;  над  подземными  укреплениями  пряных
взлетали   разноцветные  ракеты.  Одна  ракета   достигла
верхнего стекла лаборатории и, звонко стукнувшись о него,
рассыпалась искрами. Эксперимент проходил хорошо.  Второй
лаборант даже похрапывал от удовольствия. Сенека  потирал
руки.  С  гудением  возле самого  уха  профессора  прошла
бронестрекоза.   Бронестрекозами   управлял   специальный
компьютер   и,  в  отличие  от  свободно  функционирующих
бронекомариков  они, как и "пи-пи-эр",  выполняли  строго
боевую задачу.
     Вся  картина боя в миниатюре была совершенно  лишена
логики  и  здравого  смысла, что  и  следовало  доказать.
Картина   не   несла  в  себе  ничего   нового,   и   это
обстоятельство  Сенека  предполагал  обсосать   в   своем
отчете,  обыграть и выставить перед почтенной аудиторией,
как  одно  из  доказательств своей основной доктрины.  Он
давно  утверждал, что вообще-то сверху виднее и следовало
бы  все  это  свернуть. А если кому  и  нужна  война  для
развития  технического прогресса,  то  вполне  достаточно
макетов  и  хорошо  простроенных математических  моделей.
Мышку,  ее если и жалко убивать, то ради науки  не  очень
жалко, а голую цифру, ту и вообще не жалко.
     –  А  где  же  наш  оппонент?  –  довольным  голосом
спрашивал себя Сенека, приближая увеличительное стекло  и
внимательно разглядывая детали. – Куда же наш сластолюбец
забрался?..
     Ушло  немало  времени,  пока удалось  обнаружить  ту
самую  противную мышь в попорченном резиновом  чехле.  Но
теперь от чехла остались лишь коричневые пятнышки  на  ее
тельце. Мало того, рядом с маленьким ротным была еще одна
мышь,  жирная,  лысая  и совершенно  голая.  Тихонечко  и
сладострастно  попискивая, мыши спаривались.  И  их  тени
медленно  раскачивались  на  меловом  рельефе.  Ротный  и
санитарка устроились в ложбинке, оставленной неосторожной
пятерней  лаборанта,  их  прикрывали   край   разорванной
палатки, и фиолетовый дым, текущий над всею позицией.
     –  А-а!  –  сказал Сенека. – Хорошо, – он порылся  в
своем  халате,  извлек длинные хирургические  ножницы  и,
прицелившись, попробовал сверкающими остриями ухватить за
горло проклятую мышку, нарушающую всю стройную концепцию.
– Иди... Иди сюда!
     Подняв   высоко  над  столом  жертву,   одновременно
перерезая ей горло и поворачивая к свету, профессор вдруг
увидел,  что  взял не ту особь. На концах ножниц  дрожала
усиками, закатывала глаза жирная голая санитарка.
     "Это  все  от солнца... Нечистота экспериментального
поля,  – подумал Сенека, – нужно будет закрыть все стекла
черными  щитами, тогда не будет подобных ошибок...  –  он
бросил жирное дрожащее тельце в мусорную корзину рядом со
столом,  и острия ножниц опять направились в зону  боевых
действий. – Ну, где же ты? Куда ты убежал?"
     Мыши-гливеры  с  громким писком, похожим  на  бравую
песню, шли в бой, ротного нигде видно не было. Методичный
Сенека  поймал  металлическими  концами  также  за  горло
хооший  экземпляр секретчика, задушил и бросил в корзину.
Солнце  зашло  за тучу, и в лаборатории стало  темновато.
Привычного  света  мощной лампы,  после  того  как  глаза
привыкли уже к иному, явно не хватало.
     – Фиксируем результат, профессор?
     Сенека   резко  повернулся  и  увидел,  что   первый
лаборант уже проснулся и стоит с авторучкой во рту  возле
стола,  готовый  внести  в распахнутый  журнал  очередные
результаты,  а  второй  возится далеко  в  углу,  пытаясь
почему-то  при помощи отвертки воздействовать на  большую
рыжую мышь, привязанную за хвост к клавиатуре компьютера,
почему-то  ему  не  понравилось, как эта  опытная  особь,
хорошо  зарекомендовавшая себя  на  протяжении  последних
часов,   управляет   бронестрекозами.  Мотор   маленького
экскаватора заглох, и его маленький ковш поднялся вверх.
     –  Где  он? – щурясь сквозь дым и выискивая ротного,
спросил Сенека. – Ты его видишь?
     – Кого?– спросил лаборант.
     С ревом над головой профессора прошла бронестрекоза,
и  ему на голову посыпались маленькие жгучие бомбы. Мышь,
приплясывая  на клавишах компьютера, пыталась  увернуться
от плоского жала большой лаборантской отвертки.
     "Все равно бессмысленно, все равно никакой пользы...
Все  равно я буду прав... – пытаясь успокоиться,  подумал
Сенека и тут увидел нужного грызуна. – Ага! – сказал себе
Сенека. – Сейчас!"
     Каким-то  невероятным  образом грызун-сладострастник
был  уже внутри укреплений пряных. Шевеля усиками, Эпикур
несся  по лабиринту, с удовольствием сшибая все на  своем
пути.   Не   в   состоянии   проникнуть   сквозь   стекло
инструментом,  Сенека  подскочил  к  пульту   компьютера,
оторвал  мышь и, швырнув ее в первого лаборанта, пробежал
тонкими  пальцами  по клавишам. Мышь  в  лабиринте  легко
уворачивалась от взрывов и продолжала свой путь. В каждом
ее  повороте, в ударах ее хвоста, в ее писке было столько
здорового удовольствия и прыти, что, вычесывая  из  волос
неразорвавшиеся  бомбы, Сенека даже не  чувствовал  боли,
такая в профессоре поднялась решимость.
     –  Ну, так мы фиксируем? – спросил лаборант, наконец
вынимая изо рта авторучку. – Профессор?
     –  Дайте  мне  что-нибудь в руку! –  вдруг  страшным
голосом заорал Сенека, и тут же в его протянутую руку лег
тяжелый тупой топорик, услужливо снятый вторым лаборантом
с пожарного щита.
     Разглядеть  сквозь многослойное стекло  было  ничего
нельзя,   во-первых,  проклятое  солнце,  так  помешавшее
профессору,  теперь окончательно спряталось  в  тучах,  и
лампа  светила  еле-еле, как сонный  белый  глаз,  а  во-
вторых,  лабиринты в результате многих взрывов были,  как
разноцветной  водой,  наполнены  густым  дымом.  Взмахнув
топориком,  Сенека,  не помня себя, ударил  в  стеклянный
макет. Во все стороны посыпались визжащие мыши и осколки.
Внутри  макета  что-то вспыхнуло, и тут  же  оглушительно
грохнуло,  обдав  лицо  экспериментатора  клубом  черного
зловония.
     –  Вот  он,  профессор! – сказал первый  лаборант  и
показал     концом    авторучки,    дочиста    вылизанным
металлическим перышком куда-то на пол лаборатории.
     Шевеля  усиками,  ротный  несся  во  всю  прыть,  он
задирал хвост и все так же повизгивал. Сенека кинулся  на
него.  Удар. Еще один удар топора, мимо! Хвостик  ротного
мелькнул   и   скрылся   во  мраке  распахнутого   сейфа.
Лабораторию   медленно  затягивало   чадом   разрушенного
макета.  По полу под ногами крутились взбесившиеся  мыши.
Оба   лаборанта,   плюнув  на  науку,  пытались   открыть
массивную  железную  дверь, ведущую  на  волю,  вниз,  на
лестницу,  спускающуюся в нижние этажи  Института  войны.
Они  кашляли и ругались, но Сенека ничего не слышал и  не
видел.
     Решительно  войдя в огромный сейф, он наносил  удары
направо  и налево, топор со звоном отскакивал от  ржавого
металла. Потом звякнула первая разбитая бутыль с "мышиной
сладостью",  на  лицо и руки атакующего  полилась  густая
пахучая  смесь.  От  следующего удара  лопнула  еще  одна
бутыль.  Жирная струйка скатилась под халатом и  достигла
напряженной  стопы профессора, и тотчас он ощутил  острую
боль.  В стопу вцепились маленькие зубы. Через минуту  по
телу ученого карабкались уже несколько грызунов.
     Перемазанный   с   ног  до  головы  пахучим   густым
препаратом,  Сенека вылез из сейфа и пытался  сбросить  с
себя  атакующих.  Здесь были все: и грили,  и  пряные,  и
мумми-смертники – все рода войск, привлеченные  идеальным
лакомством, кинулись на пацифиста. Они рвали резцами  его
халат, его тело, откусывали белые пальцы. Перед тем,  как
потерять  сознание, Сенека в последний раз  увидел  прямо
перед   собою  весело  задранные  усики  ротного.   Мышка
вскарабкалась  к  нему  на  подбородок  и  прицелилась  в
затекший "мышиной сладостью" глаз.
     Спустя  сорок  минут,  когда из  двух  огнетушителей
лаборанты  наконец  сбили  пламя  и  из  шланга   промыли
заваленную  мышиными трупами битым стеклом и поврежденной
электроникой  лабораторию, от профессора  Сенеки  остался
лишь  скелет.  Белый,  начисто  обгрызенный,  ни  кусочка
халата  не  осталось  на нем, скелет лежал  с  протянутой
рукой.  А  между фалангами разомкнутых пальцев  пацифиста
шевелила усиками мышка в остатках резинового чехла.
     
     
     Глава 12. ВАКСИ
     
     В науку Вакси пришел из искусства. Первую стажировку
он проходил в возрасте сорока лет. На ней сильный пианист
сразу  потерял три пальца на левой руке и три  пальца  на
правой.  Беда  Вакси состояла в том, что он являлся  ярым
сторонником  тезиса перехода от теории к практике,  тогда
как основная центральная линия предполагала обратный ход,
от практики к теории.
     В  Институте он вскоре стал одним из первых борцов с
технологическим    развитием    оружия.     Антитехнологи
утверждали,  что  идеальная  война  –  это  война  голыми
руками.  На  первой своей стажировке, уже после  ранения,
Вакси,  отправленный на службу адъютантом  в  центральный
штаб,   доказывая   свою  теорию,  перешел   на   сторону
противника.  Он  задушил голыми руками шестьдесят  восемь
человек  штабного начальства. Пять человек  ему  пришлось
все-таки  прирезать,  а  двоих  просто  пристрелить.  Эта
стажировка  для  Вакси, человека не  способного  отделить
чистое   искусство  от  точного  искусства  войны   имела
неприятные последствия. Его чуть не расстреляли,  но  как
раз  в тот момент, когда флажок палача должен был упасть,
когда  должен  был  зазвучать победный  возглас:  "Пли!",
истекла последняя секунда его стажировки. Зато потом  его
кандидатскую  работу дружно провалили  на  ученом  совете
закрытым голосованием, и администрация Института на месяц
перевела его из научных сотрудников в лаборанты.
     По  учреждению  ходило  с три  десятка  анекдотов  о
похождениях  Вакси во время стажировок.  Трудно  отделить
здесь  истину от вымысла, но утверждалось, что в качестве
ротного  командира он вел своих людей  в  бой  в  строгом
шахматном  порядке,  одев половину  из  них  в  белые,  а
половину в черные одежды, и закрепив на груди и на  спине
каждого    солдата    круглые   таблички,    со    знаком
соответствующей  фигуры. Вакси  разыгрывал  на  поле  боя
знаменитый     эндшпиль    Кручинского.    Из     обычных
мелкокалиберных  пулеметов, без  всякого  ратного  труда,
противник  стряхнул шахматные фигурки с гладкой  песчаной
доски пустыни.
     Вакси  горько  сокрушался и утверждал,  что  ошибка,
конечно,  была,  и  что  партия неизбежно  увенчалась  бы
успехом,  прими противник условия шахмат.  В  другой  раз
вместо вызова бульдозеристов, он вызвал транспорты Мовзи-
залов, он сам лично укладывал покойников в гробы, каждого
из  них  целовал  в  губы. После чего, используя  остатки
недогоревших  зданий и трупы мирного населения,  построил
из  гробов  абстрактную картину-предмет. При  виде  этого
произведения искусства профессор Рубик, прибывший в район
с  целью инспекционной, неожиданно сошел с ума. В  Мовзи-
зале, отбраковывая незаконно поставленные гробы, санитары
обнаружили  в одном из них и самого Вакси, но  Вакси  был
жив  и,  когда  открыли  крышку,  с  удовольствием  жевал
колбасу.
     И  вот,  финальная  стажировка. Все  было  готово  в
теории,  оставалось  только  нанести  еще  один  победный
штрих.

     
     Глава 13.   ПЫТКИ И КАЗНИ (окончание)

     Очнулся   Эпикур  от  сильной  головной   боли.   Он
попробовал  разлепить глаза, и через какое-то  время  ему
это   удалось.  Вокруг  было  темно.  Ротный   попробовал
шевельнуться   и  выяснил,  что  крепко  связан   тонкими
ремешками.
     "Так,  кажется,  я попал в плен, – соображал  он.  –
Почему  я  ничего не помню?! Я помню, как убили Нарцисса,
помню,  как  они  пошли в атаку...  Нарцисс  шел  с  моим
платком, и платок, значит, тоже погиб... Любопытно,  хоть
кто-нибудь уцелел из моей роты?! Или уцелел я один? Может
быть,  созрела необходимость измены, а я даже не в  силах
этого просчитать, оттого что ничего не помню?!"
     Где-то рядом знакомый голос простонал:
     – Воды!..
     – Вакси, это ты? – спросил наудачу Эпикур. – Где ты?
     Обследование   помещения   привело   к    следующему
результату:  это была небольшая прямоугольная  комната  с
низким  металлическим  потолком,  металлическим  полом  и
металлическими стенами. Ни окон, ни дверей в  комнате  не
было.  В  правом  верхнем  углу  Эпикур  нащупал  крупную
лампочку-трехсотваттку из небьющегося  стекла  и  тут  же
попытался кулаком ее разбить, но только сильно ушиб руку.
     В  комнатке их было трое: сам Эпикур, тяжело раненый
Вакси     и    гливер.    Гливер    что-то    пробормотал
нечленораздельное  и сразу умер. Было  довольно  холодно,
голова Эпикура кровоточила и болела.
     –  Что будем делать? – спрашивал он у Вакси, но  тот
только стонал в ответ и просил воды.
     "Если  провал в памяти невелик, то часов через сорок
стажировка заканчивается, – думал, лежа на спине, Эпикур,
–  только  бы  они  газ не пустили или  не  зажарили  нас
здесь!..  Конечно,  бездарно роту положил,  но  в  рамках
темы."
     Загремели  по  металлу шаги, и  под  железным  белым
потолком   вспыхнула  матовая  яркая   лампочка.   Эпикур
зажмурился от неожиданности.
     –  Пить...  –  простонал Вакси. –  Застрелите  меня,
только дайте воды!..
     Со   скрипом   распахнулась   стена.   Двое   солдат
подхватили Вакси под руки и поволокли его по открывшемуся
за  стеной  длинному  проходу без дверей.  Радист  только
слабо отбивался.
     –  Попрошу  ваш  мандат!  –  потребовал  молоденький
офицер в форме внутренних войск, склоняясь над Эпикуром.
     "А  что,  если скрыть мандат, – мелькнула крамольная
мысль. – Но это значит – лишение степени. Скрыть мандат –
это испачкать честное имя ученого."
     –  Пытать  будете? – спросил он, протягивая  офицеру
свою картонку.
     –   А  как  же?!  Вы  не  узнаете  меня,  профессор?
Посмотрите, посмотрите получше!
     Где-то  за  стеной невдалеке раздался  пронзительный
стон Вакси. Вероятно, за него уже взялись.
     –  Это новинка, – увидев заинтересованность Эпикура,
объяснил офицер. – Электродыба, очень эффектно! Я  думаю,
он  уже  все сказал. – Злая улыбочка кривила тонкие  губы
молодого   офицера.  Его  черные  блестящие  глаза   были
полуприкрыты.  На  фуражке горела  в  свете  белой  лампы
кокарда.
     Эпикур  узнал его. Любимый аспирант – Мишель, лучший
ученик.  Он-то знает толк в пытках. Эпикур сам  предложил
ему   тему:   "Эйфория  во  время  пытки  как  проявление
неведомого свойства духа."
     – Ну что, пошли? – спросил Мишель.
     Эпикур поднялся и, хватаясь за голову, последовал за
своим  учеником. Дверь в комнату, где пытали Вакси,  была
открыта. Офицер разрешил посмотреть, и Эпикур остановился
перед этой дверью.
     Все было ярко освещено здесь. Раздетый по пояс Вакси
был    прикручен   оголенной   проволокой    к    сложной
металлической  конструкции, а  рядом  суетился  маленький
рыжий   инженер  в  белом  халате.  Он  вертел   какие-то
рукоятки,  подтягивал цепи, включал и выключал  небольшой
черно-красный  рубильник. Комбинезон Вакси валялся  рядом
на  полу. По груди радиста текла кровь. Мутными  от  боли
глазами он посмотрел на Эпикура и прошептал:
     –  ...  Я  молчал... Я ничего не сказал!.. –  Голова
Вакси свалилась на грудь.
     –  Ну,  ты  чего?! Ты чего?! – закричал, занервничал
инженер.
     –  Вы попробуйте электрошок на сердце, – посоветовал
Мишель. – Возможно, вам удастся вытащить его еще на  пару
часов.   Он   подтолкнул  Эпикура  в   спину,   мол,   не
задерживайся, но тут же приказал остановиться.
     –  Вы  не  имеете  права! – на  офицера  наскакивала
маленькая  рыжая  женщина в халате и  белых  тапочках.  –
Сегодня    материала   практически   нет!   Вы   срываете
эксперименты!..
     Откуда она взялась, Эпикур не понял, но в сердце его
медленно  зародилась  надежда.  Он  разглядывал   длинный
коридор,   тянувшийся  перед  ним.  Многие   двери   были
приоткрыты,   некоторые  просто   распахнуты.   Из   иных
раздавались  крики, из иных стоны, из  иных  граммофонная
музыка.  Закрытые двери не пропускали ни звука, они  были
хорошо звукоизолированны.
     –  Не  могу,  –  Мишель  пожал  плечами.  –  У  меня
разнарядка, документ! Не имею права!
     – Имеете, имеете! – маленькая женщина поправила свои
рыжие  волосы  пухлой ручкой. – У вас разнарядка  на  его
жизнь, а мне он нужен на три-четыре часа для опыта!.. При
нашем  подходе  ни  один волос не упадет  с  его  головы.
Обещаю вернуть вам его целиком.
     "Какое  все-таки наслаждение стоять вот  так,  когда
других уже пытают, а тебя еще нет! – отметил Эпикур. –  В
этом есть что-то настоящее... Это грань бытия!.."
       –  Хорошо, – неожиданно согласился Мишель. – Я вам
его уступлю, на четыре часа, не больше! Через четыре часа
я вернусь за ним!
     Он   ушел,   пощелкивая  каблуками,  по  выложенному
кафельной  плиткой  коридору. Маленькая  женщина  отперла
своими   ключами   одну  из  дверей  и  вежливым   жестом
пригласила Эпикура войти внутрь. Комната ярко осветилась.
Электродыбы  здесь  не  было, но имелись  в  наличии  все
необходимые орудия пытки по среднему номиналу. Обежав все
это богатство глазами, Эпикур поморщился.
     –  Да  вы присаживайтесь, присаживайтесь! – говорила
она,   пододвигая   кресло.  –   Небольшая   студенческая
разработка,  –  она  была  немного  возбуждена,   немного
нервничала.   –  Этакий  эксперимент,  –   она   щелкнула
пальцами.
     –  Какой эксперимент? – угрюмо спросил Эпикур. Он не
был противником каких бы то ни было экспериментов, но  он
был  противником того, чтобы эксперименты проводились  на
нем.
     –  Работа  называется  "пытка пыткой",  –  объяснила
женщина. – Суть в том, что я не буду вас пытать...
     – А кто меня будет пытать? – спросил Эпикур.
     – Вы все еще не поняли, никто не будет вас пытать...
Это  вы  сами будете пытать меня. Тут ни о какой  военной
тайне  речи  нет:  я загадываю число, а вы  пытаете  меня
всеми известными вам способами, пытаясь это число из меня
выжать.  Будете пытать? Ну! – Она улыбнулась. –  Ведь  мы
договорились?!
      – Ладно, – задумчиво протянул Эпикур.
       –  Вот  и  хорошо, – она погладила своей маленькой
пухлой ручкой его огромную грубую руку. – Вот и начнем, –
она  на миг откинулась в своем кресле, зажмурилась. И тут
же,  как  ребенок, вскинулась, опять улыбаясь. –  Все,  я
загадала число! Вы можете начинать меня пытать.
       –  Ну,  и  какое же число вы загадали?  –  спросил
Эпикур,  оценивая то последнее удовольствие, что подарила
ему судьба.
     –   Не   скажу!  –  звонким  и  задиристым   голосом
отозвалась женщина.
      – А если я не буду вас пытать, вообще не стану?
     Она вздохнула:
     –  Если вы не станете, я сразу вызову того любезного
офицера, и пытать будут вас, но не через четыре  часа,  а
теперь же!
     – Ладно, ладно, хорошо, – закивал Эпикур. – Дайте-ка
вашу  ручку,  –  он  взял маленькие  пальчики  женщины  и
прикрутил их болтами со скобами к специальному столику. –
Ну, и какое же число вы загадали?
     –  Не  скажу! – женщина трясла головой и  закусывала
губу. – Никогда не скажу!
     –  А  если я изуродую вас во время пытки? –  спросил
Эпикур. – Отрежу, скажем, груди или выколю глаз?
     –  Все  равно  не  скажу! –  она  мотала  головой  и
пожимала плечами. – Это исключено.
     – Ну, так что же, будем работать.
     Порывшись  в железном ящике с инструментами,  Эпикур
достал  новенький металлокислотный мундштук  и  несколько
одноразовых шприцев с разного цвета тромбовыми  спайками.
Спайки до упора наполняли пластиковые корпуса. Неожиданно
для себя он увлекся этой работой и трудился уже не спустя
рукава,  а на совесть, до пота. Он поглядывал на  большой
квадратный  циферблат настенных часов, стрелки двигались,
время  шло. Студентка только бешено мотала головой,  лицо
ее   сверкало   от  горячей  влаги,  но  из   разорванных
мундштуком губ звучало все то же:
     – Не скажу! Не скажу!
     Когда  Эпикур  в  рабочем  пылу  использовал  ежовые
подошвы, женщина, с трудом ворочая языком, предложила:
     –  В обмен, я согласна, я скажу вам мое число, а  вы
скажете номер вашей воинской части!
     Эпикур вздохнул с облегчением:
     –  Боже  мой,  как это просто, рота  номер...  –  он
больно  прикусил себе язык. В экстазе работы ротный  чуть
не  выболтал профессиональную тайну, чуть не погубил свою
диссертацию.
     – Скажите цифру, и я скажу цифру!.. Скажите цифру!..
–  прошептала студентка. – Просто цифру, я меняю цифру на
цифру!..
     "А  что за цифрой стоит? – злобно подумал Эпикур.  –
За  твоей  цифрой не стоит ничего, а что  стоит  за  моей
цифрой? Впрочем, за каждой цифрой что-то стоит."
     В  углу  кабинета  он  обнаружил ефремовского  коня,
бережно стер с него пыль рукавом, приладил женское седло.
Когда  женщина по его требованию разделась, на ее розовом
мягком теле обнаружилось множество шрамов. Шрамы были  от
ожогов,  порезов,  от  ударов  электричеством,  от   игл.
Некоторые из них были свежими, их прикрывал бактерицидный
пластырь,  некоторые месячной давности,  почти  зажившие,
были  и  старые,  багровые,  совершенно  зарубцевавшиеся.
Когда женщина расстегнула бюстгальтер, обнаружилось,  что
левой  груди  у  нее уже нет. На пол упала  и  покатилась
пластмассовая чашечка...
     "Число,  число?  Ерунда какая-то,  –  думал  Эпикур,
когда  Мишель  грубо  вытолкнул его  в  коридор  и  велел
следовать  впереди  себя.  – Число,  абстрактное  число?!
Чушь,  она  так и не сказала! Это незнание  будет  мучать
меня до самой смерти, благо смерть близка!"
     В  коридоре  полыхали  лампы,  и  было  холодно.  По
кафелю, по ногам ходил тугой ветерок.
     "Единственный выход в моем положении – это измена! –
стараясь вытеснить идею числа, размышлял Эпикур.  Он  шел
за офицером по лестнице куда-то вниз. – Потом можно будет
перепродаться  еще  раз,  но сейчас  следует  изменить  и
срочно  изменить! Иначе, когда они начнут  пытать,  ничто
меня не спасет!"
     –   Мечтаете  об  измене,  профессор?  –  распахивая
тяжелую  железную дверь и зажигая в комнате свет, спросил
Мишель.  –  Напрасно, и не мечтайте, ничего не выйдет.  У
вас  осталось  еще  тридцать два часа,  я  успею  с  вами
проститься.
     Он  подтолкнул Эпикура к креслу с кожаной спинкой  и
стал  притягивать ротного ремнями. Руки к ручкам  кресла,
ноги  к  ножкам  кресла. Он подкатил высокое  зеркало  на
колесиках,  и поставил его так, чтобы Эпикур  мог  видеть
себя.
     –   Интересное  какое  оборудование!  –   восхитился
Эпикур.  –  Я совершенно с ним не знаком. Скажи,  Мишель,
мальчик  мой, зеркало для того, чтобы я видел собственные
страдания?
     – Не болтайте, все решено! – сухо сказал аспирант. –
Вы убили мою невесту.
     –  Мало  ли, кого я убил на стажировке?! –  удивился
Эпикур. – Ты, Мишель, припомни хотя бы свою преддипломную
практику!
     –  Ты  сжег ее живьем! – Аспирант ухватил профессора
рукой за подбородок. – Эпикур, вспомни Аномалию!
     –  Нет,  ты  что-то не то делаешь! – Эпикур  пытался
вырвать  свой  подбородок из цепких  пальцев  ученика.  –
Здесь   незачем  применять  пальцы,  здесь  нужны  клещи!
Достань клещи! – Голос профессора звучал все увереннее  и
увереннее,  и  аспирант  подчинился,  полез  в   ящик   с
инструментами.  –  Да нет, не эти! Возьми  пошире,  чтобы
сразу  сломать  челюсть.  И  потом,  ты  ошибаешься,   я,
конечно,  отдал приказ расстрелять и сжечь твою Аномалию,
но   повесили   ее   грили!  –  Широкие  зубастые   клещи
надвинулись  на  его  лицо,  Эпикур  дернул   головой   и
продолжал  уже скороговоркой: – А я, между  прочим,  труп
снял и со всеми почестями захоронил! И, между прочим... –
Клещи  уже сдавили его челюсть. – Это легко, очень  легко
проверить.
     Мишель швырнул клещи на пол, сделал шаг в сторону  и
защелкал   клавишами  внутреннего  телефона.   С   трудом
поворачивая  голову, Эпикур осматривался. В комнате  было
небольшое квадратное окно, шкафы и ящики с инструментами,
и  еще одно такое же кресло, еще одно такое же зеркало  и
единственная табуретка для палача. Окно, как и  следовало
ожидать,  выходило не на улицу, оно выходило  в  какое-то
другое  подземное  помещение. В зеркале  отражалось  лицо
Эпикура.
     "Если бы вырваться, то можно попробовать взорвать их
изнутри", – подумал он.
     В  зеркале  отражался немолодой плотный  человек  со
свалявшимися  седыми  волосами,  налепленными  на  жирном
лице,  с  синяками  вокруг  глаз.  Человек  был  одет   в
изодранный черно-коричневый комбинезон.
     – Я не верю! – крикнул аспирант в телефонную трубку.
–  Она  не могла изменить, я сам ее готовил! – голос  его
мелко дрожал.
     "Сгорела, сгорела у мальчика защита! Даже жалко!"  –
подумал Эпикур, а вслух сказал:
     – Мишель, ты должен знать, мой мальчик, она работала
сразу на три разведки, и готовил ее не один ты.
     Аспирант  поморщился, как будто глотнул кислого.  Он
все  сильнее  и  сильнее  вжимал себе  в  ухо  телефонную
трубку.
     Профессор с замиранием сердца смотрел,  как медленно
расстегивает у себя на поясе кобуру любимый  его  ученик,
как достает пистолет, как приставляет его к виску.
     – Ну! – не удержался Эпикур.
     Аспирант  грустно  посмотрел  на  него  и  нажал  на
собачку.
     "Как  сентиментально, а впрочем, это готовая научная
работа!"
     Эпикур  оглядывался в поисках выхода. Отражали  друг
друга   зеркала.  Умноженные  отражениями   яркие   лампы
очерчивали два отражения Эпикура, два отражения мертвеца,
лежащего  на  полу.  Отражалась  струйка  черной   крови,
медленно  выползающая из простреленной  головы  –  черная
змейка  на  разноцветных  квадратиках  линолеума.  И   за
непроницаемым  окном,  где-то  там,  в  глубине,  высокое
мелькание  далеких  огней,  шум  шагов  сверху  и,   если
прислушаться, эхо далеких взрывов. 


     Глава 14.   ЭПИКУР
     
     Несмотря  на свои пятьдесят лет, Эпикур впервые  был
на  стажировке и сразу в должности ротного. Доктрина  "от
практики    к   теории"   дала   профессору   возможность
продержаться  столько лет. В науку Эпикур, как  и  Вакси,
пришел  не  сразу, не после школы. До двадцати пяти  лет,
заведуя колбасным заводом, он увлекался обжорством, позже
перешел  к  более экзотическим наслаждениям. И  только  к
тридцати, осознав, что подлинная радость лежит за высокой
гранью  фетишизма и мазохизма, пришел, как и любой разум,
к войне. К войне как единственному способу получения всех
видов удовольствия.
     За  плечами Эпикура были десятки специальностей,  он
был   поваром,   директором,  летчиком,  художником.   До
Института  он  работал ассенизатором и  паталогоанатомом,
некоторое  время руководил публичным домом  в  провинции,
возглавлял   небольшую   секту   безводников-отшельников,
уходящих  в пустыню. В своем активе Эпикур имел и  высшие
математические курсы, и работу в звездной обсерватории. В
Институты войны он пришел сравнительно поздно, но  достиг
многого.  Сама  идея  наслаждения  смертью  и  убийством,
наслаждения  спасением  и  жертвенностью,  идея   радости
гуманизма  и  радости  садистических  пыток,  возможность
получать  наслаждение  от всего, что  есть  на  войне,  –
явилась  мощным движителем его карьеры. И Эпикур легко  и
сильно зашагал по общественной и научной лестнице.
     Глубокий  теоретик наслаждения, он, правда,  не  без
труда,  но увиливал от самих наслаждений. Радости  высшей
пробы   разрабатывались  Эпикуром,  тогда  как   он   сам
предпочитал    архаическое    обжорство    и    умеренное
блудодеяние,  раз  в месяц посвящая всего  себя  сожжению
книг   и   картин.  Радости  высшей  пробы,  изобретаемые
Эпикуром,  входили в обиход войны. Повсеместно,  на  всех
фронтах,  они  заменяли собою как логические  извращения,
так и технологические новинки. А автор все еще ни разу не
побывал в боевой обстановке.
     Готовилась огромная монография: "Наслаждение во всем
–  есть  радость индивидуума в общем кошмаре".  И  теперь
Эпикур   был  просто  вынужден  принять  приглашение   на
стажировку. Серию экспериментов утвердили, и,  добравшись
рейсовым автобусом до нужного километра шоссе, он перешел
на  сто  пятьдесят часов в зону боев. Сразу  за  границей
мира  ему передал свою роту угрюмый человек. Человек этот
успел  уже  избавиться от комбинезона и стоял  в  чащобе,
кутаясь  в зеленые побеги. Из рук в руки он отдал Эпикуру
планшет из крокодиловой кожи, от всей души свистнул в три
пальца, и, ни слова не сказав,   зашагал по мирному шоссе
к автобусной остановке.
     На  остановке  бывшего ротного  встречали  друзья  и
родственники.  Возбужденная, радостная  жена  расправляла
штатский  костюм. Черный, хорошо выглаженный костюм,  как
знамя  мира,  колыхался  на ветру.  Эпикур  только  пожал
плечами и подумал:
     "Может,  и у меня обойдется, может быть, повезет,  и
пойду  вот  так  же пешком обратно, а не  в  оцинкованном
гробу!  Всего-то  дело – продержаться  сто  сорок  девять
часов, пятьдесят минут, есть шанс!"
     Теперь  у него оставалось всего двадцать пять  часов
стажировки, а шансов уцелеть практически не было.
     
     Глава 15. ОБЗОР (окончание)
     
     Перегрызть  сковывающие  ремни  удалось  не   сразу.
Эпикур от раздражения даже укусил себя за кисть. От  боли
мысль  его  заработала  четче. В квадрате  окна  замигали
какие-то   отдаленные  фонари,  там  гудело   и   шипело,
слышались  голоса.  Сорвав с ног последние  путы,  ротный
выскочил   в  коридор.  Тотчас  он  вернулся,   прихватил
валявшийся на полу пистолет аспиранта.
     "Чертеж бы посмотреть, – соображал он, перебегая  по
пустому  коридору от поворота к повороту. – Не определить
даже,  на каком я теперь ярусе? Ясно, что под землей,  но
где  под  землей?!  Какого типа этот бункер?!  Ясно,  что
глубоко, но какого рода здесь сигнализация?!"
     Наугад выбрав одну из дверей, Эпикур злобно ударил в
нее   носком  ботинка  и,  выставив  на  вытянутой   руке
взведенный  пистолет,  ворвался в открывшееся  помещение.
Тихо  пело  электричество в приборах. Ходили по маленьким
экранам  зеленые  и  красные тени. Из небольшого  черного
раструба  раздавались бульканье и хрип.  Стул  посередине
комнаты  хранил  еще  тепло только  что  покинувшего  его
человека.
     Это  была  невероятная удача. Помещение радиоцентра,
да  еще  и  пустое. Эпикур с большим трудом,  но  все  же
настроил аппарат на прямую передачу. Он трижды вдохнул  и
выдохнул громко воздух и, ничего не соображая от счастья,
закричал в маленький железный микрофон:
     –  Институт,  ну,  кто-нибудь  там,  из  лаборатории
Эпикура! Институт?
     – Ну, Институт, – отозвался динамик. – Чего орешь?
     – Фиксируйте на магнитную ленту. Говорит Эпикур.
     –  Эпикур? – удивился динамик. – Вы же того, все  до
единого, смертью храбрых! Или у вас предательство?
     –   С   кем   я   разговариваю?  Впрочем,   неважно!
Фиксируйте! – он сделал паузу и продолжал: – Я радирую из
бункера  противника. Масса положительных и  отрицательных
переживаний.  Я  погубил  всю свою  роту,  последним  пал
радист.  Наслаждение его во время пытки было выше  всяких
ожиданий. Теперь я...
     По  коридору грохотали шаги, звучали громкие голоса.
Дверь скрипнула, и вошел радист. Он остановился и очумело
посмотрел на Эпикура.
     – Меня засекли! – крикнул Эпикур в микрофон. – Какое
безумное счастье, когда тебя засекают! Отбой.
     – А вы что тут делаете? – спросил радист.
     –  Я здесь, так... – Эпикур пожал плечами. – Ну, что
вы смотрите, вы встаньте, пожалуйста, лицом к стене, руки
за  голову  положите,  вот.  Очень  хорошо!  Скажите,  вы
испытываете наслаждение оттого, что я напал на вас?
     –  К  чертям! – сквозь зубы выдохнул радист.  Он  не
договорил, Эпикур ударил его рукояткой пистолета по шее.
     Ротный выскочил в коридор и осмотрелся. Вперед  хода
не  было,  там маячили фигуры сразу нескольких  офицеров,
Эпикур попятился и пятился до тех пор, пока не оказался у
порога той комнаты, из которой бежал. На полу, на цветных
квадратиках линолеума  лежал мертвый  аспирант,  в  двух
зеркалах  все  так же отражались кресла  и  белые  лампы.
Эпикур проверил оружие, ствол звякнул и откатился.
     Оставалось последнее наслаждение, но можно было  еще
попробовать  его  оттянуть.  Осторожно  выдавив  в   окне
стекло,  Эпикур  вылез из комнаты и уже с другой  стороны
поставил   его   на  место.  Под  ногами   была   гладкая
поверхность,  вокруг  царил  мрак.  Потолка   сверху   не
чувствовалось.   Пробежав  с   полсотни   шагов,   ротный
обернулся. В черноте горело белое квадратное окошко, и за
ним расхаживали одетые в форму пряных молодые офицеры.
     "Только  вперед, только вперед! – сам себе  приказал
Эпикур. – Нужно с радостью окунуться в неизвестность!"
     Еще  шагов  через  тридцать из  темноты  послышалось
кряхтение и лязг затвора.
     – Стой, кто идет? Говори пароль.
     –  Горизонтальная  трансплантация нерва!  –  наудачу
рявкнул Эпикур.
     В темноте завозились, вспыхнул фонарик.
     –  Проходи, не задерживай! – часовой покашлял. – Ну,
чего замер? Здесь нельзя стоять.
     В  белом  луче его фонаря выступили высокие стены  и
поблескивали боками натертые металлические тела ракет.
     "Значит, здесь арсенал? – соображал Эпикур. – Мудро.
Установить   систему   пароля  по   уверенности   голоса!
Возможно, правда, что у охранника просто склероз."
     Еще  метров  через  сто  Эпикур  обнаружил  железную
лестницу, ведущую вниз. И еще через две минуты с  трудом,
нажимом  плеча распахнул бронированную дверь.  За  дверью
оказался  зыбкий полумрак. Почти впритык  к  двери  стоял
небольшой деревянный стол, за столом сидели два охранника
пряных  в желтых комбинезонах. Их автоматические винтовки
стояли, прислоненные к стене стволами вверх.
     –  Господи, тебе-то чего надо? – лениво спросил один
из охранников и потянулся к винтовке.
     – А закурить! – Эпикур подмигнул.
     –  Это  пожалуйста, – кивнул охранник. –  Курить  не
жалко,  а то я подумал уже, что ты агент! Кофе хочешь?  –
Эпикур  кивнул.  –  Могу  и  бутербродиками  угостить.  –
Охранник  развернул  на  столе  промасленную  бумагу.  Он
разложил снедь, поставил большой пузатый термос.  –  Ешь,
ну, чего смотреть-то, ешь, не стесняйся.
     Устроившись на деревянном стуле с низенькой спинкой,
Эпикур с удовольствием проглатывал большими порциями кофе
из   оловянной   кружки,  сыпал  свежими   анекдотами   и
внимательно слушал. Постепенно выяснилось, что  находится
он  на четвертом подземном этаже. Бункер номер Ф-400.  Он
вспомнил    бетонные   холмики   за   скалами,    которые
рассматривал под прикрытием джунглей в бинокль.
     –  А  ненормальное  время  сегодня,  плохое,  –  по-
хозяйски завинчивая термос, рассуждал один из охранников.
–  Вот  добра-то!  –  он обвел рукой  забитые  до  отказа
оружием  помещения. – И тебе ползучий  огонь,  и  ядерная
игла, и ракеты мозговитые, и биокапканы, и газовые смерчи
вон  в тех баллончиках – двести номиналов!... А в прошлый
раз  списали,  вообще  страшно  подумать,  радиомыслитель
вместе с парашютными устройствами – отличная штука! И еще
в  сочетании с рвотным туманом... Срок годности истек,  и
точка! Переплавляй мечи на орала!
     –  Да,  времена,  –  поддержал  другой  охранник.  –
Пулеметы, пулеметы, ну, бомбами подсыплют со стрекоз! Ну,
легкие  пушечки... Ты ешь, ешь, не стесняйся! Ты  видишь,
умники! Рукопашный бой им подавай!.. А может, стар я  уже
для  рукопашного-то  боя?!  – округлившимися  глазами  он
смотрел на Эпикура. – Ты чего? Отдай! Отдай винтовку!
     Распахнув дверцу одного из сейфов и вышвырнув оттуда
гору  пакетов с порошком, Эпикур втащил внутрь  железного
ящика  обоих оглушенных охранников. Убивать их ему совсем
не   хотелось.  Тут  же  он  стащил  с  себя   изодранный
комбинезон.  Желтая форма с эмблемой пришлась  впору.  Он
отвинтил  крышку  термоса и допил  кофе.  В  ящике  стола
обнаружился  небольшой  десантный  автомат.  Он   оставил
винтовку  и взял его. Засунул за пояс с десяток  запасных
рожков.
     "Где-то  здесь  поблизости должна  быть  центральная
детонаторная, – рассуждал Эпикур. – Взорвать все к чертям
и бежать! Где-нибудь должен быть выход в джунгли".
     Когда  ротный бесшумно закрыл за собой дверь и вышел
в  коридор,  до конца стажировки оставалось всего  четыре
часа.


     Глава 16. В БОЯХ   (окончание)
     
     Рядом  с  отметкой  "пять" был  нарисован  тоненький
зеленый квадратик. Эпикур надавил кнопку, и лифт медленно
пополз  вниз. Квадратик засветился, и можно было прочесть
мелкие  красные  буковки в зеленом  ободке:  "Центральный
детонатор".   Несколько  раз  двери  лифта   открывались,
входили и выходили люди: чаще офицеры в штабной форме, но
попадались  и  женщины. Глубоко под  полом  кабины  гудел
мотор.
     "Вероятно, там серьезная охрана, – размышлял Эпикур.
–  Не  лучше ли будет для собственной сохранности, и  для
вообще...  Изменить  тему  монографии...  Скажем,  вместо
"наслаждение   подлинным героизмом"  –  "удовольствие  от
несостоявшегося  геройского акта". Нет, пожалуй,  это  не
примут!  Любят  же у нас, когда в основе  научной  работы
лежит взрыв!"
     Отдаленно звучал голос диктора:
     "Последние  новости  вкратце!  –  диктор  излагал  с
азартом,  зажигательно,  как  и  полагается  диктору   из
Института.  Эпикур  прислушался: – В  воздушном  бою  над
озером   Двойное  уничтожено  пять  самолетов.  Серьезная
опасность  нависла над арсеналом пряных. Ротный гливеров,
профессор  Эпикур, проник в лифтовую шахту, и  спускается
теперь к центральной детонаторной!.."
     "Засекли журналисты," – мелькнуло в голове Эпикура.
     Офицеры,   спускавшиеся  вместе  с  ним   в   лифте,
поворачивали головы, но по их оловянным глазам невозможно
было  определить,  кто из них военнный журналист,  а  кто
просто  военный.  Некоторые болезненно прищуривались,  но
это не являлось доказательством.
     Закричала, завопила сирена.
     – Ни с места всем! – Эпикур медленно поводил стволом
автомата.  –  Лицом  к стене, руки, попрошу,  на  голову!
Пожалуйста,  будьте любезны! – Кабина мягко  затормозила,
зеленый   квадратик  погас.  Двери   разошлись.   –   Где
центральная?! – спросил Эпикур.
     – Налево за углом, второй поворот... – прохрипел кто-
то из офицеров. – Только не стреляйте, я завтра защищаюсь
на предательствах штабов! Мне осталось два часа...
     –  Сопляк!..– процедил сквозь зубы другой офицер.  –
Мерзавец!..
     Сирена  выла и выла, но, против ожидания, охраны  на
этаже   практически  не  было.  За  углом  после  второго
поворота   сверкнул   металлический   пульт   центральной
детонаторной.   При   виде  Эпикура  операторы   послушно
поднимали   руки.   Кто-то   из   них   педалью   включил
автоматические  пулеметы,  установленные  в  гнездах  под
потолком.   Длинные   бессмысленные  очереди   изрешетили
несколько пластиковых панелей.
     Эпикур,  укрывшись  за  небольшим  сейфом,  приказал
ближайшему из операторов:
     –  Если  хочешь  жить,  взрывай!  И  чтобы  мне  без
фокусов!..
     Грохнула   ручная  граната,  коридор   и   помещение
детонаторной  на  мгновение заволокло  голубым  дымом.  В
дыму,   как   в   прозрачной  воде,   метались   тени   в
металлизированных комбинезонах. Эпикур бил  из  автомата,
прокладывая  себе  дорогу к выходу.  В  общем  крике  под
аккомпанемент сирены, наконец, выделились голоса:
     – Сейчас рванет!.. Беги!.. Бегите!..
     – Куда бежать?!
     – Там где-то схема, справа!..
     – В сейфе тоже есть схема!..
     – Да, разве его откроешь?!.
     Сквозь  слезы,  вызванные  дымом,  Эпикур  с  трудом
разглядел   чертеж  –  схему  эвакуации.  С   минуту   он
пристально  вглядывался в бегущие разноцветные стрелочки.
Автомат сухо щелкнул. На дымящийся пол выпал опустошенный
рожок.  Эпикур вытащил из-за пояса последнюю  обойму,  та
была  холодная  и тяжелая. Он воткнул рожок в  автомат  и
бегом  кинулся по коридору прямо и вниз, следуя  указанию
схемы.  Вероятно,  гранаты были специальные,  потому  что
через  какое-то время голова у ротного закружилась,  а  к
горлу подступила тошнота. Погони не было, взрыва тоже  не
было.
     Он  толкнул  одну из ближайших дверей.  Полумрак.  В
объятиях  огромной постели мечутся два тела.  Ночничок  –
красная рыба, вращаясь, расшвыривает по стенам тени.
     –  Извините,  как  мне выбраться наружу?  –  спросил
Эпикур.
     –  А  как  вошел,  так  и  выходи!  –  отозвались  с
постели.– Закрой дверь.
     За  следующей дверью в ярко освещенной прямоугольной
комнате    происходило   какое-то   совещание.    Длинная
пластмассовая указка прыгала по мятой карте, пришпиленной
кнопками  к стене. Горели лампы в конусообразных железных
абажурах. Над зеленым сукном стола плавал сигаретный дым.
Человек с указкой резко обернулся.
     – Закройте дверь, дует! – грубо попросил он.
     Его трудно было не узнать – на Эпикура смотрело лицо
с агитационной листовки, какие в изобилии разбрасывали на
четыре враждующие армии сверху – вице-губернатор Раули.
     Вице-губернатор раздраженно посмотрел на ротного,  и
указка  тонким  своим концом нервно задробила  по  карте,
сшибая разноцветные флажки.
     – Закройте... Закройте... – загудели голоса.
     Картина  показалась удручающей, Эпикур вскинул  свой
автомат  и, не особенно прицеливаясь, с малого расстояния
разрядил  обойму.  Генералы, роняя сигареты  и  дымящиеся
трубки, посыпались под стол, а профессор побежал дальше.
     "Где же выход? Где же выход?" – стучало в его мозгу.
     Опять   заревела  сирена.  Он  взбежал  по  каким-то
ступеням  вверх,  упал,  его  вырвало.  Эпикур  с  ужасом
наблюдал,  как растворяется пластиковый ковер,  и  сквозь
него проступают железные ребра ступеней.
     –   Вот   он!  –  сказали  над  головой  два  голоса
одновременно.
     – Вставай, ротный!
     Ступени  тоже  сделались прозрачными.  Под  Эпикуром
сверкала   бездонная  черная  пропасть,  в   которой   на
чудовищной глубине перебегали точки огоньков.  Он  поднял
голову. Крупнокалиберный пистолет смотрел ему прямо между
глаз.
     –   Пошли,  быстро!  –  сказал  плечистый  парень  в
металлизированном  комбинезоне и каске.  –  Ну,  встал  и
бегом!  Говорят, бегом! – он ткнул Эпикура  пистолетом  в
щеку, давая понюхать горелого пороха.
     Брякнув, автомат провалился в дыру, образовавшуюся в
ковре. Эпикур поднял руки.
     "Конец, – подумал лениво он. – Конец!"
     –  Я  что, сказал, чтобы ты руки поднял? –   спросил
пряный. – Я сказал, побежали! У меня задание, вытащить из
зоны  взрыва ротного, профессора Эпикура. Вы же профессор
Эпикур? – Эпикур закивал, еще не веря в спасение. – Тогда
скорее!  Чтобы  выбраться, нужно время,  а  до  детонации
осталось около двадцати минут.
     
     ЭПИЛОГ
     
     Отряхнув  с  комбинезона землю,  Эпикур  заглянул  в
темноту подземного хода, из которого только что выбрался.
Пахло   горячей   листвой.   Было   тихо.   По   джунглям
распространялся  запах гнили, смешанный с  горько-сладким
запахом ядовитых плодов.
     –  А  вы?  –  спросил  Эпикур,  обращаясь  к  своему
спасителю.
     –  Мне нужно назад, я пойду! – криво усмехнулся тот.
Бледное лицо его на фоне сырой земли чуть покачивалось. –
Привет!
     – А почему нет взрыва? – спросил Эпикур.
     Но вопрос был обращен уже к пустоте подземного хода.
Пробившись  сквозь заросли, Эпикур вышел на место  бывшей
стоянки своего лагеря.
     Чернел в середине поляны прямоугольной след палатки.
Зияла воронка на месте удачно взорванной при атаке грилей
полевой кухни. Гудел где-то высоко в небе одинокий  мотор
бронекомарика.  Эпикур  присел на корточки.  Сваленные  в
кучу,  прикрытые ветками, лежали мертвые гливеры.  Плотно
застегнутые их комбинезоны мешали распространению запаха.
Эпикур закрыл глаза. Стажировка подходила к концу, теперь
он должен был идти. Туда, где кончалась полоса  вони,  и
начиналось мирное шоссе.
     – А ты жив, что ли, ротный?!
     Эпикур открыл глаза и увидел бредущего к нему  через
поляну  давешнего десантника. Тот улыбался  и  подмигивал
заплывшим от синяка голубым глазом.
     –  Пошли, – сказал десантник. – У меня срок еще  две
минуты  назад  кончился!  –  он  достал  из  кармана,   с
удовольствием разорвал и выбросил мандат. –  Видишь,  уже
две минуты не воюю!
     –  Я  не  понимаю! – обнимая голову руками,  выдавил
Эпикур.
     –  А чего тут понимать? Работа по имитации состояния
смерти.  –  Он разматывал и бросал на землю окровавленные
бинты,  под  которыми виток за витком обнажалась  розовая
кожа. – А эти, которых я привел!? Они что, все?!
     –  Все,  –  вздохнул Эпикур, – пойдем, у  меня  тоже
стажировка кончается.
     Метров  через  триста они наткнулись  на  обгоревший
хвост  рухнувшего  в  джунгли "пи-пи-эра",  а  еще  через
полкилометра  вышли на шоссе. На шоссе под ярким  солнцем
стояла длинная белая машина, и женщина в кожаном платье с
блестками,  с искаженным от усталости лицом,  копалась  в
моторе.
     –  Я  вам  помогу, – сказал десантник, – а  вы  меня
подбросьте до города!
     – Автобуса не было? – спросил Эпикур.
     – Через полчаса будет! – женщина села за руль. Мотор
завелся.  –  Садитесь!  –  бросила  она  десантнику,  тот
прыгнул  на переднее сиденье рядом с ней, и белая  машина
умчалась.
     Стараясь  не  переступать узкую канаву,  разделявшую
полосу  войны и полосу мира, Эпикур медленно пошел  вдоль
нее  туда,  где уже виднелась стеклянная будка автобусной
остановки. Канава была до краев налита водой,  и  в  воде
медленно расплывались радужные бензиновые полосы.  Эпикур
посмотрел  на  часы, до конца стажировки  оставалось  еще
пять  минут,  и он принялся стягивать с себя опостылевший
комбинезон. Загудел в отдалении мотор автобуса, и в  этот
миг  за  спиной  глухо ухнуло. Это взлетел,  наконец,  на
воздух арсенал пряных.
     
     
     Август, 1988г.